Пишите нам: info@ethology.ru

Сравнительная этология отделилась от зоопсихологии, создав представление о поведении (животных), как чём-то «внешнем», т.е. формах и структурах, развивающихся во времени. Они наблюдаются и анализируются «морфологически», без отсылки к «побуждениям», «намерениям» и другим составляющим «внутреннего» у животных, от физиологических состояний «внизу» до высших психических функций «наверху»[1]. Или, точней, в идеале должны так анализироваться; реальная картина сложнее.

Всю историю она основывалась на том, что исследует типические формы (или структуры) поведения особей в типических ситуациях взаимодействия между ними в сообществах столь же объективно и беспристрастно, как сравнительная и эволюционная морфология исследуют биологическую форму «вообще». Исключение антропоморфизма стало правилом этологического исследования, а доказанное обвинение в нём – де-факто дисквалификацией[2].

На беду, доселе считается, что достаточно интуитивного понимания, что такое антропоморфизм и что им не является. За 100 лет истории нашей науки так и не случилось теоретического обсуждения, какие  формы антропоморфизма бывают, откуда берутся, как проникают в науку из повседневности и, главное, какой вред приносят? Чем плохо то, что антропоморфность неких подходов и методов не осознаётся? Как ниже увидим, такое бывает, и реально вредит; я же начну обсуждение классификацией, разделив антропоморфизм на три вида[3] – антропоморфизмы уподобления, положения и противопоставления.

 

Антропоморфизм уподобления

Включает случаи прямого уподобления животного, обменивающегося демонстрациями во взаимодействии с партнёром, человеку, говорящему с собеседником, или как-то иначе взаимодействующему с ним. С одной стороны, на первом шаге он необходим, с другой – уже на втором шаге видно, что лажает, и от него надо отказываться.

Действительно, в классической этологии выделение ритуализированных демонстраций – специализированных единиц поведения, которыми пользуются во всех следующих видах анализа и к которым применяется теория инстинкта – вещь эмпирическая. Первичное – как и все уточнённые - разделения на «демонстрации» и «фон» - производятся «устойчивым впечатлением» наблюдателя. С точки зрения классической этологии, демонстрации[4] суть факт, непосредственно доступный наблюдению и не требующий для подтверждения ничего, кроме опыта натуралиста. Здесь и прокрадывается антропоморфизм уподобления: см. его легко обнаружимый пример, далее будут более трудные.

Будучи аспирантом, Д.Мак-Фарленд экспериментировал с голубями – вызывал у них фрустрацию нерегулярной подачей пищи или демонстрацией пищи, которую невозможно достать. Один из голубей вёл себя очень агрессивно, и у аспиранта возникло чёткое впечатление того, что птице не нравится, как с ней обращаются.

Он решил поэкспериментировать и выпустил птицу из клетки. Голубь подлетел к проводам, обеспечивающим работу аппаратуры, и стал их выдёргивать клювом. После лёгкого потрясения и с некоторым чувством вины аспирант вышел выпить кофе. Вернувшись, он увидел по поведению голубя, что птица восприняла провода как гнездовой материал, а агрессивное отношение было просто предшествующей стадией ухаживания[5].

 

Поэтому в начале исследований поведения всякого нового вида у наблюдателя нет иного выбора, как отталкиваться от собственного представления о членении наблюдаемого потока активности на единицы, и о форме каждой из них. Все эти интуиции антропоморфны: наблюдатель «пользуется» пластикой человеческих телодвижений как мерой оценивания «отдельности» проходящих перед ним комплексов фиксированных действий животного, устойчивости (или наоборот, пластичности) их форм и пр. Однако немедленно выясняется, что на этом пути возникает неустранимая систематическая ошибка:  

«…первый шаг «нащупывания» тех элементов, которые с наибольшей вероятностью оказывают специализированное воздействие на партнёров и первыми должны тестироваться на «сигнальность», должен поддерживаться и направляться интуицией. Однако она может опираться на два разных принципа и питаться из двух разных источников.

Первый – устойчивое впечатление квалифицированного наблюдателя, какие элементы «выламываются» из общего потока поведения так, что взгляд «выхватывает» и оценивает как отдельности, особенно в случае устойчивых совпадений между предъявлениями данного крика или позы (уже выделенных так, как описано выше) с некоторым эффектом, оцениваемым сперва опять же по впечатлению. Как писал Дж.Теберге в исследовании звуковой коммуникации волка, корреляции определённых сигналов с некоторыми ситуациями и действиями – первое, что бросается в глаза и что хочется использовать для реконструкции «словаря сигналов вида»[6]:

«Первое, что необходимо – распознать единицы звука, затем - определить образцы их устойчивого сочетания, следующий шаг – понять, каким ситуациям они соответствуют… Если бы кто-то начал таким манером изучать английский язык, он сперва бы открыл определённые единицы звука, затем стал бы соединять их в слова и фразы, которые связал бы с определённым контекстом, сопровождающим ситуацию». И ошибся бы!... именно знаковость семантических единиц нашей речи (будь то слова, высказывания или какие-то иные блоки) позволяет реципиенту среагировать не сразу, или не в этом месте, или не вполне так, как «предписывает» смысл сообщения, полученного от донора сигнала[7].

Вторая причина ошибок при подобном подходе– неразличение действительно значимых для животного демонстраций и «приписывание» к демонстрациям элементов поведения, ими не являющихся. Даже у самого квалифицированного наблюдателя впечатление «сливает» в единый образ действительно семантические комплексы телодвижений и чисто эмоциональные реакции, яркие, но не выражающие ничего, кроме общего возбуждения.

Соответственно, вторые «примешиваются» к первым в разной пропорции, тем большей, чем выше напряжённость взаимодействия и чем дольше оно развивается безрезультатно. Устойчивым впечатлением наблюдателя эту амальгаму не разделишь, почему «смеси» разного состава ложно рассматриваются как разные единицы. Впервые это было показано D.Paton & P.Caryl (1986[8]) на агрессивных демонстрациях большого поморника Catharactaskua.  

До того, как в репертуаре молодых, появятся собственные агонистические демонстрации, взрослые дятлы демонстрируют перед ними чисто без толку. Ибо не получают ответа демонстрациями, не возникает обмена ими, по результатам которого проигравшая птица покидает территорию и определенное время гарантированно там не появляется (тем большее, чем эффективен сигнал; всего у больших пёстрых дятлов территориальных сигналов 8). Так что до появления дефинитивных демонстраций взрослые вытесняют слётков лишь грубой физической силой, что по эффективности сравнимо с тасканием воды решетом – изгнанные появляются снова и снова, в ответ на клевки и наскоки лезут ко взрослому, ещё и выпрашивать пробуют. Ну, соответственно, доводят его до изнеможения, и раскрытые крылья – показатель предельного уровня общего (неспецифического возбуждения).

А вот когда (примерно на 13-16 день после вылета) в репертуаре молодых появятся агонистические демонстрации, они вступают в обмен ими с взрослыми, организованный по определённым «правилам»[9] и, проиграв конфликт «по очкам» быстро и тихо исчезают с родительской территории. И здесь уже раскрывания крыльев не наблюдается. Да и зачем? тут коммуникация успешна, а семантически пустые элементы, выражающие лишь общее возбуждение, маркируют именно её неэффективность и сбой[10].

Точно также попытки самцов защитить одиночные осенне-зимние территории от захвата со стороны более сильного противника – самок, которые у этого вида немного крупнее и много агрессивнее самцов – включают лишь стереотипные позы и никаких элементов, связанных с общим возбуждением. Хотя «теоретически» данная ситуация вызывает не меньшее эмоциональное возбуждение – но зачем, если она разрешима «штатными» средствами коммуникации?  Только в самых тяжёлых конфликтах, затягивающихся на 1,5-2 часа и более, когда, уже проиграв, захватчица не уходит, появляются раскрытые крылья, - но всегда в сочетании с одной из 8 территориальных демонстраций. 

Поэтому демонстрации видового репертуара - всегда «вычурный», «неестественный» стереотип, образуемый в «нужном месте» процесса взаимодействия именно для передачи «нужной» порции информации (не только участникам, но и «зрителям» взаимодействия, см.ниже). Хотя отнюдь не всегда «демонстративный» в том смысле, что заметный, экстравагантный: более того, общим правилом следует считать то, что семантически пустые элементы сильно экстравагантней и куда заметнее смысловых.

Увы, но ошибочное смешение первых со вторыми, описанное выше (включая создание дезориентирующей амальгамы обоих), наиболее вероятно у опытных наблюдателей с большими художественными способностями. Они склоны зарисовывать «характерные кадры» взаимодействий и дальше интерпретировать их как «демонстрации», вместо того чтобы аналитически выделить единицы поведения, реально существующие и существенные для птиц. Мне до некоторой степени повезло – рисую как курица лапой и художественности всякой лишён, почему с самого начала развивал именно аналитический подход к выделению единиц поведения, дальше анализируемых как «демонстрации».

D.Paton и P.Caryl предложили важный способ ответа на вопрос, действительно ли демонстрации животных суть сигналы с фиксированным «значением» или только экспрессивные выражения мотивационных состояний животного - использование максимально гетерогенных выборок предъявлений (МГВ). С её помощью они выяснили, какие из агонистических демонстраций, ранее выделенных по «устойчивому впечатлению» наблюдателя, действительно представляют собой отдельности, реально существующие и значимые для птиц, а какие - нет.

В целом ответ был скорей отрицательным: из 9 тестируемых агонистических демонстраций 7 вызывали реакцию, зависящую в первую очередь от контекста (взаимной ориентации оппонентов и дистанции между ними), но не параметров самой демонстрации, лишь 2 показали инвариантность. Более детальное изучение показало, что причина не в отсутствии сигналов нападения и бегства в видовом репертуаре, но в несовершенстве метода выделения демонстраций, первоначально использованного в работе. Потребовался пересмотр схемы выделения единиц, характеризующихся спецификой формы (опознаваемых по ней, отличаемых от других аналогичных единиц; дальше они именуются «демонстрациями») и тестируемых на коммуникативную значимость, чтобы все элементы соответствовали условию устойчивости формы в максимально гетерогенной выборке предъявлений. Т.е. при максимальном разнообразии переменных контакта, с которыми связаны возможные «помехи», «шумы» и «искажения» формы при её продуцировании в телодвижениях демонстрирующей особи.

Это условие даёт нам критерий реальности существования данных единиц в потоке поведения, развёртывающемся перед глазами этолога. Лишь оно «гарантирует», что соответствующие формы существуют как «временный орган животного» вполне объективно, а не выделены лишь для удобства классификации, «нарезки» потока на «характерные кадры» (что часто делается непроизвольно).

Почему, ориентируясь на него в выделении демонстраций, мы  рано или поздно «нащупаем» элементы, объективно существующие и существенные для животных, о чем см.ниже - в отличие от «устойчивого впечатления» наблюдателя. Тем более что  агонистические демонстрации больших поморников, с одной стороны, гомологичны основным агонистическим демонстрациям чаек, превосходно изученных этологами (Tinbergen, 1960). С другой – они далеко не так ритуализованы и стереотипны, как чаячьи, и более «мимолётны» в последовательностях телодвижений. Поэтому их трудней выделить «как обычно» – по устойчивому впечатлению наблюдателя о «разрыве континуума» несигнальных действий соответствующей дискретной демонстрацией.

При низкой степени ритуализации телодвижений животного особенно сложно отделить сигнал от «фона» даже после того, как внимание наблюдателя зафиксирует самоё демонстрацию (в момент наибольшей экспрессивности образующих её выразительных движений). Но в точности та же проблема сохраняется и для видов с наиболее ритуализированным поведением, вроде поганок Podicepsspp. или лорикетов Trichoglossusspp. (Serpell, 1982, 1989).

Если при первоначальном разбиении потока поведения на элементы, рассматриваемые как «демонстрации» и потенциально «сигналы», последние не показывали ни статистически устойчивых, ни независимых от контекста эффектов, то небольшое изменение схемы разбиения позволило обнаружить демонстрацию, эффект которой независим от контекста и может рассматриваться как фиксированное «значение» сигнала. Это последовательность «шея вверх-клюв вперёд» (единственная из 9 протестированных комплексов действий), но только в ситуации, когда оппоненты расположены «лицом к лицу», а вокальный компонент «долгий крик» вообще избыточен (Paton, Caryl, 1986). Благодаря этой работе МГВ открыл новые возможности анализа сигнальной функции демонстраций, и я этот метод тоже использовал.

Вообще, выделение единиц поведения, дальше исследуемых как единицы коммуникации, как и положено в статистике, включает ошибки первого и второго рода.

Первые вызваны тем, что настоящие «значащие структуры» процесса маскируются промежуточными и переходными движениями, необходимыми для постепенной и плавной смены одной демонстрации на другую. Этим дискретная последовательность сигналов превращается в поток деятельности животного, где состав комбинаций континуально изменяется, затрудняя выделение собственно форм демонстраций, «вычерченных» жёстко скоррелированным исполнением специфической комбинациями выразительных движений. Корреляции между элементами, которые образуют формы демонстраций определённого ряда и отделяют последние от «фона» / друг от друга, «не ловятся» простым наблюдением, без специального статистического анализа. Если ограничиться непосредственным наблюдением, даже состав комбинаций устанавливается с серьёзной ошибкой в силу вышеописанных причин.

Вторые обусловлены ситуацией, когда чисто эмоциональные реакции возбуждённого животного интерпретируют как специфический сигнал из-за их броскости, заметности, экстравагантности и пр., хотя всё это - останавливающие внимание признаки общего, неспецифического возбуждения (arousal, Хайнд, 1975, Панов, 1978). При прогрессивном росте последнего экспрессивные реакции участников взаимодействия начинают комбинироваться в яркие и демонстративные комплексы, не выражающие ничего, кроме неспецифического возбуждения. Из-за особенностей внешнего облика они первыми бросаются в глаза наблюдателю, их-то чаще всего принимают за демонстрации.

Поскольку рост уровня возбуждения в той же степени необходим для устойчивого предъявления наиболее эффективных демонстраций, вызывающих максимальное противодействие противника, в какой сам он - признак эффективности такого противодействия, то эмоциональные сигналы всегда примешаны к значащим элементам - «демонстрациям».

(«Ещё про расшифровку "языка животных". Ч.2. (как нам "нащупать" потенциальные сигналы и их "материальные носители" - демонстрации?).

 

Как только вышеописанные ошибки были осознаны и стали предметом обсуждения, этологи в стремлении их изжить следуют противоположной тактике в «нащупывании» потенциальных сигналов и их «материальных носителей» - демонстраций (аналитической вместо индуктивной). И сразу опасность антропоморфизма уподобления снимается; даже нынешний тренд «психологизации» поведения животныхеё не вернёт.

Важно подчеркнуть, что антропоморфизм проникал в классификацию единиц поведения именно из-за индуктивной процедуры выделения. Он – следствие «принятого по умолчанию», что для точного выделения единиц достаточно всего лишь «изощрять опыт» и/или совершенствовать методы регистрации, и только; если не встаёт вопрос об аналитических методах, отсекающих ложные амальгамы. Или когда этот вопрос не обсуждается; хотя, будучи естественным, быстро приходит на ум.

А ведь наблюдаемые нами объекты – высшие позвоночные – нам сродственны. Скажем, не знающие про обезьян автоматически воспринимают их как «людей, только не говорящих». С млекопитающими-неприматами и высшими из птиц, вроде воронов, ткачиков, попугаев, нас объединяют социальные эмоции и  гомологичные формы взаимодействий. Первые распознаются и интуитивно отождествляются с нашими по пластике телодвижений в визуальных сигналах[11] или особенностям интонации в акустических, указывающих на однотипность эмоций[12]. Вторые непосредственно переживаются нами, ведь мы сами участвуем в порождающих их взаимодействиях; здесь речь уже о втором типе антропоморфизма – положения, о котором ниже.

И даже низшие позвоночные имеют индивидуальность, вполне сравнимую с нашей, скажем, в координатах «нейротизм-экстраверсия» (видимо, и по другим сочетаниям координат «большой пятёрки[13]»). Единственное различие: чем ближе к нам, тем инвариантней эта индивидуальность, тем однотипней она проявляется во всех видах взаимодействий, контекстах общения и пр. Тогда как у низших позвоночных (до ряда грызунов, куриных и голубей включительно) «я» фактически отсутствует, вместо него - «республика инстинктов»[14], так что исследователь должен специально конструировать проблемную ситуацию, как в опытах С.В.Будаева, чтобы увидеть тот аспект, в котором их «индивидуальность» сопоставима с нашим.  

Второй путь в выделении демонстрации, помимо прочих достоинств, хорош тем, что не связан с антропоморфизмом, и уподобления в первую очередь. Здесь наша руководящая интуиция опирается не на неосознанно проводимые параллели наблюдателя, но на логику более общей теории (скажем, современные варианты теории эволюции), которая очевидно верна. Именно, если мы видим форму (структуру),

- определённую и специализированную,

- обособленную от других форм и структур, смежных во времени и пространстве,

- устойчиво воспроизводимую в актах предъявления разных особей в разных группировках, при разном уровне мотивации, в разное время и пр. (то есть в максимально гетерогенной выборке) или в онтогенезе разных особей в череде поколений,

то эта форма функциональна, особенно если её устойчивое воспроизведение в телодвижениях животного крайне затратно и/или рискованно для особи. Которая, тем не менее, идёт на этот риск, то есть устойчивое воспроизведение специализированных форм и структур в телодвижениях особи, если речь идёт о поведении или в онтогенезе, если речь идёт о морфологии имеет ценность для вида.

И коль особи всё же стремятся к точному воспроизведению соответствующих форм и структур, несмотря на сопряжённые с этим затраты и риск, разумно предполагать коммуникативную значимость именно характерных черт внешнего облика демонстрации (акустической структуры, запахового следа и пр.), а не особенностей её воздействия на партнёра или внутреннее состояние демонстратора.

Так, разные виды жаворонков Alaudidae поют на лету, и брачное возбуждение значительно учащает взмахи крыльев, что обязательно порождает сопровождающие звуки вроде шелеста или шуршания. У кустарникового жаворонка Mirafra rufocinnamomea последние ритуализованы и превращены самостоятельный брачный сигнал - чёткие, хорошо обособленные «хлопки». Сравнение покадровых обработок киносъёмки обычного и токового полетов этого вида показывает, что первый происходит при частоте взмахов крыльев 11 Гц (нормальной для птиц с массой тела 26-28 г.), демонстративный звукопроизводящий полёт – при 24 Гц. При обычном полёте хлопки крыльями непрерывны, при звукопроизводящем – структурированы и собраны в серии из 3-18 резких взмахов, разделённых между собой промежутками (Norberg, 1991).  

Наконец, при обычном полёте частота взмахов крыльями отрицательно коррелирует с амплитудой каждого взмаха, что естественно связано с экономией сил. При звукопроизводящем полёте эта связь положительна – увеличение частоты взмахов увеличивает их амплитуду. Поэтому во время «хлопков» крылья опускаются очень низко и их соударения под брюхом птицы, видимо, и производят звук. Соответственно, звукопроизводящий полёт требует от птиц примерно вдвое больших затрат энергии, чем обычный (Norberg, 1991), что хорошо согласуется с представлением о коммуникации как «предмете роскоши».

Что отсюда следует? Как только мы видим телодвижения и их комплексы, «выписывающие» некоторую определённую форму стереотипно и точно в максимально гетерогенной выборке предъявлений, причём эта стереотипность затратна и опасна для исполнителя, можно смело рассматривать данный элемент как демонстрацию[15], реально существующую в потоке поведения, а не «характерный кадр», выхваченный наблюдателем для удобства классификации. Соответственно, поиск реально существующих демонстраций (как «вообще», так и во внешнем мире участников взаимодействия – умвельте классических этологов) «нащупывает» «островки устойчивости» и стереотипности воспроизведения форм в потоке поведения, как льдины среди шуги в период ледостава, и границы между ними.

Благодаря тому и другому специфические формы демонстраций  дифференцированы друг от друга и от «фона» в виде континуума несигнального поведения. Действительно, раз за разом в коммуникации наблюдается «подчёркивание границ» - в ответ на «шум» и «помехи» в канале связи участники взаимодействий предпринимают дополнительные усилия (часто значительные и рискованные для них), непропорционально увеличивая чёткость разграничения и выделенность соответствующих единиц[16].

Это приводит к выводу, что реальность существования форм демонстраций и существенность их для особей прямо пропорциональны:

а) устойчивости воспроизводства формы и стереотипности исполнения телодвижений и/или их жёстко сцепленных комплексов, которыми и очерчиваются искомые формы, как огнём сигареты чертят в темноте,

б) дифференцированности данных форм друг от друга и от фона. Особенно в случае (-ях), если 1) один и тот же набор специфических характеристик определяет форму не только данного элемента, но всех элементов территориального (или брачного) ряда, и 2) разные элементы этого последнего определяются как таковые и одновременно отделяются друг от друга и от фона разными состояниями в этой системе оппозиций.  

Всё вышеперечисленное наблюдатель-этолог может объективно фиксировать с самого начала, когда он не знает о данной системе коммуникации практически ничего, не «включён» в неё. В меру соблюдения а)-б выделенные демонстрации представляют собой дискретные единицы поведения, существующие в реальности и существенные для особей, причём всё необходимое для выделения следует «из данных», ничто «из теории».

Дальше будет про то, как эти реально существующие формы не просто «нащупать», и указать (перечислить), но выделить и описать, притом что, как видим, априори интуиция наблюдателя никак не подсказывает ему, где кончится одна единица поведения и начнётся другая, скорее она обманывает. И обе эти единицы (как все прочие элементы репертуара) при демонстрировании «чертятся» одним и тем же набором элементарных телодвижений, так что переходные и промежуточные будут всегда. Тем не менее их возможно отделить друг от друга, одновременно показав, что сами особи выделяют их «тем же способом», «подчёркивая границы» при продуцировании демонстраций и «прочертив» их себе при восприятии образов, репрезентируемых демонстрациями партнёра[17].

Другой важный довод в пользу «сигнальности» выделенных форм демонстраций, дополнительный к данным об устойчивости воспроизводства их специфических форм в телодвижениях особи, уже обсуждён выше. В ситуациях, когда особь не выдерживает должной стереотипности демонстрирования или устойчивости воспроизведения данных форм демонстраций ради прямого действия, агрессивного или сексуального, она гарантированно проигрывает (!!!) оппоненту, выбравшему демонстрирование в ущерб «прямому» действию. Хотя первое более рискованно, чем второе, и, в отличие от второго, не подкрепляется немедленно.

 «Ещё про расшифровку "языка животных". Ч.2»., Op.cit.

 

«Демонстрации» в сравнительной этологии

Весь анализ этологов вращается вокруг «демонстраций» - как специфических форм и структур текущего поведения, символизирующих определённую форму будущего поведения участников и координирующих их будущую активность на следующем «шаге» процесса взаимодействия. Происходит всё перечисленное благодаря предикторной функции специфических форм демонстраций, в смысле наборов признаков, отличающих одну демонстрацию от другой и все вместе – от «фона» в виде континуума «несигнального» поведения. Впервые это было описано (не в столь развитой форме) Дж.Хаксли в классической работе про чомг; отсюда нормативно для этологов восприятие демонстраций как потенциальных сигналов.

 

Иными словами, демонстрации представляют собой отдельности

1) на которые естественным образом распадается ритуализированная часть поведения (территориального, брачного и пр.);

2) которые выделяются в нём наблюдателем исходя из его методов и критериев приближения к этому разделению.

В методическом плане всего важнее, чтобы «на длинной дистанции» второе приближало нас к первому, а не удаляло от него.

Наконец, демонстрации крайне важны для теории сравнительной этологии. Сумма всех обнаруженных демонстраций во всех контекстах взаимодействий формирует видовую этограмму, организованный обмен ими  – коммуникация, они же – сериальные части инстинкта, кооперативно реализуемого участниками взаимодействий (социальными компаньонами)[18].

Отсюда важнейшая часть этологического метода - выделение демонстраций как

1) специфических форм или образов, устойчиво воспроизводимых поведением участников взаимодействий («должные формы в должных ситуациях), которые

2) выступают ключевыми стимулами (релизерами) и ответом на них; одновременно они 3) противопоставляются всему прочему, «неоформленному», неструктурированному (повседневному и потенциально несигнальному) поведению.

Для этологов классического периода «демонстрации»[19]были фактом, непосредственной данностью, для обнаружения которой не нужно ничего, кроме вИдения квалифицированного наблюдателя. Острей всего это выяснилось в острой дискуссии К.Лоренца и других «отцов-основателей» этологии со сравнительными психологами[20].

Для первых комплексы фиксированных действий, их специфические и стереотипно воспроизводимые формы (также как инстинктивные действия вообще) были непосредственной данностью, которую надо уметь видеть, для вторых – рационально сконструированной абстракцией, концептом, чем угодно, но только не частью эмпирии. «Лоренц полагал, что только упорное игнорирование американскими психологами таких "фундаментальных фактов" мешает им по достоинству оценить этологическую теорию (см., например, [Lorenz, 1956, p. 51-52]). Обсуждая доклад Шнейрлы на парижском симпозиуме, Лоренц заявил, что тот сделал вывод о неприменимости к поведению понятий "врожденного" и "приобретенного" только потому, что не рассмотрел ни одного примера настоящего инстинктивного движения [Schneirla, 1956, p. 439]. На это Шнейрла возражает: "Профессор Лоренц говорит, что сущность проблемы врожденного касается "инстинктивного движения" и что я не рассмотрел никаких таких движений...Честно говоря, я не отношу ничего к категории "инстинктивного движения", потому что я не могу заставить себя принять это понятие..."Инстинктивное движение" - это абстракция, которую он находит пригодной и имеющей эвристическую ценность, но которая может быть только относительно отличается от других действий, более изменчивых по форме" [там же, p. 440-441]. Итак, то, что для одного из оппонентов - факт, непосредственно доступный наблюдению, для другого – абстракция».

Е.Н.Гороховская, op.cit. 

Достаточно быстро (к концу 1970-х гг.) выяснилось, что индуктивная процедура не работает.  «Устойчивым впечатлением» даже наиболее квалифицированного наблюдателя не выделить набор единиц, которые

а) были бы существенными (или иначе, реально существующими) для самих особей,

б) набор которых бы совпадал у разных авторов, исследовавших данный вид, в разное время и разных частях его ареала. Или хотя бы стремился к подобному совпадению с увеличением тщательности исследования – в таких случаях росла несопоставимость этограмм одного и того же вида у разных авторов (примеры см. Панов[21], 1978, 1983аб)

Иными словами, вдруг выяснилось, что за 50 лет прогресса этологических исследований данная дисциплина не располагает методом, соответствующим её объекту. Или хотя бы её собственным методологическим заявлениям про «морфологический подход к поведению» и «чисто структурное» выделение форм демонстраций, реально существующих в природе и существенных для самих особей, т.е. независимо от индивидуальности исследователя, от его схемы классификации, доказательно для других авторов и воспроизводимо ими. Осознание этой методологической ущербности стало одно из причин затяжного концептуального кризиса этологии, начавшегося в 1980-х гг. и не разрешённого по сю пору (Панов, 2005аб; Фридман, 2013).

Разрешение этой коллизии требовало от этологов дополнить индуктивную процедуру выделения единиц поведения, где антропоморфизм неустраним, дедуктивными средствами «очищения опыта» наблюдателя, позволяющими выделять их специфические формы объективно и доказательно. К сожалению, это произошло слишком поздно; первые успешные попытки такого рода (Golani, 1976; Schleidt, Crawley, 1980; Finleyetal., 1983; Schleidtetal., 1984, см.подробнее раздел 2.4) относятся к началу 1980-х гг.,  когда произошёл массовый «отлив» интереса исследователей из сравнительной этологии (и «прилив» в социобиологию).

В силу этого пионерские работы W.Schleidt с соавторами, I.Golani и др., объективирующие выделение форм демонстраций, уже не успели что-либо изменить в «отливе» массового интереса к соответствующими темам исследований и к сравнительной этологии вообще. Мы через 10-15 лет решали ту же задачу немного другим путём, см. разделы 4.1-4.2.

Когда книга уже была закончена, я узнал, что сходная система описания телодвижений ещё раньше была создана (что приятно) в Израиле, сперва для задач хореографии (объективное описание телодвижений танцоров и пространственно-временной структуры танца), а затем применена к «хореографии» обмена демонстрациями во взаимодействиях животных, вроде «ритуализированной борьбы» у волков, в понимании двигательно-координационных проблем, следующих из дефектов социальной коммуникации у аутистов, разработки способов их терапии и пр. 

Это т.н. Eshkol-Wachman Movement Notation (EWMN) – система условных обозначений для объективной регистрации телодвижений (танца, взаимодействия и пр.) на бумаге или на компьютере. Система была изобретена (что приятно) в Израиле теоретиком танца Noa Eshkol (дочь премьера Леви Эшкола) и Avraham Wachman, профессором архитектуры в Технионе. Используется в разных областях, включая танец, физиотерапию, поведение животных и ранняя диагностика аутизма.

Система сначала была разработана для записи танца, позволяющей полностью воспроизвести его в соответствие с той же музыкой и музыкальным ритмом. В отличие от других систем записи она предназначена для фиксации любых скоординированных телодвижений в группе, не только танцевальных, в данном методе нет ограничений определёнными танцевальными стилями и даже движениями человеческого тела вообще – те же принципы успешно переносятся на животных (пример+другие работы Илана Голани).

EWMNрассматривает тело как фигуру из палочек. Оно делится на единицы (которыми производятся элементарные движения) по сочленениям скелета; каждая пара соединений (или соединение и окончание) даёт линейный сегмент («член»). Например, foot – это член, ограниченный лодыжкой и концом носка. В нашей классификации это соответствует изменению положения части тела птицы – крыла, шеи, хвоста и пр. на единичную позицию в данном направлении изменений, заданного разными «степенями свободы» изменения внешнего облика птицы (отведение крыльев, вытягивание шеи, качание корпусом и пр.).

Для характеристики (и записи) пространственных отношений членов используется сферическая система координат. Если один из концов сегмента удерживается в фиксированной позиции, он служит центром сферы, радиус которой равен длине данного члена. Позиция свободного конца сегмента определяется двумя сферическими координатами, наподобие широты и долготы на глобусе.

Позиция самой конечности описывается комбинацией вертикального и горизонтального номера, где вертикальный записан над горизонтальным. Нижний горизонтальный компонент считывается первым. Эти два номера заключаются в квадратные или обычные скобки, чтобы показать, определяется ли позиция по отношению к примыкающему члену или по отношению ко внешнему ориентиру, такому как помост.

Знаки нотации записываются в сетке, где горизонтальная строка фиксирует положение и движение одной конечности, а каждая вертикальная колонка представляет единицу времени. Движение записывается как переход между координатами начала и конца.

ИсторияEWMN

Книга с её описанием впервые вышла аж в 1958 г. Ноа Эшкол написала пять танцев, предназначенных для исполнения без музыки, для сосредоточения на вызываемых ими внутренних эмоциях. Ещё раз подчеркну, что с самого начала это была система записи телодвижений, а не танца – во втором случае функциональный момент неизбежно привносится в описание. Она считала, что на основании анализа движений мы можем понять, как те или иные движения вызывают те или иные чувства и что использование записи движений поможет открыть законы композиции для определённых танцевальных стилей, наподобие того, как это уже было сделано для музыки и других видов искусства.

Тело. Как изображение для всех тел предлагаетсяабстрактное тело «человека без свойств». Каждый член изображается осевой линией постоянной длины.

Закон «легких» и «тяжёлых» соединений. Когда человек ходит ногами, остальная часть тела (туловище, руки, голова) следует по движению ног. В EWNMэто соответствует закону «лёгких» и «тяжёлых» соединений. Структура тела рассматривается как ветвящаяся связь. База – это «тяжёлый» сегмент тела. Когда «тяжёлый» член движется, он несёт все присоединённые к нему «лёгкие» сегменты. При вертикальном положении ступни рассматриваются как самый «тяжёлый» член, далее ноги, далее – туловище, т.е. движущие части тела «тяжелее» движимых, а те, соответственно, «легче».

Вид страницы записи. EWMN записывается, а не рисуется. Как уже говорилось, движения записываются на горизонтальных строчках. Вертикальные линии делят таблицу на колонки, обозначающие единицы времени. Символы движения записываются в определённом порядке, слева направо. См. порядок членов, которого придерживаются по умолчанию. Настройка является гибкой, что позволяет разделить тело на разные части в зависимости от того, запись каких движений необходима. Движения, записанные в нотации Эшколь-Вахмана, могут быть положены на музыку. Но это не является необходимым.

Система отсылок (SOR). Свободный конец члена описывает криволинейную траекторию на поверхности сферы, размеченной координатами долготы и широты. Одна из позиций на сфере выбирается в качестве стартовой и обозначается 0, по мере изменения позиции на 45^о добавляется по 1. Положение и движение конечностей определяется координатами SoR (см. примеры записи 1-2-3). Для документирования перехода между статическими позициями система учитывает движение, количество движения, пространственную ориентацию и движение по или против часовой стрелки.

Типы движения. Выделены 3 типа движений. Первый – вращение члена вокруг своей оси без изменения положения в пространстве, «вращение дверной ручки». Второй – «движение самолёта» - кратчайшее перемещение между двумя вариантами положения члена в пространстве. Примером третьего типа движения является вращение хула-хупа, это «коническое движение».

Применения.EWMN была использована для обозначения движения рук и пальцев на языке жестов, композиции танцев, народных танцев, в медицинской области, записи ухаживательного поведения шакалов и других этологических исследований. Она использована также в системе физиотерапии Моше Фельденкрайса, применяющейся при болях или ограниченной подвижности.

Метод применялся в визуальном и кинетическом искусстве, была создана компьютерная система, способная построить любое движение, записанное в EWMN. Система может быть использована в робототехнике, анимации или при съёмках фильмов. Она применялась для обнаружения раннего появления движений, являющихся предвестниками аутизма. Исследования Prof. Philip & Osnat Teitelbaum в Университете Флориды было целиком основано на применении системы для изучения детского движения и показало, что специфические закономерности движения, проявляющиеся в первые несколько месяцев жизни, являются надёжными предвестниками появления в дальнейшем аутизма и синдрома Аспергера

http://en.wikipedia.org/wiki/Eshkol-Wachman_Movement_Notation]. 

На счастье, сейчас соответствующий интерес возрождается вновь на почве исследований сигналов-символов (referentialsignals), и поддерживаемой ими передачи информации идеального характера. Поэтому есть надежда, что наш подход будет востребован, а существовавшие ранее выступят независимым средством проверки и контроля его результатов, ибо решают ту же задачу, но другим способом (сравни разделы 2.4 и4.1-4.2).

Так или иначе, именно на этом пути есть возможность наконец дать сравнительной этологии метод, адекватный её объекту; побочным следствием этого станет полное устранение антропоморфизма уподобления. Если анализ оперирует со специфическими и стереотипно воспроизводимые формами демонстраций, а теория утверждает, что поведение животных в природе структурировано их материальным носителем – комплексами фиксированных действий, используемые методы должны быть пригодны для их выделения. Или для опровержения рабочей гипотезы о наличии соответствующих форм и структур поведения на той же самой выборке данных. Эта задача вполне выполнима, о чём напишу после.

Когда антропоморфизм «виден» и обсуждается явно, он безопасен, и к А. уподобления это относится уже сейчас. Поэтому он практически не встречается в чистом виде; потенциально возможно его возрождение через тренд «психологизации» поведения животных в современной социоэтологии с её акцентом на биографическом методе исследования персональных связей участников и пр.

 

Антропоморфизм положения

Соответствующие  опасения хотя и законны, но маловероятны. А вот два других типа антропоморфизма – антропоморфизм положения и антропоморфизм противопоставления – не опознаются, поскольку редукционизм в сознании исследователей вытеснил не то что диалектику, но даже системный подход, предполагающий именно отделять анализ по единицам и по элементам, атомарные характеристики от популяционных и пр. Поэтому эти два вида антропоморфизма исследователи неосознанно практикуют сплошь и рядом. Будучи выгнан в дверь, они лезут в окно и т.д.

Антропоморфизм положения(или ситуации) – приписывание животным определённого социального статуса, внутреннего состояния и/или намерений, исходя из человеческих представлений о признаках/обстоятельствах перечисленного. Например, когда одна особь гоняет другую, как бы тем самым «господствуя» над ней[22], первую автоматически считают доминантом, вторую - подчинённой. Причём пусть «будут против» все прочие признаки, кроме этого, навязывающего ложную аналогию с господством и подчинением у людей - ничего не изменится. Поскольку суть соответствующих отношений не отрефлексирована, подгонка их к «человеческому» образцу происходит помимо сознания, автоматически.

См.один из примеров:

«…после нескольких экспансий между соседями могут возникнуть такие отношения, при которых один из соседей может беспрепятственно заходить на территорию другого, обратные проникновения пресекаются. Для такого рода отношений мы приняли термин – доминантные отношения (Гольцман, 1983), которые в данном случае базируются на территориальной основе. При этом подчиненные пары изгоняют со своего участка всех других чаек, кроме доминантных особей (Харитонов, 1989).

Обнаруженные нами доминантные отношения в колонии оказались явлением, содержащим целый ряд парадоксов. Первый парадокс связан со сроками гнездования доминантных и подчиненных особей: в большинстве случаев позднее поселившиеся и отложившие яйца чайки доминировали над поселившимися ранее. Второй парадокс – успех размножения подчиненных оказался выше, чем у доминантных. Третье – доминантные птицы оказались более пугливы по отношению к внешним раздражителям, чем подчиненные. Все вышесказанные признаки характерны для молодых особей, что позволяет с высокой долей вероятности предполагать, что доминируют здесь именно молодые особи. Наши данные даже косвенно не указывают на доминирование более старых особей, а вот в пользу доминирования молодых особей, данных, включая косвенные, довольно много (Харитонов, 1989).

Следует сказать, что по литературным данным, у птиц, особенно чайковых, в стайные периоды жизни доминирование молодых не столь редкое явление (Drury, Smith, 1968; Bukacinski, Bukacinska, 1996; Nuyts et al., 1996). Четвертый парадокс оказался самым неожиданным: подчиненные, а не доминантные птицы оказались особями с более сильной нервной системой и значительно лучше, чем доминантные, отстаивали свое гнездо (Харитонов, 1989).

Наблюдения за выводками черных казарок в дельте Юкона показали, что у черных казарок конфликты чаще инициируют более молодые птицы (меченые птицы с известным возрастом). Здесь, как и в колонии озерных чаек, доминировали более молодые. Так же как у озерных чаек, более старые птицы придерживаются более “мудрого” образа жизни: в конфликты не вступать, но при реальной угрозе для себя, своего выводка или территории отстаивать их с большим упорством (Kharitonov, 1997). Кроме озерных чаек и белых гусей, доминантные отношения на территориальной основе обнаружены и у люриков».

С.П.Харитонов, 2011. Пространственно-этологическая структура колоний околоводных птиц// Зоологический журнал. Т.90. №7. С.846-860. 

Этологи хотя бы видят парадоксальность вышеописанного, но социобиологи совершенно некритичны. Этот антропоморфизм среди них властвует безраздельно, из-за ключевой идеи данного направления – уподобления действующего животного расчётливому бизнесмену, «взвешивающего» разные решения по соотношению платы и выигрыша[23], воспринимаемому онтологически, а не метафорически.

См., например, «Эгоистичный ген» Р.Докинза (1993):

«Экспериментальные психологи часто помещают голубей или крыс в небольшие скиннеровские камеры, где животные быстро научаются нажимать на изящные небольшие рычаги, чтобы получить вознаграждение в виде пищи. Этому удалось обучить также свиней, помещая их в оборудованные специальным образом скиннеровские камеры с отнюдь не изящным рычагом, который они должны нажимать рылом (много лет назад я смотрел научный кинофильм об этих экспериментах и до сих пор помню, как я помирал со смеху). Б. Болдуин (В.А. Baldwin) и Дж. Мессе (G. Meese) обучали свиней в свинарнике, оборудованном наподобие скиннеровской камеры, но имевшем еще одну особенность: рычаг находился на одном конце свинарника, а кормушка на другом. Поэтому свинье приходилось, нажав на рычаг, мчаться на другой конец свинарника, чтобы получить пищу, а затем снова бежать к рычагу и т.д. Все шло прекрасно, но затем Болдуин и Мессе поместили в хлев пару свиней. Это дало возможность одной свинье эксплуатировать другую. Свинья-«раб» носилась вперед и назад, нажимая на рычаг, а свинья — «хозяин» сидела около кормушки, пожирая пищу по мере ее поступления. В парах свиней устанавливаются такого рода прочные отношения «хозяин/раб»: один съедает почти все, а другой работает и бегает.

Вернемся к парадоксу. Ярлыки «хозяин» и «раб» оказались совершенно неадекватными истинному положению вещей. Во всех парах свиней, в которых устанавливались стабильные взаимоотношения, в роли «хозяина», или «эксплуататора», всегда выступала свинья, которая во всем остальном занимала подчиненное положение. А так называемым «рабом», выполнявшим всю работу, была свинья, которая обычно доминировала. Всякий, знакомый с поведением свиней, предсказал бы, что «хозяином», поедающим большую часть корма, будет доминантная свинья, а роль «раба», много работающего и почти не получающего пищи, достанется свинье, находящейся в подчинении.

Как могла произойти такая парадоксальная перестановка? Это нетрудно понять, если начать рассуждать в рамках концепции стабильных стратегий. Для этого достаточно перевести принцип ЭСС из масштабов эволюционного времени в масштабы времени, в котором протекает жизнь индивидуума, т.е. в котором складываются отношения между двумя свиньями. Стратегия «если ты занимаешь доминирующее положение, сиди все время возле еды; если подчиняешься — управляй рычагом» звучит разумно, но она не будет стабильной. Подчиняющаяся свинья, нажав на рычаг, должна была бы быстро бежать к кормушке, где она обнаружила бы доминантную свинью, которая уперлась передними ногами в кормушку, да так, что ее невозможно сдвинуть с места. Подчиняющаяся свинья быстро перестала бы нажимать на рычаг, поскольку это поведение никогда не вознаграждалось.

Рассмотрим теперь противоположную стратегию: «если ты доминируешь — управляй рычагом; если подчиняешься — сиди у кормушки». Такая стратегия окажется стабильной, несмотря на то что она приводит к парадоксальному результату, когда подчиняющаяся свинья получает большую часть корма. Необходимо лишь, чтобы доминантной свинье оставалось хоть сколько-нибудь корма, когда она мчится к кормушке с другой стороны хлева. Добежав, она без труда оттолкнет подчиняющуюся свинью от кормушки. До тех пор, пока доминирующей свинье достаются в награду хоть какие-то крохи, она будет продолжать приводит в действие рычаг, а тем самым непреднамеренно давать возможность подчиняющейся свинье обжираться. А подчиняющаяся свинья будет продолжать лениво сидеть у кормушки, так как это тоже вознаграждается. Таким образом, вся стратегия, при которой доминирующий индивидуум выступает в роли «раба», а подчиняющийся — в роли «хозяина», вознаграждается, а поэтому она стабильна».

На деле выгода и подкрепление – лишние в объяснении вышеописанного. После того, как свиньи дифференцировались на доминанта и подчинённого, возможность для доминанта свободно пресекать всякое самостоятельное действие подчинённых служит достаточным подкреплением, поскольку даёт ему выгоду во всех формах их взаимоотношений сразу, не только в этом экспериментальном.

Социобиолог не понимает этого, ибо его объяснения требуют максимизации краткосрочного выигрыша при каждом выборе действий, и вообще не рассматривают возможность структурирования поведения, направленного на бОльший долговременный выигрыш, пусть даже подготовительные действия по его «овладению» будут долгими, затратными или рискованными. Что и видим в реальности: кто жмёт на рычаг, а кто обжирается - лишь один из аспектов асимметричной социальной связи между этими свиньями, установившейся усилиями обоих для самых разных задач сразу, и поэтому не вполне оптимальной для каждой из них[24].

 

Антропоморфизм противопоставления

Третий антропоморфизм – противопоставления следует из логической ошибки, часто встречающейся и в научных (тем более в житейских) спорах: «Вы несправедливы к NN!!! - Так что я, молиться на него должна[25]???!!!».

В исследованиях коммуникации животных эта «логика» проявляется в следующем. Если человек выделился из животных, в том числе за счёт речи, всеобщей опосредованности поведения опытом, переданным речевыми знаками[26], значит эксплуатация знаковых систем и следующая из неё выгода[27]животным недоступны в принципе. Поскольку они «не-люди», и точно лишены механизмов, поддерживающих использование знаков (и символов) в нашей коммуникации[28], то таковое использование для них вовсе закрыто, как и приём-передача информации идеального характера.

У подверженных А.противопоставления, «человеческий» способ восприятия и отреагирования знаков делается «колодкой познания»[29]. «Сидит» она очень прочно - настолько, что необходимым условием использования специализированных знаковых систем[30] в коммуникации животных они считают наличие вышеназванных «человеческих» механизмов производства/отреагирования знаков. Это ошибка, тянущая за собой другую. Обширные эмпирические данные об использовании в коммуникации ряда видов приматов, дневных грызунов, птиц, ящериц (и много кого ещё) сигналов, имеющих внешнего референта, фактически «именующих» альтернативные категории важной для животного проблемной ситуации (почему выступают знаками или символами), голословно отвергаются ими как «антропоморфизм».

Психологи назвали бы это проекцией, когда некто приписывает другим то нехорошее, но носит в себе, но не решается обнаружить или назвать своим именем.

Так, А.Г.Козинцев в анализе книг, посвящённых реконструкции систем коммуникации животных и происхождению языка («Зоосемиотика и глоттогенез», 2013), отрицает всякую возможность использования знаков (и символов) в этих системах. Действительно, в отличие от нас, грешных, у животных коммуникация точно не связана с «со-мышлением» и ментальными репрезентациями. У видов, использующих сигналы-символы инстинктивной природы, от рыб (девятииглая колюшка Pungitiuspungitius), ящериц (Амфиболурус хохлатый Amphibolurusmuricatus) или кур до разных видов мартышек, надёжно показаны «автоматичность» реакции на них и продуцирование без намерения сообщить следующую из них информацию[31].

У антропоидов наоборот - точно есть «со-мышление», «разделённое внимание» (jointattention) и «теория сознания» другой особи[32], но видовые демонстрации инстинктивной природы отсутствуют вообще[33]. В отличие от мартышек и других позвоночных «ниже по филогенетическому дереву», здесь вообще нельзя выделить специфических форм демонстраций (визуальных ли, акустических), дискретных, стереотипно воспроизводимых и поэтому реально существующих. Их телодвижения или вокализации – это индивидуальные экспрессии, не видовые демонстрации; неслучайно попытка выделить единицы видового репертуара путём усреднения и типизирования неизбежно оказывалась попыткой с негодными средствами, единицы выделялись чисто условно, тогда как в других случаях их выделение вполне объективно. См. Фридман В.С., 2014 «Ещё про коммуникативную роль жестов у антропоидов».

Отсюда А.Г.Козинцев делает неверные выводы. Мол, если каждый «узел» коммуникативной сети в сообществах животных продуцирует и отреагирует сигналы «не нашим способом» - без «сомышления», намерения, ментальных репрезентаций воспринятого, использование знаков (и символов) в коммуникации животных запрещено. Почему? А. противопоставления диктует, что это использование должно быть гомологично нашему, и не может быть изоморфно, как между механическими колебаниями и электромагнитными. Что закономерно ведёт к ошибкам типа «глаза есть, посмотри нету», наполняющим эту работу.

Печальней всего, что «колодка» ограничивает понимание и непосредственно исследующих коммуникацию животных. Так, первооткрыватели использования сигналов-символов в предупреждении об опасности у верветок, Р.Сифарт и Д.Чини, показав его ненамеренность и «автоматичность», пришли к выводу «у животных нет языка[34]».

Другой первопроходец, Христофер Эванс, наоборот, настойчиво «вписывает» «теорию сознания», намеренность сигнализации и ментальные репрезентации сигналов в модель внутреннего механизма восприятия и отреагирования обеих категорий сигналов –motivationalи referential см.рис.1, 2 из Evans, 1997. Чем создаёт лишние сущности: наличие всего этого ничем не подтверждено, да и не нужно для объяснения действия сигналов-символов у кур и цыплят, исследованных данным автором, да и других видов. Плюс есть надёжные данные «против».

  

Причём оба автора (как и другие исследователи referentialsignals) продемонстрировали главное[35]:

- соответствие знаков действительности, устойчиво сохраняющееся в соответствующих коммуникативных сообществах,

- могут быть квалифицированы как знаки даже в классическом понимании, т.к. можно говорить о так называемом "семантическом треугольнике", согласно логической семантике включающем:

1) имя – формы сигналов, не случайно дифференцированные друг от друга и от «фона» в виде континуума прочих (неспецифических) вокализаций, и противопоставленные друг другу (нет переходов, в отличие от систем сигналов-стимулов),

2) предмет, обозначаемый им (денотат, или десигнат), т.е. значение имени (категория опасности – «с воздуха», противопоставленная «с земли»),

3) смысл имени, т.е. мысленное содержание выражения = заключенную в нем и переданную им информацию, благодаря которой происходит отнесение выражения к тому или иному предмету (интерпретант по Пирсу[36]).

- произвольность знаков, их использование для приёма-передачи информации идеального характера, почему она воспринимается и используется особями, непосредственно не вовлечёнными во взаимодействие, не испытывающими ни собственного возбуждения, ни стимуляции непосредственной от противника[37] точно также как и прямыми участниками. Пусть это происходит «автоматически», как модем считывает информацию и затем ретранслирует по сети; кто сказал, что животные (именно потому что они «не-люди») могут использовать знак только «человеческим способом[38]»?

Антропоморфизм противопоставления неприятен тем, что как бы на эволюционной основе протаскивает додарвиновскую натурфилософскую телеологию, «соизмеряя» развитие социального поведения и коммуникации животных с вершиной – у человека. И априори же запрещающей искать изоморфы «вершинных» форм коммуникации – знаки и символы, у «более низших существ»[39], вполне возможные при реализации

а) на совершенно иной основе, чем у нас, и

б) в противоположность таким «символическим животным», как мы - не везде, но в одном-двух самых важных контекстах, где животному не выжить и не размножиться без информации (идеального характера), обеспечивающей дальнодействие сигналов и событий в системе-социум или –популяция[40]. Таковы связанные между собой территориальная агрессия и ухаживание у пёстрых дятлов, предупреждение об опасности у дневных социальных грызунов, ряда видов птиц, полуобезьян и обезьян, ритуализированная угроза у тетеревов, лебедей – шипунов, попугаев-лорикетов и пр. См. подробней «От стимула к символу…».

А.противопоставления вызывает упорное непонимание этого – вполне очевидного – факта, приводит к печальной ситуации, когда, не найдя у животных «человеческих способов» использования знаков в коммуникации животных, исследователи заключают о неиспользовании знаковых систем вообще (или в принципе). Либо приписывают эти «человеческие способы» к реконструкциям коммуникативной системы, вполне обходящейся и без них (как – см.сноску 30).

Такая интерпретация - чистый случай сбоя логики, открывшего этот раздел, крайне вредного для нашей науки. Ведь системы referentialsignals, описанные на сегодня от бойцовых рыб Bettasplendens и тритонов Triturusvulgaris до верветок и мартышек Диана, удовлетворяют самым строгим критериям научности и объективности[41].

Первое можно утверждать, поскольку эти данные

а) воспроизводимы в контролируемом эксперименте, отсекающем вероятие прочих интерпретаций, в том числе, если автор исследования не разделяет теоретических позиций первооткрывателей referentialsignals. См.исследование конвенциональной системы сигналов агрессииу столь «неинтеллектуальных» птиц, как коростели Crexcrex; автор-социобиолог вопреки исходным предположением устанавливает, что в общении коростелей использован знак, причём произвольный, «значение» которого невыводимо из внешнего вида означающего, надо знать код.

Больше того, делается это разными методами, взаимно контролирующими и уточняющими друг друга:

1. Если ритуализированные демонстрации используются как знаки (и символы), то они эффективны лишь при устойчивом и точном воспроизведении своей специфической формы, и «подчёркнутом» отделении её от форм других демонстраций и от «фона». При определённой степени искажения формы (не очень большой) он теряется сразу, скачком. А вот от характера действия демонстраций на реципиента (как стимулов) их коммуникативный эффект не должен зависеть вообще (поэтому «зрители» взаимодействия, не испытывающие его вообще, воспринимают сигнальную информацию не хуже прямых участников).

Искусственным изменением акустических параметров  стимульного потока на входе одни звуковые сигналы легко «превращаются» в другие (сейчас такое проделывается и с визуальными демонстрацями). Тестирование особей последовательно «превращаемыми» сигналами показало,  что «превращения», меняющие формы сигналов, установленные на предыдущем этапе, и  превращающие один элемент ряда в другой, немедленно меняют и значение сигнала для особи.

Превращения, не касающиеся формы сигнала (меняются акустические характеристики, несущественные в образовании сигнальных инвариантов), воспринимаются как разные эмоциональные оттенки или разные степени опасности, но не разные категории тревожных ситуаций (Seyfarth, Cheeney[42], 1990). Из искусственных звуков (или вокализаций других видов) действенны только те, у кого акустическая форма случайным образом совпадает с исследуемым видовым криком, независимо от характера звучания, акустической мощности и пр. параметров стимуляции … только инвариант формы[43]!

Другой пример: опыты К.Цубербюлера основывались на том, что в норме  мартышки, услышав первый раз рык леопарда или клекот орла, бурно вопят, но при повторении тех же звуков из того же места затихают, чтобы не демаскировать себя. Поэтому в опытах им проигрывали записи видовых криков «на орла» или «на леопарда», а затем через 5 минут – крики то же хищника или другого. И вот в первом случае мартышки сидели тихо, «как будто всё поняли из предыдущего предупреждения», а во втором (проигрывается не тот хищник, леопард после крика «на орла» и наоборот) – вопили ещё сильней, чем обычно. Причём при таком дизайне эксперимента мартышки Диана Cercopithecusdianaреагировали столь же адекватно на крики близкого симпатричного вида - мартышек Кемпбелла (С.campbelli) (Zuberbühler, 2000).

Другие приёмы проверки, реализовано ли в сигналах символах семантическое кодирование, или их формы – простое «выражение мотивации», см. «Сигналы животных: семантическое кодирование или «выражение мотивации»? 1-2. Особенно показательны данные группы В.Н.Мовчана на более низкоорганизованных млекопитающих – землеройках, грызунах и тупайях. В.Н.Мовчан  и А.А.Шибков вырабатывали условнорефлекторную электрооборонительную реакцию избегания на разные видовые сигналы, затем изменением звучания плавно превращали один сигнал в другой и смотрели

-сохранится ли категориальность восприятия сигнала, то есть будет ли при достижении некой предельной изменённости формы сигнала условная реакция прекращаться быстро и сразу,

-будет ли она независима от состояния животного и

-можно ли направленно менять состояние животного воздействием сигналов со значением, противоречащим этому состоянию, скажем будут ли звуки, связанные с подчинением, тормозить ранее выработанную двигательную реакцию на угрожающие сигналы. Контролем в оценке воздействия сигнала Х было действие чистых тонов и других сигналов видового репертуара; понятно, что это того же рода опыты, что показывают управляемость словом у людей (link).

Результат этих опытов хорошо согласуется с вышеописанным: сигналы-символы – произвольные знаки, форма их «материальных носителей»- демонстраций реализует семантическое кодирование передаваемой и м информации, что не означает ни намеренности, ни произвольности «говорения». Критерии различения двух категорий сигналов: - стимулов (motivational) и –символов (referential) см. раздел 3.2.

 

2. Рабочая гипотеза о наличии дифференцированной системы сигналов-символов подтверждается у одних видов и опровергается у других при использовании одной и той же методики. Их первооткрыватели, понятное дело, стараются их обнаружить во всех случаях, когда наблюдается устойчивая сопряжённость демонстрации и эффекта или демонстрации и мотивации демонстратора, что подмывает интерпретировать данные случаи как признак использования семиотической системы, что демонстрации – семантические единицы, а не просто телодвижения, оказывающие воздействия.

Но если предположение не подтверждается, это можно легко обнаружить: исходное предположение отвергается при использовании той же самой методики, которая была разработана, чтобы его подтверждать. Наиболее характерны два случая:

- вид в соответствующей ситуации использует сигналы-стимулы, а не символы, как с тревожными криками американских рыжих белок Tamiasciurushudsonicus(п.44).

http://nature.ca/notebooks/images/img/181_p_cmn_s72_76_p.jpg

- исследователи referentialsignals у мартышек тем же методом изо всех сил старались их отыскать в жестах или вокализации антропоидов – но честно констатировали отсутствие.

Поэтому обнаружение сигналов-символов в конкретных контекстах у разных видов указывает на объективно существующий феномен, присутствующий не везде и не всегда, но наряду со своими альтернативами (сигналы-стимулы и более редкие взаимодействия без коммуникации у «асоцальных» видов). Это не плод антропоцентризма, не следствие ни исходной веры в их наличие, ни других установок, внешних по отношению к опыту.

Об объективности этих исследований можно утверждать, поскольку сигналы выделяются на чисто структурной основе, без неявного привнесения функциональных моментов в процедуру описания. После такого выделения они при продуцировании взаимно-альтернативны по форме и категориальны при восприятии, о чём часто и не подозревали в начале работы.

Гипотеза о том, что соответствующие демонстрации, визуальные или акустические, передают информацию идеального характера, а не просто сигнализируют о внутреннем состоянии демонстратора и/или совершают воздействие, проверяется несколькими независимыми способами, уточняющими друг друга. Присутствие первой или второй альтернативы может быть подтверждено или опровергнут на основе одной и той же методики (см.раздел 3.2). Что определяет вывод функционального анализа - отнесение демонстраций к классу сигналов-символов в первом или -стимулов во втором случае.

Умри, Денис, лучше не напишешь; в смысле строже и объективней не покажешь, почему я вступился за «когнитивных этологов[44]». Поэтому попытки А.Г.Козинцева – как и Е.Н.Панова[45] - скомпрометировать эти данные, есть попытка с негодными средствами, следование «убеждениям чувств», в том числе А. противопоставления.

Иными словами, системы сигналов

-символов в коммуникации животных делают «то же самое», что семиотические системы человеческого общения: поддерживают соответствие знака действительности и передают информацию  через «именование» значимых категорий последней. Т.е. устанавливают взаимно-однозначное соответствие сигналов и событий, когда альтернативные сигналы «указывают» на стоящие за ними ситуации взаимодействия  и вероятное их развитие в будущем, причём конвенциональным образом, выступают предикторами потенциальных возможностей развития взаимодействия (недоступных чувственному восприятию участников) и символами ситуаций, создавших эти возможности.

Почему, собственно, не «понуждая» реципиента к «верной» реакции (в отличие от релизеров), сигналы-символы эффективно используются в его поведении: он сам корректирует поведение на основании сигнальной информации. А кто это не делает, или делает с запозданием (свобода выбора!), тех отсекает отбор. См. Заключение.

Больше того, сигнальные системы животных в известном смысле состоят из «таких же» единиц, что и семиотические системы человека:

- форма их произвольна, ничто в ней без знания кода не указывает на «значение» демонстрации 

- её отличает «двойное членение», когда значимые единицы – демонстрации образуются устойчивым сопряжением незначимых единиц – моделей элементарных движений, ЭДА. «Если что-то выглядит как кошка, мяукает как кошка, ведёт себя как кошка» и пр., то это и есть кошка. Только знаковое поведение животных, в отличие от нас, реализуется другим способом: как модем автоматически считывает сигналы, распространяющиеся в (коммуникативной) системе, и ретранслирует по сети. Это точный образец того что этологи зовут communicationnetworkи описывают в сообществах разных видов позвоночных (этому техническому термину пора стать концептуальным).

В связи с чем необходимо расширить известное определение знака Пирса, поскольку оно прямо предполагает пользователем знака лишь человека или «такого как мы». Но если то  же самое возможно на другой основе – кооперативной реализации инстинкта через организованный обмен видовыми демонстрациями (резко отличного «со-переживание» индивидов В. фон Гумбольдта), это ограничение должно быть убрано.

Например, так, как у А.Н.Барулина: знак и специализированная знаковая система (язык) определяются здесь через коммуникативную ситуацию взаимодействия, и не требует мышления, намерения или представления в упомянутых «восприятии», «распознавании», «отреагировании» и «использовании», всё это может происходить инстинктивно: «Знак – структура, состоящая в простейшем случае из некоторого чувственно воспринимаемого объекта Х(= означающее знака S), который некоторый субъект Ant(=адресант знака S) в некотором контексте К_iиз класса контекстов К (=синтактика знака) использует как модель объекта Y (=означаемое знака S), не обязательно воспринимаемого чувственно.

Для воспринимающей особи знак S моделирует определённый сегмент реальности для того, чтобы субъект At (= адресат знака S) распознал по объекту Х объект Z и отреагировал на него в соответствии с правилами знакового поведения, принятыми в данном коммуникативном сообществе. Эффективное распознавание Z происходит благодаря умению At устанавливать между Х и Y необходимое отношение Σ (= коду или кодовому отношению между означающим и означаемым знака S), и умению Ant кодировать это отношение в знаках S.

В каждом контексте общения отдельные знаки изолированы или объединены в знаковую систему («язык»). В их числе – набор меризмов, используемых для построения означающего знаков, набор элементарных компонентов, из которых строится означаемое знаков, системы правил построения сложных знаков из элементарных. Помимо этого, язык включает системы правил межуровневых переходов, системы правил выбора знаков в данных контекстных условиях для построения коммуникативных единиц по данному означаемому и данному поведенческому заданию, а также правила построения высших единиц из низших» (Барулин, 2002: 393).

Аналогично, в отличие от недифференцированного набора сигналов (-стимулов), специализированная знаковая система (“язык”) - это набор дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным… Только не понятиям, как в определении языка у Соссюра, но альтернативным категориям опасных объектов, видам корма, видам агрессивных демонстраций противника, то есть тем событиям внешнего мира, взаимодействие с которыми имеет несколько альтернативных возможностей развития. Особи их прогнозируют и пробуют – через участие в обмене демонстраций – повлиять на реализацию наиболее выгодных, направляя течение процесса в определённое русло.

Таким образом, восприятие данных об использовании знаков (и символов) в коммуникации животных блокируется именно и только А. противопоставления. Почему отрицание самой возможности этого в «Зоосемиотике и глоттогенезе» обосновано чисто словесными ухищрениями, не разбором конкретных исследований – скажем, вроде того, который был приведён выше. В куда более полном виде он содержится в рецензированном им «От стимула к символу» - но не был воспринят.

А. противопоставления был бы приемлем, если б акторов в коммуникативных системах человека, с одной стороны, и животных - с другой, можно было сравнить как «неразвитое» и «наиболее развитое». Мол, животное – это как человек с его личностью, интеллектом, ментальными репрезентациями и пр., только они менее развиты, повышена роль эмоций и пр. Это верно для антропоидов и других высших приматов; но там как раз инстинктивные формы коммуникации разрушены полностью (первые) или разрушаются (павианы и пр. обезьяны, начиная с макак). См. «Человек и «животное»: где провести грань?».

Для более низших животных, начиная с мартышек, игрунок, полуобезьян и далее «вниз по филогенетическому дереву» это просто неверно. В сравнении с нами и антропоидами они не «меньшее» и «хуже развитое наше», не «зародыш «нашего», а совершенно иное. Одни и те же задачи их поведение (не только социальное и коммуникативное, но и повседневное, поисковое, кормовое и пр.) решает на совершенно иной основе, чем наше. Грубо говоря, на основе инстинкта, где у нас интеллект; где у нас пластичность поведения, структурируемая копированием других и организуемая стремлением к цели, у них – автоматизм, стохастически организованный и стохастически же перестраивающийся (см.сноску 23).

Вместо - индивидуального «я» здесь - «республика инстинктов». Вместо гибкого и пластичного отслеживания умом изменений вещей и событий окружающего мира с соответствующим (также пластичным и коррелированным с новыми событиями) отражением «внутренних» изменений вовне, в поведении - «внешний мир» «располосован» на категории событий, опосредованные единицами видовой системы коммуникации. Они (категории) могут быть разграничены чётко, если единицы, представленные сигналами-символами, или плавно переходят друг в друга, если это сигналы-стимулы (рис.4). Однако реакция везде жёсткая, чётко-категориальная, а не пластичная, больше похожая на сигнал, чем на вызвавшее его событие, и не корректируется средой после запуска.

Эта же противоположность определяет организацию коммуникативной системы. Как и мы, целый ряд видов позвоночных эффективно используют знаки (и символы!) в коммуникации, но совершенно иным способом. Коротко говоря, «они» автоматически воспринимают сигнал и ретранслируют информацию (идеального характера, почему можно говорить о знаках и символах) по коммуникативной сети группировки, не обнаруживая какого-то личного участия в этом процессе (скажем, намеренности информирования) - ничего, кроме «включения» собственной активности индивидов в этот процессы, как будто питая его энергией. «Присоединить» собственные знания и опыт к значениям видовых сигналов, чтобы «через них» распространить их в сообществе тут невозможно (даже у столь «умных» животных, как мартышки, приходится специально изощряться). «Мы» же – наоборот, участвуем в коммуникации как лично и используем знаки языка для распространения собственного опыта, знаний, переживаний и пр., «присоединения» его к опыту сообщества.

Таким образом, А. противопоставления вызван случаем, когда этологи его гонят в дверь, а он лезет в окно. Если первые два вида антропоморфизма ведут к ложным положительным суждениям о поведении животных, этот - к ложному отрицанию, обуславливающему шоры вместо фантомов.

Он мешает увидеть изоморфизм «животной» и «человеческой» коммуникативных систем, равно использующих знаки и символы, если они построены из «совершенно иных» элементов и на разной основе, поскольку заранее отрицает возможность этого разными словесными выкрутасами. Поэтому его приверженцы «закрывают глаза» на Монблан эмпирических данных о противопоставлении сигналов-стимулов сигналам-символам, накопленных на сегодня этологами, хотя это самая перспективная «точка роста» нашей науки (и одна из интереснейших её тем). Неслучайно изоморфизм в этих случаях достигается разными механизмами, находящимися в контрапункте друг к другу – т.е. «совершенно иными» по сравнению с обслуживающими речевое общение человека, как инстинкт «может решать» те же задачи, что интеллект, но совершенно иначе и с другими ограничениями.

Нынешнее состояние сравнительной этологии напоминает сценку из детектива Гарднера, где беседуют сыщик Дрейк, добывающий факты «в поле» и адвокат Мейсон, складывающий из них нетривиальные версии для суда. «Факты – сухо сказал Дрейк, – вроде обрывков картинки-головоломки. Мне платят за то, что я их нахожу, вам – за то, что вы их складываете вместе. Если они окажутся не от той картинки, вы всегда сможете засунуть ненужные туда, где их никто не найдёт». Сейчас этологам известно более чем достаточно элементов мозаики, чтобы сложить из них нужную «головоломку» о структуре, функции и эволюции коммуникативных систем позвоночных.

Сравнительная этология перегружена фактами, плохо стыкующимися, часто по видимости противоречащими друг другу, но нет продуктивных обобщений, способных сложить из них непротиворечивую картину реальности коммуникативных процессов в сообществах животных, не выбрасывая ничего и не пренебрегая ничем априори. Без этого не выйти из затянувшегося концептуального кризиса; поэтому совершенно неправильно «специально запрятывать» отдельные «кусочки головоломки», как это делает Е.Н.Панов (или А.Г.Козинцев), голословно дискредитировать «антропоморфизмом» качественный результат.

Лучшее лекарство от антропоморфизма – точно следуя «морфологическому» подходу к поведению классических этологов, реконструировать идеальное системы – формы демонстраций и формы отношений, выделить инвариант тех и других, абстрагируясь от обстоятельств, связанных с персоналиями, изменениями контекста. То есть необходимо восстановление программы Лоренца-Тинбергена на повышенном основании, поскольку лишь она нацелена на экстирпацию инвариантов видового «типа» (формы демонстраций репертуара и формы отношений в социальной организации) в изменчивых телодвижениях, контактах и взаимодействиях индивидов.

Заключение

Как изучать использование знаков (и символов?) в коммуникации животных, не впадая в антропоморфизм?

Я писал, что не только человек "символическое животное" (Э.Кассирер), в своей узкой сфере социальной коммуникации животные "символичны" не менее нас. У нас это проявляется в том, что

- человек управляем словом сильней, чем непосредственной стимуляцией,

- индивидуальная душа и душевная жизнь формируются не "изнутри" а "снаружи", через интериоризацию внешних социальных отношений (практик взаимодействия с родителями и другими субъектами окружения в детстве), как мы загружаем программу.

Строгий изоморфизм (не гомологию) этому видим в коммуникации животных. Здесь есть событие, существенное для животного, которое он мог бы отслеживать собственными силами, вроде нападёт или нет хищник, барражирующий где-то вдали, или во время драки - дойдёт ли до тела каждый конкретный выпад, замах и укус. Далее, в соответствующих взаимодействиях животных друг с другом или с внешним объектом есть демонстрации, опосредующие прямые действия особей (а они есть в подавляющем большинстве случаев, взаимодействия без коммуникации - чисто смертоубийство, почему исключительно редки). Скажем, тревожный сигнал, информирующий всех, когда вдруг возник риск нападения хищника (с воздуха и с земли – то отдельный сигнал), или агонистические сигналы, опосредующие прямые действия нападения (сигналы угрозы) и бегства (позы подчинения), или ухаживательные сигналы.

«Информирующий» в смысле полетаевского «Сигнала», без всякого антропоморфизма. Информация есть устойчивое соответствие между некими значимыми сигналами и событиями, которое устойчиво поддерживается в некой системе отношений (сообществе животных) вопреки разного рода «помехам» и «шуму», производимому по ходу тех же взаимодействий, и которое равно эффективно используют что участники, что «зрители» процесса. Последнее особенно важно, так как они непосредственно не участвуют во взаимодействии, не испытывают прямого «давления» специфического возбуждения «в себе» изнутри, или демонстраций с действиями оппонента извне, и тем не менее столь же точно корректируют собственную модель поведения на основании сигналов. См. про eavesdropping behaviour1-2.

Следовательно, они восприняли именно идеальную составляющую процесса – специфические формы сигналов, «считали» закодированную ими информацию (тоже идеального характера), а затем реализовали её в поведении. То есть в отличие от собственно события, сообщающие о нём сигналы животным не обязательно «отслеживать лично», напрягая собственные способности распознавания, рассудочной деятельности и пр.

Реальность существования дифференцированных форм демонстраций и репрезентируемых ими инвариантов сигналов подтверждается

- рядом косвенных, но более чем убедительных данных (1-2),

- прямыми экспериментами по направленному изменению формы (+тут).

В какой-то момент, когда инвариант формы сигнала, «обрисовываемой» данной демонстрацией, искажается больше некоторого предела, так что теряет самотождественность, сигнал сразу перестаёт действовать, в том числе вызывать выработанный на него условный рефлекс, скажем оборонительный, как в опытах с сонями, кошками, куторами и пр. Хотя стимулирующее воздействие звуков или мелькающих телодвижений, которыми сложена акустическая или визуальная форма сигнала, сохраняется в полной мере. Следовательно, специфическое действие сигналов в коммуникации животных связано именно со спецификой формы, предъявляемой каждой конкретной демонстрацией. Поэтому при всяком увеличении «помех коммуникации» взаимодействующие особи ещё больше «подчёркивают границы» между последовательными демонстрациями, они не расплываются, не сливаются при увеличении «шума», как предсказывает модель Е.Н.Панова, но прямо наоборот.

У животных такие сигналы инстинктивны, их распознавание и отреагирование – процесс автоматический, отнюдь не задействующий их индивидуальность, а проходящий на более низком уровне центров среднего и промежуточного мозга. Чему есть красивые нейрофизиологические данные (1-2), противопоставляющие животных и человека. Всё происходит примерно как модем опрашивает сеть, и получив (в «должном» месте взаимодействия) «должный» сигнал, сообразно ему меняет характер ретранслируемого сигнала – или оставляет прежде передаваемый без изменений. См.про живые машины Тьюринга.

Животное лишь, в отличие от модема, продуцирует сигнал, воспроизводя его «материальный носитель» - одну из демонстраций видового репертуара в собственных телодвижениях, исполняемых со стереотипностью не ниже некоторой, чтобы получатель мог устойчиво/однозначно воспринять инвариант формы сигнала. Поэтому он исполняется вопреки «шуму» и «возмущениям», созданным всеми прочими (тело)движениями участников и событиями вокруг, и никогда не использует такого рода «переливы фона» для сигнализации[46]. Также для восприятия сигналов, продуцируемых оппонентом, лучше, чтобы получатель уже предъявлял некоторую демонстрацию (одну из N поз репертуара), чем находился в обыденной позе. Та индивидуальность животного, которую изучают зоопсихологи[47], тут совершенно не при делах.

В отличие от Homo sapiens, где всякая передача сигналов и вообще восприятие мира, его форм и структур, с соответствующей реакцией на них в деятельности совершенно немыслимы без ментальных репрезентаций, индивидуального понимания, личной эмоциональной окраски происходящего, и иных форм включения индивидуальности в коммуникацию с миром. У животных – наоборот, из коммуникации с миром индивидуальность участника исключена (она работает в сфере витальных потребностей, обеспечиваемых вне сферы коммуникации – где-то это корм, где-то безопасность, где-то – и спаривание; от вида зависит), это область кооперативной реализации видовых инстинктах в соответствующих сообществах, в соответствующем кругу социальных компаньонов животного (лоренцевский Kumpan) и пр.

Непонимание этого есть подспудный антропоморфизм, когда участников коммуникации животных считают действующими по той же схеме, что и мы грешные – руководствуясь собственным умом, чувствами и пр., только ум сильно хуже, а чувства порезче. То есть по умолчанию «мерят на свой аршин» (или наш общий), не понимая, что филогенетический путь от человека к животным предполагает качественный скачок, связанный с разрушением инстинктов и деградацией «общеобязательных» систем видовых сигналов «типа верветок».

Сегодня мы знаем: они есть у низших приматов, до мартышек включительно, затем деспециализируются («расплывается» форма, исчезает специфичность значения) у павианов с макакамии точно отсутствуют у горилл с шимпанзе. У них нет инстинктов так же, как у нас, и во всех поведенческих актах их индивидуальность участвует в той же степени, что и у нас, их жестикуляция, крики, прочие действия – индивидуальные реакции, а не видовые сигналы, как у верветок и более низших позвоночных.

Собственно, можно или нет «мерять на наш аршин», видеть в коммуникации животных деятеля с его мотивацией, кое-каким умишком и пусть примитивными, но «расчётами»[48], или это чисто автоматический процесс кооперативного запуска инстинктов, как в аналогии с модемом, определяется  местом этой самой границы на филогенетическом древе позвоночных. Увы, она проходит достаточно близко к нам, так что у животных искать «деятелей» не приходится.

Следовательно, в коммуникации животных знак образуется и отреагируется индивидами инстинктивно, без корректировки их собственным опытом и собственным специфическим «пониманием» ситуации. В таком «автоматизме» всегда присутствуют промедления и «сбои», достаточно частые у молодых. Но отсутствие ответа, неточный или неадекватный ответ на сигналы партнёра – всегда «ошибка» коммуникации, а не намеренный «обман». Таковы неточные ответы на крики бедствия у верветок, Chiney, Seyfarth, 1990, или замедленный ответ – у синиц-пухляков Parus montanus, Rajala et al., 2003, или прямое преследование самки вместо ритуализованной демонстрации дупла у мухоловки-пеструшки Ficedula hypoleuca (Благосклонов, 1988). «Неправильные» индивиды быстро выбраковываются отбором, что и показано в соответствующих работах. Состояние особи – актора в процессе обмена демонстрациями меняется одним образом после эффективного разрешения проблемной ситуации взаимодействия, и другим – после неэффективного, что сходно с поведением конечных автоматов. Животное выступает здесь как конечный автомат, изменяющий состояние в процессе считывания информации, передаваемой при изменении состояния других автоматов, взаимодействующих с данным (Цетлин, 1969; Варшавский, 1973; Варшавский, Поспелов, 1984).

Отсюда приём-передача информации в актах демонстрирования и обмена демонстрациями делается неотъемлемой частью реализации инстинкта, так сказать, «программным управлением» инстинктивного механизма, составными элементами которого являются видовые демонстрации. Информационный обмен происходит так же «автоматически» и непроизвольно, как и «складывание» демонстраций из специфических телодвижений в ответ на предшествующие демонстрации партнёра, или их смена на основании информации о вероятных следующих действиях партнёра. Поэтому в математическом отношении коммуникация животных может быть описана как решение задач на синхронизацию в популяции K автоматов с L дискретными состояниями, каждый из которых меняет состояние на некоторую величину в зависимости от взаимодействий друг с другом (Цетлин, 1968; Варшавский, Поспелов, 1984).

Иными словами, в коммуникации животное может «напрягаться само», своими силами отслеживать ситуацию, развёртывание которой ему важно, чтобы в нужный момент среагировать. Тогда оно вынуждено прерывать кормление, тратить время, стрессироваться и пр. (В случае агрессии это значит – просто драться, отслеживая все укусы и выпады оппонента, чтобы парировать лучше, чем он, в случае полового поведения – просто сближаться с партнёром, без привлечения демонстрациями, силой удерживать и спариваться, увёртываясь от его агрессии и пресекая попытки ухода). А можно направленно сигнализировать партнёру, вызывая «нужное» поведение в «нужной» точке процесса и (обратная сторона того же процесса) «доверять» сигналам тревоги, угрозы, ухаживания и пр. больше, чем собственному наблюдению за ситуацией. То есть когда придёт соответствующий сигнал, скажем, «опасность с воздуха» - сразу использовать нужную стратегию бегства, без проверки, правда это или нет (часто ретранслировав тот же сигнал дальше). Или если противник  в территориальном конфликте использовал одну из поз угрозы – немедленно реагировать на неё «повышением планки» ритуализированной агрессии, выбором следующей по эффективности демонстрации ряда, без проверки, подкрепил он её большим «выплеском» действий прямой агрессии или нет.

То есть животное, пытающееся получить информацию о важных событиях мира, оказывается перед выбором, как это сделать, собственными усилиями или включением в коммуникативные сети, образующиеся именно по этому поводу (если они предусмотрены у данного вида в данном контексте – бывает и нет). Собственно, плюсы всякой коммуникации связаны именно с возможностью, подключившись к общей (общевидовой) системе обмена сигналами,  существенно сэкономить на времени, энергии, риске, связанных с отслеживанием существенных изменений ситуации «своими силами». «экономии сил». А риск, связанный с демонстрированием, суть «плата за подключение», которая причём «вносится вперёд», ибо нужный участникам полезный результата достигается лишь по успешному завершению взаимодействия положительным исходом, не отрицательным, и не нулевым. Соответственно, с точки зрения вида организованный обмен демонстрациями инстинктивной природы во взаимодействиях вроде «параллельных дуэлей» тетеревов или «вращения» лебедей – групповая адаптация, участие в котором для индивидов – акт альтруизма.

Как же в природе? Первое (собственные усилия) – дополнительные затраты и риск, второе (доверие к общим сигналам) – возможность попасться на «обман» (привлечение внимания к которому есть сугубая заслуга социобиологии). Так вот, всегда, где в каком-то контексте общения (тревога, охрана территории, ухаживание и пр.) есть специфические сигналы, особи «доверяют» им больше, чем непосредственному наблюдению от ситуации и часто полностью или частично отказываются от второго, воспринимая только сигналы сородичей/контрагентов.

«В обычной ситуации, до поступления значимых сигналов извне, внимание животного тратится в основном на обеспечение его собственной безопасности, то есть в подавляющем большинстве случаев на равномерное сканирование окружающего пространства (Elgar et al., 1984; Sullivan, 1985a-b). Начало коммуникативного взаимодействия не столько повышает уровень внимания особи, сколько «автоматически» перенацеливает его именно на те элементы в поведенческих секвенциях партнёра, которые обладают наибольшей сигнальностью и специфичностью.

Так, пушистопёрые дятлы Dendrocopos pubescens зимой часто кочуют со стаей синиц. Дятлы перемещаются поодиночке, постоянной парой или группой из нескольких одиночек, кормящихся вместе, но совершенно независимых друг от друга. Заметив потенциальную опасность, а иногда и просто насторожившись, кормящийся дятел подает время от времени тревожный сигнал. Сигнал может информировать птиц о потенциальной опасности, а может выражать общее беспокойство или возбуждение особи, не связанное с конкретной опасностью и запуском оборонительного поведения.

Показатель уровня настороженности кормящейся птицы – частота осматриваний, интенсивности кормления – частота нахождения корма (скорость проглатывания добычи в единицу времени). Распределение временных интервалов между осматриваниями отличается от предполагаемого экспоненциального: длительность интервала обратно пропорциональна времени, прошедшему с момента последнего осматривания (это так называемая марковская цепь первого порядка, см.ниже). Дятлы чаще осматриваются в присутствии потенциальной опасности – это может быть человек, собака, или макет ястреба, поставленный исследователем. Осматривания урежаются при увеличении числа особей в стае (Sullivan, 1985a, b).

Следовательно, уровень оборонительной мотивации особи не является постоянной величиной, но циклически меняется под действием эндогенных факторов. Кроме того, частота осматриваний повышается, а интервал между осматриваниями укорачивается при наступлении «тревожных событий» вокруг особи, вроде обнаружения дятлом хищников, поступления тревожных криков других дятлов или контактных криков синиц как сигналов отбоя тревоги (Sullivan, 1984). В первом случае дятел и окружающие его синицы реагируют непосредственно на самоё опасность, во втором реагирование происходит опосредованно, на основании сигналов (которым животное должно «доверяться», что имеет свой выигрыш и свою «цену»).

Последующий экспериментальный анализ показывает, что у D.pubescens система сигналов тревоги функционируют в качестве специализированного «языка», «указывающего» на опасность с воздуха. Кормящимся дятлам предъявляли макет ястреба и фиксировали их реакцию на появление настоящих ястребов. Дятлы не употребляли криков тревоги, находясь в одиночестве, в стае, не включающей самцов и самок, в стае из дятлов одного пола. Когда рядом находятся самцы и самки, они часто издают крики тревоги, причём с равной частотой у обоих полов (Sullivan, 1985b).

На тревожные крики (свои и синиц) дятлы реагировали точно так же, как на реальную опасность (ястреб) или потенциальную угрозу (наблюдатель, модель ястреба). Они замирали на несколько секунд, потом осматривались и возобновляли кормление через несколько минут. При кормлении в периоды проигрывания контактных криков синиц (сигнал «отбоя») одиночные дятлы сохраняют меньший уровень настороженности и достигают большейскорости кормления, чем в периоды отсутствия контактных криков или при проигрывании дятлам криков юнко Junco hyemalis, воробьиной овсянки Spizella arborea или соснового чижа Spinus pinus, - обычных птиц, никогда не входящих в синичьи стаи (Sullivan, 1985a-b).

Это означает «доверие» к сигнальной информации в жёстких зимних условиях, когда «нечестная» или «неточная» коммуникация стоят птице жизни – либо из-за нападения хищника, либо из-за сниженной эффективности кормления из-за вынужденной постоянно высокой бдительности («доверие» к «честным сигналам» позволяет её существенно снизить). Такое «доверие» к сигналам «оправдывается», интенсивность осматриваний становится пропорциональной риску, причём для особи полезно не только наличие, но и отсутствие сигналов. Первое информирует об опасности, второе экономит усилия особи, уменьшая уровень настороженности в «безопасные» периоды, сочетание того и другого увеличивает эффективность кормления, особенно в долговременной перспективе…

То есть все особи, пользующиеся сигналами, значительно «экономят» на реакциях оборонительного характера (осматривание, окрикивание потенциальной опасности), плюс выигрывают от увеличения эффективности кормодобывания. «Экономия» достигается за счёт того, что с появлением сигналов и «честной» коммуникации поведение самообеспечения животного (не только кормление - также отдых и чистка) прерывается приёмом-передачей сигналов и/или сериями осматриваний только там и тогда, где и когда это действительно нужно, как в цитированном исследовании настороженности у D.pubescens…

…Сигналы как посредники упорядочивают и структурируют процесс взаимного выражения агрессивных (и любых иных) побуждений и намерений между членами определённого сообщества. Здесь визуальные или акустические демонстрации (у млекопитающих – также запаховые или следовые метки) становятся посредником между намерением и действием в отношении другой особи и, соответственно, сигнализируют о наличии первых и вероятности вторых. Например, между агрессивным намерением и действием (удар, клевок, вытеснение или же, наоборот, отступление и бегство) или сексуальным (сближение с ухаживанием, попытка силового удержания самки и копуляции). Так, исследовали роль агонистических демонстрацийглупышаFulmarias glacialis как сигналов-посредников в столкновениях индивидов, скапливающихся вокруг выброшенных внутренностей пинагора (Cyclopterus lumpus). Каждому куску находится свой «бесспорный владелец»: он поедает корм и одновременно угрожает остальным, крутящимся вокруг и пытающимся вырвать часть или завладеть всем. В 22% наблюдений владелец не мог отстоять пищу и сменялся другим глупышом; вероятность смены очень слабо зависит от размера или пищевой ценности куска.

Эффективность угрожающих демонстраций определялась числом одержанных побед, риск – процентом случаев, вызвавших физическую борьбу птиц. Уровень агрессивности в столкновениях за пищу определяли, исходя из того, что голодный глупыш обороняет пищу дольше, чем сытый. Для всех выделенных демонстраций показана линейная зависимость эффективности и риска (Enquist et al., 1985).

Важно подчеркнуть: уровень агрессивной мотивации глупышей определяется именно готовностью пойти на бόльший (или меньший) риск демонстрирования, а не большим или меньшим проявлением открытой агрессии. Это означает «доверие» всех собравшихся птиц к эффективности демонстраций как ритуальных средств, используемых, чтобы противостоять отбиранию пищи. «Доверие» существует притом, что скопление образуется случайным образом, оно анонимно, его члены полностью независимы друг от друга, то есть оно необъяснимо исходя из давнего знакомства животных между собой и персонализованности их связей. «Нечестная» коммуникация в таких условиях абсолютно выгодна, и тем не менее наблюдается «доверие» к сигналам, а «обман отсутствует». Следовательно, названные демонстрации не просто имеют сигнальные свойства (которыми животные могут пользоваться или нет), они обладают сигнальной функцией, возникшей и совершенствующейся в эволюционном процессе. Поэтому она проявляется также при демонстрировании в условиях вроде вышеописанных, когда могла бы и не проявляться…

Доказательством состоятельности «прогнозов» на основании сигнальной информации является безусловное «доверие» особей к соответствующим сигналам, готовность реагировать на сигнал сразу же, немедленно, без дополнительного собственного отслеживания ситуации.

Проигрывание тревожных сигналов кормящейся стае пухляков (которая при кормлении «рассыпается» по значительной площади крон нескольких соседних деревьев) показывает «автоматичность» и немедленность реакции взрослых птиц. Они немедленно затаиваются в ответ на воспроизведение крика тревогиили сочетают затаивание с ретрансляцией тревожных сигналов, без попыток учащения осматриваний или каких-то иных способов проверки действительного наличия опасности. Крик предупреждения об опасности пухляка, подобноаналогичным сигналам американской черноголовой гаички P.atricapillus(Templeton et al., 2005), также содержит компоненты, информирующие о характере опасности и компоненты, информирующие о дистанции до потенциально опасного объекта или о скорости приближения опасности к кормящейся стае (Naguib et al., 1999; Mundry et al., 2001).

На основании восприятия первого компонента птицы прерывают кормление и в зависимости от вида хищника, о котором «сообщает» сигнал, специфическим образом затаиваются, то есть автоматически «доверяют» сигнальной информации (Rajala et al., 2003). На основании второго те синицы, которых опасность должна застичь в первую очередь, только затаиваются (т.е. воспринимают крик как сигнал бегства). Те же птицы, к которым опасность придёт во вторую очередь (которые отделены от приближающейся опасности птицами первой категории) затаивались и одновременно ретранслировали сигнал, то есть воспринимали крик как тревогу, требующую информирования всего сообщества по коммуникативной сети. Самое интересное, что реакция молодых пухляков на ретрансляцию криков тревоги была столь же «автоматичной», но замедленной– прежде чем начать моббинг и/или затаивание, молодые ещё несколько секунд продолжали прежнюю активность (Rajala et al., 2003).

В иерархической организации стаи молодые птицы (особенно самки) занимают подчинённое положении и при передвижении кормящейся стаи по ветвям вытесняются в микростации на периферии кроны. Подобное вытеснение - главный фактор смертности подчинённых, вынужденных обследовать субоптимальные местообитания или те места кормления, которые больше удалены от ближайших укрытий. Искусственное устранение доминантов вызывает немедленное перемещение подчинённых птиц в микростации, ранее специфичные для доминантов, с соответствующим падением смертности (данные по зимним группам Parus montanusи P.atricapillus, Hogstad, 1988; Ekman, 1990).

Немедленная и точная реакция взрослых птиц на сигналы тревоги явно не связана с индивидуальным опытом или какими-то эффектами обучения, иначе не была бы столь единообразной, и не реализовывалась бы без каких-либо попыток выяснить, есть ли опасность на самом деле, не кричит ли особь-источник сигнала «Волки!» напрасно, и т.д. Ведь прерывать кормление при отсутствии явной угрозы жизни более чем невыгодно, особенно зимой. Следовательно, переход от замедленной реакции на сигнал к немедленному и точному ответу взрослых птиц – результат действия естественного отбора, устраняющего из популяции всех недостаточно «доверяющих» информации, ретранслируемой сигналами по коммуникативной сети или недостаточно эффективно отреагирующих сигналы.

Тем самым вопреки представлениям социобиологов, естественный отбор в популяции «эгоистических индивидов» работает за «честную коммуникацию», а не против неё. Он последовательно выбраковывает не только «обманщиков», но и «глупцов», не умеющих с нужной скоростью, точностью и эффективностью распознать и отреагировать соответствующий общий сигнал. В первую очередь это особи, склонные к ошибкам в распознавании, или те, у которых низка реактивность (или если они после получения сигнала тратят лишнее время на исследование ситуации...

…Большие синицы, услышавшие сигнал тревоги, возобновляют кормёжку позже, чем увидевшие хищника непосредственно. В полевом эксперименте использовали пары синиц, ранее незнакомых друг с другом: одна из них видела хищника, а другая реагировала на тревожные крики первой (Lind et al., 2005).».

«От стимула к символу. Сигналы в коммуникации позвоночных».

 

«Обманщики» же эффективно пресекаются механизмами социального контроля, о которых потом подробнее расскажу, т.ч. во всякой коммуникативной системе концентрация «обмана» удерживается на уровне настолько низком, что не препятствует  информационному обмену (значимо не нарушает устойчивого соответствия сигналов и событий в данной системе, так что все «включённые» могут пользоваться).

Плюс, чем насущнее соответствующая информация для особей, чем важней соответствующий контекст с точки зрения биологии вида, чем более «узким местом» последнего он оказывается, тем больше гарантия, что восприятие событий организуется через сигналы системы и их носители – специфические формы демонстраций, а не непосредственным наблюдением каждого за ситуацией вокруг. Примеров тому множество, вот самый красивый, поскольку касается макак, у которых сигналы вообще-то теряют и выделенность, и специфичность.

«У разных видов рода макак дифференцированные системы пищевых или тревожных сигналов отсутствуют, крики, издаваемые в соответствующих ситуациях, неспецифичны (Dittus, 1984). Только ульвинохвостого макака-лапундераMacaca silenus вокализации отличаются значительной дискретностью, промежуточные варианты не развиты, сигналы дифференцированы и противопоставлены друг другу. Обнаружено 2 специфических сигнала, отсутствующих у других видов рода: «громкий» крик самца, оказавшегося в изоляции, и крик самца во время копуляции. Оба сигнала направлены на информирование группы о том, что происходит с теми особями, которые непосредственно не видны из-за густой растительности (Hohmann, Gerzog, 1985).

Эта специфика акустического репертуара лапундера хорошо соответствует структуре местообитаний вида и его социальной организации. Макаки живут в густых зарослях дождевого тропического леса, они редко спускаются на землю, зрительное общение в стаде резко ограничено и компенсируется прогрессивным развитием вокальных сигналов, которые становятся специфическими, обретают семантику и т.п. Важно подчеркнуть, что вся совокупность отличий сигналов лапундера от других видов макаков – дискретность вокализаций (акустических демонстраций животного), чёткая дифференцированность разных сигналов между собой, низкая частота, большая длительность и повторяемость отдельных звуков необходимы, чтобы обеспечить надежность коммуникации по акустическому каналу, который у этого вида делается основным (Hohmann, Gerzog, 1985)”.

От стимула к символу, ibid.

То есть инварианты сигналов и формы их «материальных носителей» демонстраций реально существуют в природе и существенны для животныхбольше чем прочие, непосредственные события внешнего мира. Это как бы временный орган животного, «собирающийся» из субъединиц – элементарных телодвижений, чтобы подействовать и «рассыпаться», дальше «собирается» следующая демонстрация и пр. То есть первая «перещёлкивается» во вторую через переходное состояние обыденной позы, но не прошлая гибко перестраивается в следующую, см.анализ Вольфгангом Шлейдтом с соавторами брачных демонстраций селезня кряквы (+рис.9).

Тогда задача этологов – найти и выделить эти сущности, составив из них видовой репертуар (этограмму). Дальше я расскажу, как это сделать объективно, опираясь только на эмпирические данные и операциональные понятия даже когда речь идёт о такой «метафизике» как «сигнал», «значение», «информация» и пр., как пройти между Сциллой антропоморфизма и Харибдой гиперкритицизма.

Помимо несоответствия данным, существенный методический минус последнего – в отношении объясняющего (этологические теории) и объясняемого (сигналы и механизмы коммуникации животных) коммуникация он нарушаетправило оптимального  разнообразия Эшби, согласно которому по сложности первое должно соответствовать второму, иначе объяснить не удастся. Поэтому в его рамках знаковые системы и обмен информацией идеального характера в коммуникации животных обнаружить попросту не удастся, даже когда они реально присутствуют (правда, организованные совсем иначе).

И, чтобы два раза не вставать – чем в плане реализациинаши стереотипы отличаются от изоморфных им инстинктивных актов животных. У людей привлечение внимания к автоматизму резко снижает точность осуществления стереотипа, вплоть до паралича соответствующих движений.

 

«Более интересным нам представляется уровневый подход H.A. Бернштейна (сформулированный, напомним, в 1947 году!), выдвинувшего предположение, что новое действие сначала выполняется на некоторомведущем уровне и целиком осознается. Затем оно расщепляется на ряд операций, которые постепенно автоматизируются, находя для себя более низкие, фоновые уровни.

Рассмотрим в качестве примера важный (до повсеместного введе­ния в будущем автоматических коробок передач) компонент управления автомобилем — переключение скоростей. Для начала кто-то другой должен подробно объяснить, как это делается. На этой, совместной фазе обучения решающее значение имеют механизмы, названные нами мета-когнитивными координациями (уровень F) и концептуальными структу­рами (уровень Е). Затем переключение педалей и рукоятки скорости на длительное время становится предметным действием (уровень D), протекающим под сознательным контролем (самоинструкция) и с участием зрения. Постепенно — в результате нормановской «настройки» или ка­ких-то других изменений — переключение скоростей оказывается там, где оно и должно быть, превращаясь в типичную синергию. Соответству­ющие процессы (уровень В) не требуют сознательного мониторинга, за исключением случаев деавтоматизации в результате технических сбоев, а также переутомления или стресса. Интересно, что менее частая, потенциально более опасная и отличающаяся в разных моделях автомобилей операция включения задней скорости обычно так и остается предметно-пространственным действием (уровни D и С или, соответственно, вент­ральная и дорзальная системы обработки — см. 3.4.2).

Иерархические модели объясняют формирование навыков как про­цесс освобождения ресурсов вышележащих уровней для решения новых задач и контроля еще не автоматизированных действий. Факт состоит в том, что по мере формирования и автоматизации навыков выполнения некоторого действия увеличивается возможность перехода к решению других задач — иными словами, происходит «освобождение ресурсов внимания» (см. 5.4.2). Современные нейропсихологические исследова­ния позволяют, до известной степени, проследить эти процессы in vivo. Так, эксперименты с применением трехмерного мозгового картирования показывают, что выполнение нового действия обычно сопровождается выраженной активацией префронтальных областей, функция которой состоит в активном подавлении тенденций использования уже известных правил и способов работы (Raichle, 1998). По мере формирования на­выка наблюдается резкое снижение активации, прежде всего в префронтальных областях, хотя одновременно может возрастать активность зад­них, например верхнетеменных, отделов коры.

Необходимость такого подавления драматически усиливается в ситуациях прямого конфликта навыков, предполагаемых разными культурами. Примером служит процесс формирования навыка счета в культуре арабского языка, где сначала дети учат цифры дома в записи справа налево. Затем, в школе,при изучении математики и овладении пространственными приемами вычислений, дети вынуждены переучиваться записывать числа в обратном направлении — слева направо, хотя текстовый комментарий (условие задачи) продолжает записываться ими справа налево (см. 9 4.2).

… Специальным случаем повышения уровня контроля является деавтоматизация сенсомоторного навыка, например в результате утомления или перераспределения внимания (см. 5.1.2). Для лучшею понимания таких взаимодействий было бы интересно провести эксперименты с манипуляцией внимания испытуемых. Что произойдет, если попытать­ся вновь поставить под сознательный, произвольный контроль уже сформированный навык? Будет ли при этом обнаружен эффект, соот­ветствующий известной притче о сороконожке, которая, задумавшись о том, в каком порядке переставлять ноги, не смогла больше двигать­ся? В одном из недавних исследований (Beilock et al., 2002) опытные спортсмены (игроки в гольф и футболисты) должны были продемонст­рировать некоторое сложное упражнение (например, дрибблинг — проведение мяча в режиме слалома между поставленными в ряд шес­тами) в трех условиях: контрольном, распределения внимания (здесь нужно было одновременно отслеживать слова, предъявляемые через наушники) и концентрации внимания на выполняемом упражнении. В последнем условии испытуемые должны были в ответ на внезапный сигнал отмечать, какой элемент движения они выполняют. Результаты показали, что привлечение внимания к компонентам автоматизиро­ванного навыка действительно ухудшает его эффективность, тогда как отвлечение внимания способно даже несколько улучшить показатели выполнения по сравнению с контролем».

Из Величковского,т.2, с.435-437. 

У животных подобное привлечение невозможно, ибо «запуск» автоматизма начинается с полного переключения внимания только на «запускающие» стимулы (в примере с пушистопёрым дятлом – специфические сигналы тревоги). Если одновременно происходит что-то, что отвлекает внимание и полного переключения не получается, соответствующая инстинктивная реакция не запускается вообще (скажем, страх нападения хищника избирательно подавляет демонстрирование, если оно не началось или пока животное не переключилось к следующей демонстрации -  но уже начатая исполняется с полной стереотипностью). Или идут быстрые переключения туда-сюда, как в истории с рябчиком. В отличие от людей и существенной части обезьян (может быть, ряда прочих млекопитающих, и попугаев с врановыми), «прочие животные» - даже не индивиды, ареспублики инстинктов, как говорил Лоренц. Видовых, соответственно.

Список литературы см.тут + не упомянутые в нём источники

Yoshida A., 1988. Response to experimental playbacks of conspecific alarm call in free-ranging Japanese macaques (Macaca fuscata)// Bull Fac Hum Sci Osaka Univ. Р.91-100.

---

[1] См. «Историю идей сравнительной этологии» и разд.2.3-2.4 в «Этология: рождение научной дисциплины» Е.Н.Гороховской.

[2]Забавно, что по социологическим причинам это требование трудно соблюсти; точнее, этолог всегда искушаем антропоморфными аналогиями. Дело в том, что опросы наиболее известных этологов показали, что они выбрали именно данную специализацию во многом из-за стремления найти легитимное выражение для своей «детской» любви к животным, удовольствию от «возни и сними» и пр. Или под влиянием лекций «отцов-основателей», которые любили животных, держали их у себя и пр. Из книг К.Лоренца видно, что его отношения с животными были персональными, воспринимал он их эмоционально, но на исследованях это по видимости не сказывалось. См. разд.3.2.2.3 в книге Е.Н.Гороховской.

[3] Естественно, речь идёт лишь о встреченном мной в отечественных и зарубежных исследованиях, обозревавшихся при подготовке книги «От стимула к символу: сигналы в коммуникации позвоночных» (М.: URSS, 2013; здесь и далее «раздел №» означает эту книгу). Что-то могло остаться за рамками, но вероятность этого невелика; риск пропуска работы влиятельной и цитируемой – практически нулевой.

[4]или их «материальная часть», комплексы фиксированных действий, «запускаемые» врождённым разрешающим механизмом (ВРМ).

[5]Д.Мак-Фарленд. Поведение животных. Психобиология, этология и эволюция. М.: Мир, 1989. С.458

[6]Theberge J.B., Falls J.B., 1967. Howling as a means of communication in timber wolves // American Zoologist. Vol.7. P.331–338.

[7] А иногда – использовать соответствующее сообщение информацию совершенно по-своему. Эти т.н. случаи «обмана», от больших синиц и отводящих тетёрок до антилоп топи – лучшее доказательство идеального характера информации, передаваемой сигналами, поскольку её можно использовать в отрыве от контекста и не «здесь и сейчас». Также как случаи «подглядывания» (eavesdroppedbehavior), см.п.2 тут и ниже.

[8]Paton D., Caryl P., 1986. Communication by agonistic displays: I. Variation in information contest between samples// Behaviour. Vol.99. P.213-239; Paton D., 1986. Communication by agonistic displays: II. Perceived information and the definition of agonistic display// Behaviour. Vol.99. P.157-175.

[9] См. «Про выигрышные стратегии в коммуникации животных». «Правила игры» - своего рода «синтаксис» взаимодействия, определяющий порядок использования участниками демонстраций из общего репертуара и результаты последнего.

[10]Как показано в «От стимула к символу», подобно терминаторным кодонам, они «выключают» обмены демонстраций, зашедшие в тупик, и их участники могут начать сначала. Обычно после паузы, заполненной смещённой и переадресованной активностью, либо просто бездействием.

[11] Тут, впрочем, сплошь и рядом эта (антропоморфная) аналогизация телодвижений ухаживания, умиротворения, угрозы и пр. прокалывается на том, что знак, получающийся устойчивой  комбинацией этих телодвижений (он и есть «демонстрация») вполне произволен.

«Так, этологи постоянно пытались представить демонстрации угрозы развившимися из действий, связанных с устрашением противника, с попыткой животного казаться «больше», «страшнее» и пр. через поднимание хохла, распушение перьев, открывание клюва и пр. Однако у желтогорлой овсянки Emberizaelegansпоза угрозы – не поднятый, а прижатый хохол (Панов, 1973).

Другие действия «устрашения» вызваны чисто физиологическими причинами вроде разогрева тела или более интенсивной вентиляции лёгких при дополнительной нагрузке, связанной с коммуникацией (Плюснин, 1989). Однако сигнальное значение в демонстрациях получают отнюдь не они, а те выразительные движения, некое специфическое сочетание которых обеспечивает устойчивое и направленное отклонение силуэта животного от «повседневного» облика в сторону некоторого изменённого («демонстрации»), и стереотипное удержание этой «изменённости» вопреки противодействию противника. Последнее состоит в клевках, подскоках, выпадах, стремящихся это изменённое состояние дестабилизировать, низвести от ритуализированной демонстрации к действию агрессии, удержания самки, копуляции, или иной активности. 

Существенно, что особи, выигрывающие взаимодействия, преимущественно демонстрируют, проигрывающие – в основном противодействуют их демонстрациям, но не наоборот. Так, у гаичек и других синиц, часто распушающих оперение в ходе отдыха и кормления, позы угрозы включают прижатое оперение, особенно головы и шеи (Hinde, 1952; Stokes, 1962a-b; Петрова, 2003). Напротив, все движения «устрашения» представляют собой чисто эмоциональные элементы (экспрессии), семантически пустые и не выражающие ничего, кроме высокого уровня общего возбуждения индивида (…)». Фридман В.С., 2013. От стимула к символу. М.: URSS.

Однако же сами телодвижения – или звуки, - участвующие в образовании визуальных и акустических сигналов соответственно, вполне связаны с разными мотивациями, что распознаётся и автоматически отождествляется наблюдателем с однотипными «чувствами» у нас.

[12] См. «О чувствах животных»; Володин И.А., Володина Е.В., Гоголева С.С., Доронина Л.О., 2009. Индикаторы эмоционального возбуждения в звуках млекопитающих и человека// Журнал общей биологии. Т.70. №3. С.210-224.

[13] См. «Про индивидуальность поведения рыб»; Будаев С.В., Михеев В.Н., Павлов Д.С., 2015. Индивидуальные различия поведения и механизмы экологической дифференциации на примере рыб// Журнал общей биологии. Т.76. №1. С.26-48.

[14] См. про «республику инстинктов»

[15] В смысле классических этологов: специфическую форму или образ, стереотипно воспроизводимый телодвижениями животного (вне этого воспроизведения крайне изменчивыми), символизирующие вполне определённую форму будущего поведения и поэтому выступающие его предиктором. Тем самым демонстрация побуждений и намерений животного превращается в знак, указывающий на возможности развития поведения обоих участников в следующие моменты процесса, а после выигрыша взаимодействия одной и проигрыша другой особи – на наиболее вероятные модификации поведения обоих в ближайшей перспективе развития их отношений (Huxley, 1914; Bartley, 1995; Лоренц, 1998). В той мере, естественно, в какой участники взаимодействия используют предикторные свойства форм демонстраций при выборе поведения для следующих этапов взаимодействия.

[16] См. «Ещё про расшифровку «языка животных. Вступление».

[17]Это т.н. «категориальность восприятия» сигналов. См. раздел 3.1-3.2.

Независимый способ проверки тех же утверждений – имитация распознавания форм демонстраций при помощи нейронных сетей.

Хотя форма демонстраций так или иначе варьирует, искажаясь при каждом акте воспроизведения сигнала, самообучающаяся нейронная сеть способна выделить и точно определить соответствующий сигнальный инвариант, эффективно дифференцировав его от инвариантов других сигналов ряда, и раз за разом точно распознавать его. Фактором искажения форм видовых демонстраций выступают

1) неустойчивость состояния особи, подверженного циклическим изменениям эндогенного характера и направленным – под действием стимуляции от противника; при том, что и сама воспроизводящая моторика также варьирует от одного индивида к другому;

2) изменчивость контекста общения в ситуациях, когда должен быть продемонстрирован и удерживаться определённый сигнал.

И наоборот: распознавание устойчиво к внешним «помехам» и «шуму в канале связи» лишь если соответствующие формы демонстраций выступают идеальными «образцами», под которые «подгоняются» исполняющие их телодвижения индивида. Без подгонки под «образец» эту форму н очертить, ни отделить от форм других демонстраций ряда – притом что в реальных процессах коммуникации подобное отделение – необходимое условие успешного завершения процесса. См. Ghirlanda, Enquist, 1998; Enquist, Ghirlanda, 2005; Peters, Davis, 2006; Nickerson et al., 2006.

[18] См. «См. «История идей…», op.cit.

[19]и «материальная основа», на которой воспроизводятся специфические формы демонстраций - комплексы фиксированных действий животного, их реализация «запускается» врождённым разрешающим механизмом.

[20] школа исследователей поведения, преимущественно выученного и исследуемого не в природе, а в лаборатории, в основном на белых крысах и в США.

[21] В своих давних работах -  "Механизмы коммуникации у птиц" (1978), «Поведение животных ми этологическая структура популяций» (1983), «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц» (1989) Е.Н.Панов отлично находит изъяны концепций классической этологии, его критика "не в бровь, а в глаз», умная, интересная и едкая". Однако попытка создать альтернативу оказалась попыткой с негодными средствами, в том числе потому, что он пользуется "языком" критикуемой концепции, не сумев создать иной, подходящий для описания реальности в рамках его собственной концепции. Следовательно, она или не альтернативна, или верна лишь в критической части, но не в утвердительной, что легко обнаруживается в анализе (ситуацию усугубляет ). Отсюда естественен вывод, что критика Е.Н.Панова (как и социобиологов) концепты классической этологии "ранит, но не убивает".

Используя данные последних 30-40 лет о сигналах и механизмах коммуникации птиц и других позвоночных, их можно развить так, что представления сравнительной этологии восстановятся "на повышенном основании". Надо лишь сместить центра интереса этологов от инстинкта - к сигналам и их материальным носителям, формам видовых демонстраций, и организованному порядку их обмена в процессе взаимодействия (который есть кооперативное осуществление инстинкта в сообществе социальных компаньонов). Соответственно, от действующих индивидов фокус внимания исследователей сместится на формы демонстраций и формы отношений, реализуемые в череде их взаимодействий в сообществе, т.е. от индивидуалистического взгляда мы перейдём к системоцентрическому. Одна из такого рода попыток представлена нашей знаковой концепцией коммуникации.

К сожалению, у всех работ Е.Н.Панова есть мелкий недостаток, который становится критическим именно в случае со статьями/книгами оппонентов (моей, А.В.Маркова, Ж.И.Резниковой... - список неприемлемых им авторов довольно длинен). Он настолько верен своим "любимым" идеям, что а) не видит и не рассматривает аргументов в пользу конкурирующих (и поэтому остро нелюбимых) концепций и б) готов пригрести и использовать для "любимой" концепции даже явно сомнительные аргументы.

Например, в книге «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц» (1989) у него была такая общая идея, что межвидовая гибридизация у птиц это важный путь образования новых форм видового ранга или около того. И в список ситуаций гибридизации, приложенный к книге, он упорно тащил всё, что хоть как-то эту гибридизацию напоминало, не пренебрегая явным фейком.

Например, он посчитал гибридом черноголового хохотуна Larusichthyaetusи буроголовой чайки Larus brunnicephalus одну тушку, добытую в 1929 г. в Европе и хранящуюся в Берлинском музее. Но сейчас-то зоологам точно известно, что это экземпляр нового вида - реликтовой чайки Larusrelictus, который был открыт в 1969 г. у нас в Казахстане и в 20-е гг. был неизвестным. Понятное дело, он не мог этого не знать. Или ещё более курьёзный случай из того же списка - гибридом (свиязи Anaspenelopeи пеганки Tadornatadorna), названа хохлатая пеганка Tadornacristata, хотя точка зрения, что это не отдельный вид, а продукт гибридизации, была оставлена ещё в начале ХХ в.

И за последние 30 лет его отношение к концепциям, которые ему не нравятся, сильно деградировало. Раньше он тех же социобиологов или классических этологов критиковал чётко, блистательно и по делу, почему названные 3 монографии никак не утеряли значения. А сейчас он просто ругается; может быть потому, что плохо знает новые данные по теме, прибавившиеся за эти годы. Что с грустью увидел я в контексте моего спора с ним по поводу концепции коммуникации - открытие сигналов-символов прошло мимо него полностью, также как и окончательное доказательство специфичности форм и эффектов видовых демонстраций у самых разных видов позвоночных.

И это ужасно обидно; поскольку во времена моего детства, в 1970-е гг., именно книги Панова были путеводителем в море запaдной этологической литературы, нам почти неизвестной.

[22]или «эксплуатирует» в эксперименте, используя плоды деятельности её.

[23] См. «Номогенетическое-2» (+ «Экономический подход к поведению»).

[24] Также как реальное структурирование поискового поведения беспозвоночных или рыб при случайном варьировании «качества» качества отыскиваемых объектов и при развёртывании в полностью однородной среде при сравнении с моделью «оптимальной фуражировки» в каждый момент  времени демонстрируют значимо меньшую эффективность, но на длинной дистанции - много большую. Идея «оптимальной фуражировки» - частное приложение той же социобиологической концепции, что в каждый момент времени животное максимизирует кратковременный выигрыш, почему выбирает из возможных альтернатив те формы поведения, у которых максимально  отношение «выигрыша» использования к плате. При невозможности заблаговременной ориентации на долгосрочный выигрыш, возникающий не как сумма краткосрочных, когда каждый отдельный выбор будет рискованным и/или затратным, как в случае выбора и удержания демонстраций, используемых в процессе коммуникации. См. «Современные представления об инстинкте» и «Про смену парадигм в нейрофизиологии».

[25] Что почему-то зовут «ошибкой женской логики»; на деле в 80% случаев так аргументируют мужчины.

[26] в отличие от животных у него нет «голой» деятельности, не управляемой знаками и символами культуры. Последние регулируют осуществление даже элементарных рефлексов и «задают форму» реализуемого поведения даже когда это – автоматизм, проходящий мимо сознания. См. примеры с поддержанием соотношения ритмов в музыке, осуществляемого точней порога физиологического восприятия, и «автоматической» координацией движений танцующих, одновременно воспроизводящей характерную пространственную организацию танца.

По известному выражению Эриха Кассирера, человек – это «символическое животное», в том плане, что всякое выражение и удовлетворение его потребностей, даже кажущихся «безусловно биологическими», опосредовано знаками культуры. «[Только] в   человеческих   сообществах наличие языка   способно превратить в знаки все системы жизнеобеспечения … Ограничение, наложенные на брачные обмены, только у человека используется для создания простейших социальных структур и построения их словесных моделей. Таким образом, человек оказывается как бы в броне символических форм, «символическим животным», как назвал его ещё Э.Кассирер, освобождённым, но одновременно и отторгнутым от своего биологического состояния» (Новик, 1989).

У животных наоборот - семантизированные телодвижения и их комплексы, представляющие собой сигнал (знак), а не просто действие или выражение возбуждения действующего, попадаются редко, их нужно долго искать и специальными средствами выделять из общего потока поведения, регистрируемого наблюдателем. А выделив «значащие формы» демонстраций, встречающиеся в этом потоке как льдины во время ледостава - доказывать, что их выделил (включая дифференциацию форм друг от друга и от «фона» в виде континуума несигнальной активности), и «значения» установил верно. См. «Используются ли знаки (и символы?) в коммуникации животных?»; «Знаки (и символы) в социальной жизни животных и человека».

[27] Она связана с тем, что животное, пытающееся получить информацию о важных событиях мира, оказывается перед выбором, как это сделать, собственными усилиями или включением в коммуникативные сети, образующиеся именно по этому поводу (communicationnetworks, также McGregor, 1997; McGregoretal., 2000; McGregor, Peak, 2000; Earley, Dugatkin, 2002; если, конечно, они предусмотрены у данного вида в данном контексте – бывает и нет). Плюсы всякой коммуникации следуют из возможности, подключившись к общей (общевидовой) системе обмена сигналами,  существенно сэкономить на самостоятельном отслеживании существенных изменений ситуации. Зачем тратить время, энергию, отрываться от кормления, рисковать? Куда проще «довериться» информации, «приходящей» с сигналами компаньонов по коммуникативной сети; и действительно, ей «доверяют» больше, чем собственному наблюдению, особенно в ситуациях, грозящих гибелью или ранением – при предупреждении об опасности или агрессии другой особи. См. «Расшифровка «языка животных. Вступление».

Риск же, связанный с демонстрированием, суть «плата за подключение» к коммуникативной сети. Причём во всех случаях она «вносится вперёд», ибо нужный участникам полезный результат достигается лишь по успешному завершению взаимодействия положительным исходом, не отрицательным, и не нулевым. Соответственно, с точки зрения вида организованный обмен демонстрациями инстинктивной природы во взаимодействиях вроде «параллельных дуэлей» тетеревов или «вращения» лебедей – групповая адаптация, участие в котором для индивидов – акт альтруизма. Всё перечисленное надёжно зарегистрировано самых разных видов птиц, млекопитающих, рептилий, амфибий и рыб, см. тут.

[28]намеренность сообщения, ментальные репрезентации сообщённого, участники коммуникации – независимые личности с развитым «я», планирующим деятельность на основании представлений и идей, переданных знаками, «теория сознания» (theoryofmind), облегчающая понимание собеседника. Как сформулировал В. фон Гумбольдт в 1795 г.: "Все, кроме человека, побуждают своих сородичей не к пониманию через со-мышление, а к действию через со-ощущение" (Гумбольдт, 1984, с.301)», цит. по Козинцев А.Г., 1997 «Проблема грани между человеком и животными».

[29] Термин предложенВ.Н.Тутубалиным и др. (1999: 67). Колодка – это надетая на шею деревянная рама, ограничивающая арестанту возможность вертеть головой и полностью разогнуться. «Колодка, надеваемая, допустим, на шею, должна быть адекватна шее, … в том плане, чтобы не задушить того, чьё поведение нужно лишь скорректировать, но и снять её было нельзя до получения искомого эффекта». Точно также наши теоретические конструкции соотносятся с реальностью, ведь их выдвигают для получения от Природы данных для подтверждения или коррекции других теорий, обычно более общего характера.

Т.е., «колодка» - самоограничение исследователя рамками определённой концепции и определённой «позиции» при рассмотрении предмета. Ум ограничивается, чтобы его можно было сфокусировать и направить именно в «тут точку» проблемы, которая как кажется исследователю в момент выбора данной «колодки» из множества возможных, является самой существенной для решения. Почему именно он, как вообще «колодка» - отдельный вопрос.

Благодаря «колодкам» исследователь «присоединяется» к определённой теории, фактически «инвестируя» свой ум и талант исследователя в развитие именно её, а не конкурентов. Неудивительно, что на рынке идей альтернативные теории конкурируют за наиболее талантливых «развивателей».

[30] «языка» в смысле определения де Соссюра: язык – система дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям. Кавычки необходимы потому, что механизм использования знаков в коммуникации животных альтернативен «человеческому», а не подобен ему, это инстинктивные акты, координируемые и настраивающиеся друга на друга в коммуникативной сети, аналогичной популяции конечных автоматов (Цетлин, 1969; Варшавский, 1973; Варшавский, Поспелов, 1984), но не сознательные действия. Вместо «понятий» здесь альтернативные категории внешних объектов (или состояний умвельта особи), и типы проблемных ситуаций, созданных ими при взаимодействии с этим объектом. Сигналы-символы могут быть неметафорически названы «языком» в силу соответствия этому определению. См. «Сигналы-стимулы и активация стереотипов».

Помянутые сигналы-стимулы (англ. motivationalsignals): альтернативная категория сигнальных средств в коммуникации животных. Это классические релизеры; их специфические формы демонстраций (визуальных ли, акустических и иных) обладают «принуждающим» действием, вроде «укола», тычка или толчка. См. также тут.

[31] См. разделы 4.3 «Использование символов в коммуникации животных» и 4.2 «Живые машины Тьюринга»

[32] См. «Есть ли у животных культура?», «Передача навыка открывания крышек у лазоревок» и «Майкл Томазелло. Истоки человеческого общения».

[33]как и другие инстинкты, см. «Человек и «животное»  - где провести грань?», «Против «обмена еды на секс».

[34]«и не может быть», по интенции их статьи «Whyanimalsdon’thavelanguage?».

[35] См. более подробный анализ “Ещё про знаки и символы в коммуникации животных», доводы 1-7.

[36] См. «Против «обмена еды на секс-2»

[37]это т.н. «подглядывание»

[38] И в дополнение наш структурный анализ «материальных носителей» сигналов в коммуникации животных – видовых демонстраций – показывает наличие «двойного членения». Как в человеческой речи значащие единицы составляются из незначащих моделей звуков – фонем, демонстрация «собирается» в нужное время и в нужном «месте» взаимодействия из моделей движений – элементарных двигательных актов. См.раздел 4.2.

[39]Чем нарушает совет Максвелла при выборе «подходящей теории» из конкурирующих объяснений предпочтительней то, которое не пресекает дальнейшего рассуждения. Для научного поиска он важнее, чем разные формы «принципа экономии». Действительная проблема теории состоит не в умножении сущностей, а в определении той самой «необходимости», сверх которой уже начинается «умножение». Ниже соответствующей «планки» в теорию, напротив, следует вводить новые факторы и более сложные переменные, чтобы она стала адекватна реальности, объясняемой данной теорией. Здесь действует уже не «бритва Оккама», а своего рода вариант принципа минимально необходимого разнообразия Эшби: сложность конструкций теории, применяемых для объяснения определённой реальности, не может быть ниже сложности содержания этой реальности, иначе нечто существенное обязательно будет упущено, в том числе нельзя будет решить проблему, ради которой была создавалась эта теория. Иными словами, объясняющее (explanans) в концептуальном отношении не может быть проще объясняемого (explanandum), но сложнее быть тоже не должно.

Именно эта ситуация сейчас складывается с использованием специализированных знаковых систем в коммуникации животных, и с попытками ответить на главный вопрос исследований «языка животных». Он состоит в следующем: сигналы животных это знаки, собранные в знаковые системы, изоморфные человеческим языкам, или стимулы, больше родственные желанию хлопнуть по плечу или дать затрещину в качестве воспитательной меры?

Слишком примитивная концепция коммуникации животных делает весьма вероятной ошибку первого рода. Исследователь «не видит» специфических сигналов, семантического кодирования «значений» сигналов и взаимодействия между особями на семантическом уровне там, где они реально присутствуют, ибо примитивность концепции, отсутствие в ней соответствующих понятий не позволяет исследователю «открыть» соответствующие сущности, показать их реальное существование, несводимость к исходным элементам.

Теория перспективна, а теоретическое развитие научной дисциплины устойчиво и быстро, если постоянно соблюдается достаточно точное соответствие между сложностью картины реальности, рисуемой исходя из «уже добытого» знания, и сложностью инструментов научного анализа, с помощью которых предполагается «добыть» новое знание (концепций, рабочих моделей, теоретических конструкций и пр.). См. «Безопасная бритва Оккама»

[40] Для иллюстрации этого см.рис.1 из Фридман В.С., 2010. Знаки (и символы?) в социальной жизни животных и человека.

[41]в отличие от - подпущу шпильку - суждений в «Зоосемиотике и глоттогенезе». Дефекты аргументации уважаемого автора (ими текст нашпигован больше, чем хотелось бы) сплошь и рядом компенсируются эмоциональным воздействием на читателя, чтобы риторикой склонить его к выбору точки зрения, не обоснованной эмпирически, но желанной.

[42]ихзамечательнаякнигаобэтихопытах «How monkey see the world: inside the mind of other species» большейчастьювыложена в сети.

[43]При тестировании взрослых особей и сеголеток 2-х близких видов сурков (серого Marmotabaibacinaи степного M.bobac), тремя видами сигналов тревоги – конспецифическими, близкого вида и неродственного этим двум красного сурка Marmotacaudata- адекватный ответ на сигнал (разная степень настороженности) был тем более вероятен и более выражен, чем выше сходство в форме сигнала. Сеголетки, напротив, реагировали более интенсивно, но распознавали  форму сигнала существенно хуже, на предупреждение об опасности красного сурка реагировали чуть менее интенсивно, чем на конспецифическое (Никольский, Нестерова, 1988, 1989). У макак, по сравнению с мартышками, специфичность сигналов (тревоги и пищевых) существенно снижена. Однако на конспецифический тревожный крик они реагировали специфически – замирали или спасались бегством, не осматриваясь, есть ли опасность на самом деле. Этой реакции не было на 5 контрольных звуков – 2 сигнала из вокализации данного вида, и 3 – посторонние шумы разной природы. Важно, что та же самая оборонительная реакция наблюдалась на звук разбиваемого стекла, акустическая форма которого сходна (Yoshida, 1988).

У молодых майн видовые позывы чеглока Falcosubbuteoне вызывают стойкого учащения сердечного ритма. В отличие от действия видовых сигналов тревоги, эффект непосредственной опасности здесь вполне «укладывается» в схему действия индифферентного раздражителя. Однако у взрослых майн, отловленных в естественных условиях (юго-запад Узбекской ССР), позывы чеглока вызывают учащение сердечного ритма, сопоставимое с эффектом видовых криков бедствия.

Дальше неожиданно оказывается, что аналогичное воздействие на майн производят позывы скопы Pandionhaliaetus. Их эффект вполне тождественен эффекту позывов чеглока, хотя этот вид не свойственен биоценозам юго-запада Узбекистана и ничем не опасен для майн. Единственная причина этого - позыв скопы крайне сходен с позывом чеглока, как по форме частотной модуляции, так и по диапазону используемых частот и длительности звучания, и майны не могут дифференцировать оба сигнала (Тихонов, Джаббаров, 1983).

Все эти разнородные данные показывают одно и то же – характерное действие сигнала определяется точностью реализации его формы в демонстрации особи-источника сигнала, но не мотивационными изменениями или иными «следами» его действия «внутри» особи-реципиента. Если специфическая форма сигнала слишком искажена при продуцировании или неточно распознана при восприятии, действия не будет даже в случае сигналов-стимулов (представляющих собой классические релизеры), а тем более сигналов-символов. Поэтому демонстрации видового репертуара в коммуникативном процессе выступают как знаки, а не только воздействия – в меру стереотипности исполнения и дифференцированности «образуемой» ими формы сигнала.

[44]нелюбимая А.Г.Козинцевым категория, куда он относит всех занимающихся обычными сравнительно-этологическим исследованиями (созданием этограмм, описанием сигнального репертуара и опытными исследованиями функционирования сигналов), кто пришёл к выводам, «запрещённым» с т.з. антропоморфизма противопоставления. В том числе и меня, пунктуально следующего «морфологическому подходу к поведению» сравнительных этологов, старающегося возродить «программу Лоренца-Тинбергена» на повышенном основании, в том числе выделять специфические формы демонстраций на строго структурной основе, без неявного привнесения функциональных моментов в модель описания! (А в функции демонстраций отрицающего всякую «когнитивность», только автоматизм, критикующего других исследователей сигналов-символов – Ch.Evans, R.Seyfarth & D.Cheney – за предполагаемые по умолчанию «человеческие» механизмы восприятия или продуцирования знаков в изученных ими семиотических системах). Потрясающая необоримость «колодки познания».

[45] См. Фридман В.С., 2010. «К агонистическим столкновением концепций коммуникации»

[46] Вот хороший пример «помех». «Исследования тока каменных петушковRupicolarupicolaв Суринаме показали важную роль социально обусловленных помех брачному поведению самцов как фактора отбора «лучших демонстраторов», которые в основном и спариваются с самками. «Помехи» состоят во вторжениях соседних взрослых самцов (30%), реже – годовалых самцов (11%; они регулярно посещают ток и демонстрируют в присутствии самок, хотя обзаводятся территорией лишь к 3-4 годам).

Ещё реже помехи создают сами самки, когда реагируют агрессией на попытки сближения самцов. Посторонние особи вторгаются обычно в момент сближения владельца территории с привлечённой им самкой. Что важно подчеркнуть, они начинают немедленно преследовать самца, совершенно не интересуясь самкой. Следовательно, «помехи» - просто «сбой» в системе территориальной коммуникации, определяющей распределение участков разного «качества» на току между самцами в зависимости от успешности участия последних в территориальных конфликтах друг с другом, а совсем не проявление побуждений спариваться с «чужой» самкой.

У центральных самцов, осуществляющих 30-40% копуляций, успех спариваний не коррелирует значимо с частотой внешних вторжений, в противоположность самцам со средним и низким успехом, где корреляция положительна. Частота вторжений на участок самца прямо пропорциональна посещаемости территории самками и успеху спаривания хозяина: максимальное «давление» помех приходится на успешных «центральных» самцов, а их брачное поведение более устойчиво к помехам этого рода.
После прерванной (вторжением) копуляции самки чаще прерывают брачное поведение и контактируют с большим количеством самцов, чем после успешного спаривания. Каждая самка контактирует с небольшим кругом самцов на току, а спаривается только с 2-4 за несколько последовательных посещений. Самцы, регулярно вторгающиеся на соседние участки и успешно прерывающие ухаживание соседей, сами спариваются в среднем чаще (Trail, 1985; Trail, Koutnick, 1986).

Следовательно, устойчивость собственных брачных демонстраций к «помехам» и способность создавать «помехи» собственной активностью – две равноправные стороныконкуренции за партнёра между самцами на току, как сеть и трезубец гладиатора на арене, щит и меч воина в сражении и т.д. Этот дуализм собственных направленных действий животного с направленным же созданием «помех» развёртыванию однотипных действий конкурента у зафиксирован во всех формах социальной активности, в первую очередь – при любом обмене демонстрациями в коммуникативном процессе, как агонистическими, так предостерегающими об опасности, брачными, умиротворяющими и пр.

Тогда «помехи» в виде активных вторжений соседей именно в момент сближений территориального самца с привлечённой самкой становятся фактором отбора особей, наиболее способных к устойчивой демонстрации сигнальных инвариантов. За счёт этой устойчивости форм сигналов подобные самцы наиболее привлекательны для партнёрш и одновременно эффективней других в охране собственной территории, поскольку предшествующим успехом территориальной коммуникации минимизируют риск вторжений соседей.

Соответственно, устойчивое, однозначное распознавание самкой адресованных ей образов брачных сигналов самца, т.е. эффективность коммуникации во временной «паре»[1], намного важней для успешной реализации поведенческих стратегий обоих, чем физическая сила или ранги самцов и, добавлю, важней рецептивности самки. Рецептивные самки позитивно реагируют на устойчивость подачи видовых сигналов, относящихся к системе в целом. Эта устойчивость связана с коммуникативной компетентностью и адекватностью поведения самца в ситуации ухаживания, а до этого – в территориальной коммуникации в сообществе как целом, и причинно не связана с собственными характеристиками ухаживающего самца, какими бы те не казались «привлекательными» для отбора (хотя во многих случаях коррелирует с развитием последних)».

То есть, с одной стороны, главный источник помех - сами возбуждённые особи (притом, что без возбуждения взаимодействовать нельзя). С другой - многажды показано искажающее влияние общего возбуждения животного на стереотипность исполнения демонстраций и точность воспроизведения формы сигнала. В условиях возбуждения или при неожиданном появлении опасности последняя «расплывается» и «сливается» с формой других демонстраций ряда, даёт множество переходов между ними. Отсюда работоспособные системы коммуникации должны быть защищены от такого рода эффектов или уметь использовать их в свою пользу, например, увеличивать стереотипность исполнения демонстраций и «подчёркивание границ» между ними при увеличении помех. Что и наблюдается в природе, см., скажем, исследования демонстраций разных видов ящериц (Peters, Evans, 2003b, 2007; Hurd, 2004; Ord et al., 2007).

[47] Помимо уже обсуждавшихся аспектов, она проявляется также в рассудочной деятельности, «сила» и «качество» которой очень варьирует от одного индивида к другому.

[48] вроде присутствующей в социобиологических теориях калькуляции платы-выигрыша при каждом выборе поведения, когда выбирается та из альтернативных моделей последнего, у которого отношения выигрыша к плате максимально. Т.е. животное уподобляется расчётливому бизнесмену (пусть и бессознательно расчетливому), а разворачивающееся поведение полагается безинерционным – актор в каждой точке процесса совершенно свободен в выборе формы ответа (или ограничен лишь следствиями прошлых ответов), и лишь «поощряется» или «наказывается» за его «качества». Эти предположения неверны в онтологическом плане, но эвристичны гносеологически. Ибо дают интересную нуль-гипотезу, через отвержение которой и поиск систематических отклонений от  неё можно реконструировать реальную структуру поведенческого паттерна, её механизмы самоорганизации и перестройки в ответ на стимулы разного «качества».