Поиск по сайту




Пишите нам: info@ethology.ru

Follow etholog on Twitter

Система Orphus

Новости
Библиотека
Видео
Разное
Кросс-культурный метод
Старые форумы
Рекомендуем
Не в тему

Все | Индивидуальное поведение | Общественное поведение | Общие теоретические основы этологии | Половое поведение


список статей


ЭТОЛОГИЯ ЧЕЛОВЕКА: ИСТОРИЯ И ПЕРСПЕКТИВЫ
Е.Н. Панов
Обсуждение [2]

Институт эволюционной морфологии и экологии животных им. А.Н.Северцова АН СССР

 

Источник: Панов Е.Н. Этология человека: история и перспективы // Поведение животных и человека: сходства и различия. – Пущино, 1989. – С. 28-62

 

Вопрос о том, в какой мере зоологические знания могут способствовать решению главной  мировоззренческой  проблемы о сущности, месте и назначении человека в мироздании – уходит своими корнями к самым истокам философии и науки. Оставаясь своего рода постоянным регулятором в движении маятника на­ших представлений между крайними полюсами натурализма и антропоморфизма, эта тема всякий раз выдвигается на одно из первых мест вслед за появлением новой теоретической системы или нового направления исследований в зоологии. Вспомним реакцию интеллектуального и научного мира на решение К.Лин­нея включить человека в систему зоологической номенклатуры, острые дебаты вокруг эволюционной теории Ч.Дарвина, революционизирующее воздействие на психологию человека физиологи­ческих исследований И.П.Павлова.

К числу событий, в очередной раз стимулировавших интерес к проблеме «животного начала в человеке», относится появление в 30-х годах нашего века и стремительный рост этологии – дис­циплины, первоначально провозглашенной в качестве пути объек­тивного изучения «врожденного» поведения животных [64]. Осно­ватели этологии К.Лоренц и Н.Тинберген – исследователи боль­шого научного кругозора, склонные к тому же к обобщениям широкого философского плана, не могли пройти мимо идеи о возможности переложения принципов этологии на поведение человека. И хотя усилия этих и ряда других ученых привели к тому, что в середине 70-х годов стало возможным серьезно говорить об «этологии человека», специфика, методология и перспективы этого направления продолжали вызывать много споров.

На симпозиуме «Точки роста в этологии», организованном в 1975 г. Кембриджским университетом, один из его участников П.Медавар [50] утверждал, что вера в возможности этологии (если не путать ее с психологией) в сфере познания и объяснений поведения человека есть заблуждение, простительное разве что самым ортодоксальным социал-дарвинистам. Прямо противопо­ложную точку зрения высказал Н.Тинберген [65], взявший эпиг­рафом к своему выступлению следующие слова Нобелевского лауреата Б.Кронхольма: «Этология оказала глубокое воздейст­вие на такие медицинские дисциплины, как социальная медицина, психиатрия и психосоматическая медицина».

В этой статье мы попытаемся проанализировать причины такого рода противоречий, показав внутреннюю неоднородность концептуальных установок и исследовательских программ внутри современной «этологии человека». Такое отсутствие единства взглядов обязано существованию в этой области знаний по крайней мере двух самостоятельных течений, в разной степени приверженных первоначальному варианту этологической теории инстинкта и по-разному оценивающих возможности этой теории в приложении ее к человеку как продукту органической эволюции, с одной стороны, и созданной им самим культуры – с другой.

Обе эти школы объединены интересом к общей для них центральной теме. Речь идет об экспрессивном поведении челове­ка, его роли в качестве средства невербальной коммуникации и о значении последней как медиатора социальных взаимодейст­вий. Однако представители одной школы стремятся интерпретиро­вать эти явления преимущественно в понятиях исходно этологических категорий «фиксированных схем действий» и «знаковых стимулов», тогда как представители другой в гораздо большей степени ориентированы на семиотический подход, призванный раскрыть роль культурно обусловленной символизации невербаль­ного поведения человека.

Чтобы стали ясны глубокие исторические и методологические корни этих противоречий, мы начнем с беглого анализа основных положений этологической теории инстинкта, под знаменем кото­рой этология как самостоятельная дисциплина первоначально появилась на научной сцене. Затем рассмотрим первые и последу­ющие попытки чисто механического приложения этой теории, разработанной на материале поведения животных, к анализу и объяснениям поведения человека – в традициях первой из обозначенных нами школ с ее консервативным стремлением к самоизоляции. Далее мы коснемся другой, более перспективной, на наш взгляд, программы действий школы «новаторов», стремя­щейся к установлению тесных контактов этологии с теми гумани­тарными и социальными науками, которые традиционно имеют дело с самыми разными аспектами человеческого поведения. И, наконец, обрисуем некоторые реальные достижения, достигнутые к сегодняшнему дню на этом последнем пути, основанном на широком междисциплинарном синтезе.

Прежде чем перейти к намеченной здесь теме, необходимо сказать несколько слов о том, каким образом в эту историческую картину входит социобиология. Прежде всего, между этологией человека и социобиологией никоим образом не следует ставить знака равенства, на что специально указывал сам лидер социобиологии Э.Вильсон [32]. Этология человека – это дисциплина тра­диционно описательная, основанная на полевых наблюдениях и на эксперименте и, строго говоря, не имеющая в настоящее время собственной законченной теории. Что касается социобиологии, то ее ядром являются чисто дедуктивные построения, во многом идейно родственные первоначальному варианту этологи­ческой теории инстинкта, в настоящее время оставленной боль­шинством авторитетных этологов. В этом смысле социобиология человека является своего рода отдаленной преемницей этологичес­кой школы «консерваторов» (см. ниже, раздел 4), но не имеет, в отличие от нее, собственной эмпирической базы, а лишь использует данные этологии и ряда других дисциплин (во многих случаях неадекватно) для оправдания своих формальных алгеб­раических выкладок.

 

1. Основные концепции этологии в ранний период ее существования (30–50-е гг.)

Хотя в настоящее время предмет этологии можно обозначить как всестороннее изучение структуры, функции и эволюции пове­дения животных, ее становление как самостоятельной дисципли­ны обычно связывают с выдвинутой К.Лоренцом этологической теорией инстинкта [7]. Эта теория имела дело с такими формами поведения, которые в наибольшей степени подчинены генетическо­му контролю – то есть приобретены в процессе филогенеза и практически не изменяются в ходе жизни особи под влиянием ее индивидуального опыта. Центральными концепциями ранней, т.н. «классической» этологии были, в соответствии со сказанным, представления о «фиксированных схемах действий» (fiхеd асtion раtterns) и о «знаковых стимулах» (sign stimuli). Первая из них обсуждала специфику той категории индивидуального поведения, которая по трудам Ч.Дарвина известна как «выразительные движения» (экспрессивное поведение). Вторая трактовала проб­лему использования этих самых знаковых стимулов при взаимо­действиях животных друг с другом в качестве коммуникативных средств (невербальная коммуникация).

Понятие «фиксированной схемы действий» берет начало от представлений предшественников этологии (Ч.Уитмен, О.Хейнрот) о существовании неких элементарных поведенческих комп­лексов, сугубо специфичных для каждого данного биологического вида – в том смысле, что особенности таких поведенческих конструкций могут служить диагностическими признаками при опознавании видов наблюдателем. Таким образом, свойство «видоспецифичности» является первой и наиболее существенной особенностью фиксированной схемы действий. Это свойство пред­полагает шаблонность выполнения данного акта (или их последо­вательности) всеми особями данного вида, причем шаблонность (стереотипность) обязана именно врожденному характеру дейст­вий, а не является результатом взаимного обучения особей друг от друга. Стереотипность фиксированных схем дает возможность исследователю составлять каталоги (этограммы) консерватив­ных элементов видового поведения и сопоставлять этограммы разных видов с применением таких методов сравнительной анато­мии, как, скажем, гомологизация элементов единого происхожде­ния. Это открывает широкие перспективы для изучения преобразо­ваний генетически детерминированного поведения в ходе филоге­неза.

Будучи видоспецифичными и стереотипными, фиксированные схемы действий обладают также свойством спонтанности, отсутст­вием целеполагания (целенаправленности). Спонтанность пове­денческих актов такого типа проявляется в тех случаях, когда животное воспроизводит ту или иную жестко фиксированную последовательность действий в отсутствие какого-либо внешнего раздражителя. Эти так называемые «реакции вхолостую» (или «действия в вакууме») свидетельствуют о том, что животное не контролирует сколько-нибудь сознательно данный тип двигатель­ной (или акустической) активности. В пользу этого заключения, трактуемого как отсутствие целеполагания, говорит также тот факт, что к фиксированным схемам действий применим принцип «все или ничего»: когда поведенческий акт такого типа вступил в свою начальную фазу – например, в ответ на появление опреде­ленного внешнего стимула – он будет доведен до конца даже в том случае, если внешняя стимуляция сразу же прекратила свое действие.

Для объяснения таких свойств фиксированных схем действий, как спонтанность, цикличность (восстановление готовности к новому действию после длительного перерыва) и отсутствие целенаправленности, этологи использовали простые «энергетичес­кие» модели мотивации, основные мотивы которых были заимство­ваны ими из психологии (в частности, из работ У.Мак-Дугалла и, в каком-то смысле, З.Фрейда [6]). Простейшая из таких моделей принадлежит К.Лоренцу. Готовность к совершению того или иного действия связана с накоплением в соответствующих нерв­ных центрах некой гипотетической субстанции, именуемой «специ­фической энергией действия». По мере ее накопления возрастает стремление к выполнению определенного поведенческого акта, но для этого в норме требуется внешний толчок в виде «специфичес­кого стимула», соответствующего данному стремлению: пищи – в случае голода, полового партнера – при возрастании сексуаль­ной мотивации и т.д.

Реализация подобного внутреннего стремления (drivе) осу­ществляется животным в два этапа: 1– поисковое (аппетентное) поведение и 2– заключительный (консумматорный) акт. Поиско­вое поведение по всем своим характеристикам прямо противопо­ложно категории фиксированных схем действий, тогда как заклю­чительный акт выступает именно в виде такой фиксированной схемы. Поисковое поведение, как и любое другое, в конечном итоге строится на наследственной основе, но тем не менее крайне вариабельно, ибо насыщено индивидуально приобретенными эле­ментами. Именно это и обеспечивает его эффективность в измен­чивых условиях внешней среды. Будучи как будто бы ориентиро­ванным на поиски необходимого к случаю внешнего стимула, оно выглядит целенаправленным (и расценивается в качестве таково­го), однако, в действительности истинной целью его является, как считает К.Лоренц, «выплескивание» заключительного акта, отве­чающего всем характеристикам фиксированной схемы действий. Именно поэтому при длительном отсутствии внешней стимуляции животное воспроизводит заключительный акт спонтанно, самопро­извольно, по типу «реакции вхолостую». Это ведет ,к саморазряд­ке нервных центров, но спустя определенное время, за счет нового накопления энергии действия, такая реакция в вакууме должна повториться вновь (свойство цикличности)– если к этому време­ни животное еще не встретило соответствующий внешний стимул.

Суммируя сказанное по поводу концепции фиксированных схем действий, которая является основой этологической теории инстинкта, можно сказать, что в качестве исходных моментов здесь особо подчеркиваются следующие свойства генетически детерминированного поведения:

а. Видовая уникальность: в идентичных условиях (например, в контролируемом эксперименте с постоянными внешними пара­метрами) представители двух разных, даже близких видов скорее всего будут вести себя неодинаково.

б. Отсутствие индивидуально приобретенных элементов: в онтогенезе «врожденное» поведение совершенствуется в результа­те «созревания»– как орган, а не за счет обучаемости новому.

в. Спонтанность и автоматизм: отсутствие жесткой связи между стимулом и реакцией.

г. Нецеленаправленный характер многих акций, выступающих для наблюдателя в форме иррационального поведения (отсутст­вие обратной связи с внешним окружением).

Обратимся теперь к другой центральной концепции этологии – к представлениям о «знаковых стимулах». В отличие от понятия «фиксированная схема действий», которое призвано раскрыть механизм реализации наследственно обусловленных движений (в самом широком смысле), понятие «знаковые стимулы» фиксирует внимание на наследственно обусловленном восприятии. Здесь речь идет о той категории внешних раздражителей, которые вызывают у особи биологически адекватную, видоспецифическую реакцию уже при их первом предъявлении, то есть без всякого предварительного опыта. При этом стимул, действенный для особей одного вида, может быть совершенно нейтральным для представителей другого. Кроме того, каждый знаковый стимул отвечает определенному внутреннему настрою индивида и, таким образом, будучи эффективным раздражителем на определенной стадии персонального временного цикла, оказывается безразлич­ным для животного в иное время. В целом, эти представления акцентируют внимание на явлении активной избирательности индивида к внешним воздействиям («фильтрация» стимулов восп­ринимающими сенсорными системами организма).

Особый интерес у этологов традиционно вызывали такие знако­вые стимулы, которые используются при взаимном опознавании особей, принадлежащих к одному виду, и в процессах их общения. Это так называемые «социальные релизеры» – от английского геlеаsе (освобождать). Имеется в виду, что социальный релизер при предъявлении индивиду снимает в его нервной системе блоки, препятствующие реализации специфической энергии действия, и тем самым, как бы освобождает дорогу той реакции, которая соответствует данному стимулу. При этом, в соответствии с исходными представлениями классической этологии, данные сти­мул и реакция комплементарны друг другу наподобие ключа и замка. Отсюда еще одно название для интересующего нас класса раздражителей – именно, ключевые стимулы.

Реакция, следующая в ответ на предъявление социального релизера, согласно этологической теории, представляет собой фиксированную схему действий. В ходе взаимодействия партне­ров происходит нечто вроде диалогового обмена социальными релизерами, которые выступают таким образом в качестве основ­ных элементов видового коммуникативного кода. Важнейшими из этих элементов оказываются так называемые демонстрации. Это особые фиксированные схемы действий (моторных и акустических), обладающие у каждого вида структурой, непредсказуемой на основе всех прочих характеристик вида. Эту «экстравагант­ность» демонстраций относят за счет того, что именно она делает данный тип акций легко выделяемым из континуального потока поведения и тем самым –«разборчивым» (для реципиента) ком­муникативным сигналом, обладающим к тому же определенным значением. Здесь этологи видят определенное сходство между демонстрацией и ритуалом в коммуникации человека.

Коль скоро форма демонстраций необъяснима как адаптация к экологическим особенностям существования вида, их становле­ние пытаются объяснить на основе общих, априорных представле­ний об оптимальных характеристиках коммуникативных средств. Считается, что такие свойства демонстраций, как их дискретность, шаблонность, интенсивность трансляции выработались путем ритуализации. Это эволюционный процесс формирования структур, выполняющих сугубо коммуникативную функцию и возникающих на основе ранее существовавших структур, не обладавших дан­ной функцией или выполнявших ее лишь факультативно. «Движе­ние можно считать ритуализованным только в том случае, если оно претерпело преобразования под давлением отбора, улучшив­шего его коммуникативную эффективность» [36]. Основным мате­риалом, на базе которого возникают ритуализованные демонстра­ции, этологи считают так называемые смещенные действия (нап­ример, те движения, несоответствие которых коммуникативному контексту обязано внутреннему конфликту разных мотиваций агрессивности и страха, агрессивности и сексуального побужде­ния и т.д.), движения намерения (предшествующие тому или иному виду активности), близкие последним по характеру, всевоз­можные «незавершенные действия» и т.д. В концепции ритуализации, как и в других построениях классической этологии, преобра­зования поведения в филогенезе относят за счет постепенного накопления мелких изменений, поддерживаемых естественным отбором.

Помимо тех знаковых стимулов, которые можно рассматривать как полностью детерминированные генетически и не требующие для выполнения своих функций никакого индивидуального опыта, имеются и другие, предполагающие существование у реципиента определенной практики общения. Речь идет о так называемом процессе запечатления (импринтинга), который имеет место в особый чувствительный период на самых ранних стадиях постнатального онтогенеза. В частности, способность адекватно опозна­вать полового партнера, принадлежащего к своему виду, форми­руется, как полагают, именно в такой чувствительный период. Если в это время содержать животное с представителями другого вида, половой импринтинг может быть выработан на этот неадек­ватный объект.

Суммируя сказанное по поводу концепции знаковых стимулов, которая лежит в основе этологических представлений о коммуникации животных, отметим следующие основополагающие черты этих взглядов:

1. Генетический детерминизм, приводящий к типологическим представлениям о стандартном характере межиндивидуальных взаимодействий, структура которых в целом автономна от флюк­туации во внешнем окружении.

2. Подсознательное, неоговариваемое открыто, но подразумева­емое в терминологии уподобление средств коммуникации у живот­ных семиотическим системам в общении человека: дискретность сигналов, их якобы знаковый характер (невозможность объяс­нить структуру сигнала прочими видовыми особенностями созда­ет ощущение его немотивированности, в том смысле как ее понимал Ф.де Соссюр), диалоговый обмен сигналами в ходе взаимодействия, уподобление последнего ритуальному действу и т.д.

3. Процесс эволюции поведения приравнивается филогенетичес­ким преобразованиям прочих биологических структур (например, морфологических) за счет медленного накопления мельчайших изменений под действием естественного отбора. Идея быстрых преобразований поведения животных путем передачи индивиду­ального опыта и традиций по череде поколений (т.е. негенетичес­кими каналами) не отвергается, но имеет в классической этологии побочное значение.

4. Подчеркивается важная роль раннего индивидуального опыта в формировании форм поведения, не контролируемых сознательно в зрелом возрасте (идея импринтинга отдаленно перекликается с концепцией бессознательного у З.Фрейда).

Мы умышленно дали здесь самый ранний вариант этологических воззрений. Они в последние десятилетия неоднократно подвер­гались развернутой критике (речь здесь идет о научных претензи­ях к этологии, а не о ее критике с идеологических и философских позиций [8, 44, 46, 57, 60]) и в ряде важных пунктов оказались существенно модернизированными – во многом за счет влияний со стороны физиологии и таких поведенческих дисциплин, как бихевиоризм и сравнительная психология [16]. Однако определен­ная логическая замкнутость этологической теории инстинкта [7] делает ее центральное ядро, предложенное К.Лоренцом и частич­но модифицированное Н.Тинбергеном, достаточно резистентным к угрозе диссоциации при соприкосновении с иными концептуаль­ными схемами. Именно поэтому еще и сегодня достаточно влия­тельной оказывается та, уже упоминавшаяся нами школа «консер­ваторов», которая в своей деятельности руководствуется изложен­ной здесь первоначальной теорией инстинкта (Институт сравни­тельного изучения поведения имени Макса Планка в Зеевизене где в настоящее время работает и сам К.Лоренц).

Интересно, что рассмотренные нами концепции практически без изменений, подчас в их наиболее архаической форме были в середине 70-х годов включены в теоретический аппарат социобиологии  [7, 69].

2. О границах применения этологических концепций при изучении поведения человека

Возникнув в период создания синтетической теории эволюции, которая объединила усилия дарвинизма и генетики, этология с первых шагов развивалась как ветвь эволюционной биологии, имея в качестве одного из важнейших своих оснований теорию естественного отбора. По существу, именно этологи впервые попытались показать на большом эмпирическом материале, что эта теория может иметь столь же широкое применение при анализе эволюции поведения, какое ей до этого придавалось в сфере морфологической эволюции. В фундамент этологической теории инстинкта были заложены многие идеи, высказанные в более или менее развернутой форме еще Ч.Дарвином: необходи­мость сравнительного подхода в изучении инстинкта, возмож­ность реконструкции эволюции инстинкта путем сопоставления данных по ныне живущим формам, представления о слепом автоматизме и явной иррациональности многих форм поведения и о возникающих в связи с этим трудностях применения к ним однозначно адаптационистских трактовок. Вместе с тем необходи­мо подчеркнуть, что привлекательность идеи о возможности применения эволюционного метода в исследованиях поведения в огромной степени обязана успеху этологов в уподоблении актов «врожденного» поведения морфологическим структурам.

Все сказанное хорошо объясняет тот факт, что основной парадигмой этологии стало представление о том, что многие поведенческие признаки животных преобразуются в ходе филоге­неза путем накопления мелких фенотипических изменений, обя­занных таким генетическим событиям, как мутации и структурные перестройки внутри генных комплексов, «ответственных за дан­ный поведенческий признак». Получив самостоятельную жизнь, эти представления, первоначально выдвинутые для объяснения достаточно четко очерченного, специфического круга явлений (в основном — фиксированных схем действий), позже приобрели в руках ряда теоретиков почти что универсальное значение. Оказалось возможным говорить в том же плане об эволюции таких поведенческих «признаков», как «альтруизм», «эгоизм», «опознавание родичей», «способность обманывать и выявлять обман» и т.д.

Оставив пока в стороне этот вульгарный генетический детерми­низм, взятый в 70-х годах на вооружение теоретиками социобиологии, обратимся к анализу исходных для него представлений о возможности эволюции поведения путем накопления мелких адаптивных изменений под действием естественного отбора. Хотя этот путь не исключен и подчас вполне правдоподобен в сфере эволюции определенных типов генетически запрограммированно­го поведения, он едва ли может рассматриваться в качестве сколько-нибудь реального модуса, ответственного за становление сущностных характеристик поведения человека – таких, как уме­ние изготовлять орудия и использовать огонь, способность опери­ровать символами и т.д. Более того, большие сомнения вызывает продуктивность применения рассматриваемого принципа даже к тем сферам поведения человека, биологическая функция кото­рых, на первый взгляд, выступает в наиболее явной форме – та­ких, скажем, как питание и половое поведение.

Между тем, опираясь на факт филогенетического родства человека с другими представителями отряда приматов и на представления о возможности эволюции поведения под действием естественного отбора, многие биологи и некоторые представители гуманитарных наук сочли возможным считать эти два обстоятель­ства достаточным^ для подтверждения прямой и плавной преемст­венности между поведением животных и Ноmo sapiens. Печаль­ным примером такого рода практики в этологии может служить книга Д.Морриса «Голая обезьяна», на разборе которой мы остановимся в следующем разделе. Недавний рецидив той же натуралистической тенденции был вызван экспериментами А. и Б.Гарднеров, которые обнаружили известные способности к символизации у шимпанзе. Это дало, как полагают некоторые, возможность усомниться в справедливости устоявшегося взгляда об уникальности человека вообще и его языкового поведения – в частности [5].

Полезность этологии в сфере изучения поведения человека несомненна до тех пор, пока не вступает в силу так называемая «ошибка потенциальности» [3]. Если мы уверены в том, что все функции человеческого организма в конечном итоге определяют­ся работой генов, это еще не значит, что поведение взрослого современного человека или даже двухлетнего ребенка можно сколько-нибудь правдоподобно описать как генетически детерми­нированное*. Хотя физически и психически нормальный ребенок обладает всеми потенциями «человека разумного», он едва ли станет таковым в условиях, резко отличных от того культурного окружения, в котором в норме происходит развитие человеческо­го существа [58]. С другой стороны, справедливо рассматривая многие черты поведения новорожденного ребенка как «панмаммальные» (т.е. общие человеку и всем прочим млекопитающим), едва ли будет разумно заключить на этой основе об отсутствии

* Яркий пример неосознаваемой авторами «ошибки потенциальности» в рассуждениях о поведении человека дает, на наш взгляд, книга Ч.Ламсдена и Е.Вильсона «Огонь Прометея» (49].

качественного перерыва между поведением животных и человека [58: 210].

Границы применения принципов этологии к анализу поведения человека должны, естественным образом, определяться специфи­кой ее предмета. С этой точки зрения наиболее перспективный объект – это ребенок в первые месяцы его жизни. Здесь открыва­ется возможность понять, каким образом «видоспецифическое» поведение грудного ребенка под влиянием социальных контактов с матерью и с другими членами семьи начинает преобразовывать­ся в поведение осознающего себя индивида. Однако уже на этом этапе культурные воздействия на ребенка настолько сильны, что этологический подход будет неполным вне его контактов с психо­логией развития и такими социальными дисциплинами, как, ска­жем, социолингвистика.

Возможности этологии определяются и тем, что ведущим ее методом служит скрупулезное описание целостного поведения особи, дающее ценный материал для выявления его тонкой структуры и временной организации. Через специфику этого метода этология получает широкий доступ и к анализу поведения взрослых членов социума в коммуникативных процессах. Интерес­ной точкой приложения в этой сфере является изучение всевоз­можных форм сознательно не контролируемого поведения – нап­ример, обусловленных традициями движений и поз (кинесика), невербальной коммуникации, геометрии социально организован­ного пространства. И в этой области деятельности этология неизбежно должна войти в тесный контакт с социальными наука­ми – этнографией, этносемиотикой, социальной психологией и т.д., поскольку традиционное для этологов стремление выявить генетически запрограммированные, видоспецифические особен­ности невербальных сигналов (так называемые универсалии) неизбежно сталкивается с большими трудностями разграничения стереотипов врожденных и стереотипов, обусловленных культур­ной традицией.

Другие сферы приложения этологии в исследованиях поведе­ния человека мы рассмотрим в заключительной части статьи. Что касается настоящего раздела, то его задачей было показать, что претензии некоторых этологов объяснить сущность человеческого поведения вне контакта с традиционными науками о человеке совершенно несостоятельны. Обоснованию этого утверждения мы и посвятим следующий параграф.

3. Ранний вариант этологии человека и рецидивы его возрождения

Попытки автоматического перенесения этологических представ­лений об инстинктивном поведении животных на человека предп­ринимались неоднократно – как самим К.Лоренцом, так и рядом его учеников и последователей [20, 30, 48] *. К числу первых и наиболее известных произведений на эту тему относится бестсел­лер под названием «Голая обезьяна», принадлежащий перу Д.Морриса [53]. Подробный разбор этой работы, опубликован­ной почти 20 лет тому назад, возможно, и не имел бы особого смысла, если бы не два весьма важных обстоятельства. Первое состоит в том, что многие мотивы построений Д.Морриса без труда обнаруживаются в новейших выступлениях лидеров социобиологии, и с этой точки зрения никак не могут быть отнесены к области научной (точнее – псевдонаучной) архаики. Напом­ним, в частности, что в одной из своих последних работ Ч.Ламсден и Э.Вильсон [49] не только не отмежевываются от представле­ний Д.Морриса, но, напротив, прямо называют «Голую обезьяну» в числе книг, впервые провозгласивших идеи, родственные социобиологии. Вторая причина, заставившая нас остановиться на критике книги Д.Морриса, заключается в том, что наивный натурализм автора легко позволяет вскрыть явные дефекты его позиции. Этим «Голая обезьяна» отличается от теоретических трудов современных социобиологов, подающих ту же, по сущест­ву, идеологию, но в гораздо более изощренном и замаскирован­ном виде.

Д.Моррис принадлежит к числу этологов ранней, классической школы. Его первые работы посвящены описанию и анализу поведения птиц. Он известен своим вкладом в разработку концеп­ции ритуализации, в которую ввел так называемый «принцип типичной интенсивности» коммуникативных сигналов. Позже вни­мание Д.Морриса сместилось в область изучения приматов. Ему принадлежит целый ряд книг, адресованных одновременно коллегам-этологам и околонаучной интеллигенции. В своих трактовках поведения человека Д.Моррис целиком придерживается того первоначального варианта классической этологии, суть которого мы обрисовали в разделе 1.

Во введении к «Голой обезьяне», как автор именует человека (лишенного, в отличие от всех прочих приматов, развитого шерстного покрова), он высказывает свое методологическое кре­до. Науки, намеревающиеся раскрыть пути эволюционного станов­ления и сущность человека, шли по ложному пути, когда пыта­лись решить эти проблемы путем досконального изучения совре­менных этносов, находящихся на ранней стадии охотников-соби­рателей. Это боковые, тупиковые тропинки человеческого бытия, не отражающие истинного существа «голой обезьяны». Не так много для понимания исконно человеческого могли дать и работы психиатров, исследующих психику и поведение тех индивидов,

* Такого рода работы некоторые авторы относят к разряду «псевдобиоло­гии»   [25].

которые принадлежат цивилизованному обществу, но резко укло­няются от принятых социальных и культурных норм. В действи­тельности, как утверждает Д.Моррис, истинное ядро человеческо­го существа может быть выявлено лишь путем простых этологических наблюдений за средним, типичным, преуспевающим предс­тавителем ведущих культурных общностей (major cultures), круг которых автор, судя по многим его рассуждениям, ограничивает странами с европейским типом цивилизации, основанной на христианской морали. Последнее обстоятельство во многом опре­деляет дальнейшие построения автора, с самого начала надевше­го на себя шоры европоцентристски ориентированного обывателя.

Намеченный Д.Моррисом подход приводит его к весьма неожи­данному заключению: «Как мало, как ничтожно мало голая обезьяна (имеется в виду средний преуспевающий член развитого общества – Е.П.) изменилась со своих ранних дней примитивно­го состояния» [53: 186]. Постоянное повторение этой темы диктуется сопоставлением образа жизни, главных импульсов и «инстинктивного» поведения современного человека с тем, что Д.Моррис приписывает его гипотетическому обезьяноподобному предку. Последний, будучи первоначально типичным приматом – растительноядным и промискуитетным, лишенным развитого тер­риториального поведения*, на какой-то стадии своей эволюции перешел на животное питание и приобрел основные биологичес­кие характеристики хищного млекопитающего. Практика охоты на крупного зверя заставила самцов подавить взаимную агрессив­ность и объединяться в однополые группы, сплотив последние на основе взаимопомощи. Самки, занятые выращиванием потомства, должны были оставаться в местах постоянного жительства дан­ной замкнутой группировки – черта, также новая для хищного примата по сравнению с приматами-вегетарианцами. Уходя на охоту, самец должен был быть уверен в том, что его половой партнер остается верным ему. В связи с этим естественный отбор привел нашу примитивную голую обезьяну от промискуитета к моногамии, которая и стала основной формой социосексуальных отношений у современного человека. Переход от. промискуите­та к моногамии сопровождался коренным изменением облика голой обезьяны – в частности, утратой им шерстяного покрова (о причинах этого см. ниже).

Чем же, в сущности, отличается современный средний член западного общества от своего палеолитического предка? Да почти что ничем. Мужчина каждое утро уходит на работу, где

 

* Территориальное поведение – средство активного рассредоточения осо­бей и их группировок в пространстве. Индивидуальная или групповая территория – участок местности, охраняемый его владельцем (владельцами) от проник­новения сюда прочих особей своего вида. См. также далее, раздел 5, пункт 4,

проводит день с другими такими же мужчинами в составе «односамцовых групп». Вечером он несет добычу (теперь уже не кусок мяса, а деньги) жене, которая воспитывает детей на общей для нее и мужа территории. По вечерам мужчины снова собирают­ся в клубе или на бейсбольном матче. Молодые индивиды мужского пола также формируют однополые группы, которые, наподобие таковых у обезьян-лангуров, зачастую несут угрозу для семей, охраняющих собственные территории (квартиры). Вероятно, нет смысла продолжать перечень этих беспомощных аналогий. Обратимся лучше к тому, каким образом Д.Моррис раскрывает суть разных типов поведения человека, облекая свои рассуждения в термины этологической теории инстинкта и соци­альных релизеров.

Каждая глава книги Д.Морриса (за исключением первой, где рисуются пути эволюции человека, и последней, трактующей тему одомашнивания животных) посвящена, как говорят исследовате­ли поведения, определенному типу активности: исследовательс­кой, пищевой, половой, самоохранительной (включая сюда и агрессивность), родительской. Недостаток места заставил нас ограничиться кратким анализом всего лишь двух глав, одна из которых имеет дело со сравнительно простым типом индивидуаль­ного поведения – питанием, а другая рассматривает гораздо более сложно структурированные акции, лежащие в основе сексу­альных контактов.

По поводу пищевого поведения человека Д.Моррису не удает­ся сказать многого – посвященная ему глава самая короткая в книге. Ведущая здесь тема – хищная сущность голой обезьяны. Отсюда и целый ряд «откровений» по поводу видоспецифичности кормового поведения «современного» человека. Например, подог­ревает пищу он для того, чтобы придать ей температуру тела только что убитой жертвы – в этом отголосок хищнических повадок наших далеких предков. Вместе с тем высокая температу­ра улучшает вкусовые качества пищи, придавая ей разнообра­зие – тут говорят еще более ранние привязанности, связанные с предыдущей стадией типичного примата, промышлявшего соби­рательством фруктов и насекомых. Человек ест не более трех-че­тырех раз в день. И в этом он следует обычаю охотника съедать как можно больше сразу же после охоты, а не отщипывать по кусочку на протяжении всего дня – как это делает обезьяна, рыскающая по лесу весь день и съедающая там плод, здесь – куз­нечика. Поедание пищи мелкими порциями у современного челове­ка Д.Моррис называет «смещенной активностью» (см. раздел 2), которая, в согласии с этологической теорией, должна иметь место в ситуациях нервного напряжения (фрустрации). Это, как полага­ет автор, и имеет место на всевозможных приемах, вечеринках и т.д. Смещенной активностью является и употребление жвачки. Наконец, всевозможные виды спортивной охоты, как и охотничьи игры детей, – это не что иное, как реализация глубоко присущего человеку охотничьего инстинкта (hunting urge), выливающегося в аппетентное поведение (поиски дичи) и реализуемого в заключи­тельном акте умерщвления жертвы.

Гораздо больше любопытных сведений можно извлечь из главы о половом поведении человека, которая следует прямо за рассуждениями о его происхождении и занимает пятую часть всей книги. Общую схему полового поведения человека Д.Моррис описывает в тех же терминах, в каких этологи описывают поведение птиц: «Половое поведение у нашего вида проходит через три характерные стадии: формирование пар, прекопуляционная активность и копуляция (этот порядок их следования сохраня­ется не всегда). Стадия формирования пар, обычно обозначаемая как ухаживание, чрезвычайно продолжительна по сравнению с другими животными – часто она длится неделями или даже месяцами. Как и у многих других видов, она характеризуется неуверенным, амбивалентным поведением, основанным на конф­ликте между страхом, агрессивностью и сексуальностью. Нервоз­ность и неуверенность медленно редуцируются в том случае, если взаимно демонстрируемые сексуальные сигналы достаточно интен­сивны. Последние включают в себя сложную лицевую мимику, всевозможные позы и вокализацию. Вокализация проявляется в виде высоко специализированных и символизированных звуко­вых сигналов речи, но столь же важно, что они подаются особи противоположного пола в особой тональности» [53: 51].

Поскольку, по схеме Д.Морриса, важнейшим моментом в становлении человека было развитие (на основе естественного отбора) у обоих полов строгой тенденции к поддержанию длитель­ных моногамных связей, вся эволюция морфологии и внешнего облика вида проходила под знаком обеспечения этой функции. Таким образом, человек стал видом с максимально выраженной сексуальностью. Такие морфологические структуры, как, напри­мер, ушные мочки, отсутствующие у прочих приматов, развились под действием отбора в специализированные эрогенные зоны. Да и сама «нагота» человека, как и подвижность его пальцев, в значительной степени явились результатом отбора на большее сексуальное вознаграждение полового партнера при обмене с ним тактильными сигналами, ибо все это способствовало максимально­му укреплению персональных половых связей.

Прямохождение человека приводит к тому, что при встрече двух индивидов они экспонируют друг другу фронтальную сторо­ну тела. Поэтому, учитывая сказанное выше, все социальные релизеры, служащие опознаванию пола и выступающие элемента­ми взаимных сексуальных демонстраций, должны были быть перенесены вперед. У самок обезьян сексуальные стимулы, вызы­вающие половое влечение самца, сосредоточены в аногенитальной области (так называемая половая кожа, приобретающая интенсивную окраску в период рецептивности самки). Перенос таких сигнальных структур на переднюю поверхность тела «голой обезьяны» произошел, по Д.Моррису, в результате процесса «самоимитации», подобного ритуализации. В этом смысле грудь женщины имитирует ягодицы предчеловека, а губы – половую щель. У негров, у которых губы своим цветом не отличаются от цвета лица, отсутствие этого качества, обеспечивающего у белых броскость сигнала, компенсируется их большей толщиной и выпуклостью.

Едва ли есть смысл продолжать перечень других подобных же «гипотез». Мы не будем останавливаться и на тех интерпретациях, которые Д.Моррис дает результатам воздействия культуры на половое поведение человека. Здесь точка зрения автора хорошо выражается следующим высказыванием: «Как зоолог я не могу обсуждать половые «особенности»* (человека.– Е.П.) в обще­принятых понятиях морали – в терминах популяционного успеха или потерь для популяции».

Последняя цитата уже сама по себе хорошо иллюстрирует всю шаткость логической позиции Д.Морриса. Если его выступление не шутка и не способ эпатировать публику (а социобиологи и сегодня, как мы помним, вовсе не считают, что это так), и он действительно стремился к поискам истины, то какова же была основная идея его книги? Очевидно, она заключалась в том, чтобы вскрыть и показать животное начало в поведении человека. Отсюда попытка подать образ действий «голой обезьяны» в виде кальки с поведения других животных. Но этот подход ложен с самого начала, ибо при таком сопоставлении биологический процесс (поведение животных) приравнивается сложнейшему комплексу «биологическое–социальное» (поведение человека).

Приходится констатировать, что Д.Моррис в большинстве случаев не отдает себе отчета в том, какие мощные напластова­ния культуры сопровождают любую акцию человека, сколь бы «чисто биологической» она не казалась на первый взгляд. Можно ли, например, пищевое поведение человека рассматривать вне культурных условий и норм данного социума – просто как акт поглощения пищи? Мы думаем, что это будет непростительной ошибкой. Совершенно очевидно, что временная организация «пищевого поведения» человека обусловлена такими факторами, как распределение трудовой деятельности в течение дня, необхо­димость поддержания социальных контактов между членами семьи (и социума), специфика основных продуктов питания в разных культурах и т.д. и т.п. Здесь, в частности, можно упомянуть результаты одного из социопсихологических исследова­ний, в ходе которого удалось экспериментально показать, что акт приема пищи способствует восприятию человеком крайне неожи­данной или нежелательной информации [42]. Авторы считают,

 

* Имеются в виду гомосексуализм, проституция, порнография и т.д.

 

что это обстоятельство неосознанно используется людьми при заключении ими всевозможных сделок, договоров и т.д. Поэтому говорить, как это делает Д.Моррис, что ритм питания у человека есть всего лишь отголосок его прошлого дикого состояния – это значит ничего не сказать ни о биологической, ни о культурной компоненте явления.

Несомненно ошибается Д.Моррис и в исходном пункте своих построений об эволюции полового поведения человека и ее, якобы, очевидных последствиях. Вероятно, моногамия вовсе не является «признаком», генетически присущим человеку и выработанным естественным отбором. Хорошо известно, что весьма существен­ная часть этнических групп придерживается полигинии* . Она, до недавнего времени, была основной формой семьи в исламском мире, который Д.Моррис, по всей видимости, не причисляет к «главным культурам». В ряде подобных культур моногамия является вынужденным состоянием, обязанным низкому экономи­ческому статусу мужчины. При полигинии взаимная ревность среди жен – явление вовсе не обязательное, поскольку каждая воспринимает другую (или других) как дополнительные рабочие руки, а не как полового конкурента [72]. В ряде культур практикуется полиандрия, причем показано, что и в этом случае она диктуется не отсутствием баланса в соотношении полов, а чисто экономическими причинами [55]. Можно было бы очень долго продолжать перечень хорошо известных фактов, полностью несогласующихся с идеей генетически запрограммированных мо­ногамии, избегания адюльтера и прочих связанных с этим явле­ний.

Резюмируя все сказанное, можно заключить, что полный провал попытки Д.Морриса обрисовать внутреннюю сущность поведения человека средствами одной лишь классической этологии очень просто объяснить чисто логически. Автор пользуется приемом, который детально описан еще Дж.Миллем [6] в главе под названием «Заблуждения в обобщении». Речь идет о так называемых ложных аналогиях. Они имеют место в том случае, «...когда на основании сходства предметов в одной черте заключа­ют о сходстве их в другой, причем не только не доказана причинная связь" между этими двумя чертами, но, напротив, положительно известно, что такой связи нет». За примерами того, что именно так поступает Д.Моррис, не надо ходить далеко. Если и обезьяно-человек, и современный служащий утром уходят от жены, а вечером приносят ей нечто (в первом случае – ляжку антилопы, а во втором – деньги), то, стало быть, в чем же существенная разница между предчеловеком-охотником и клер­ком, весь день принимающим посетителей?

 

* До 80%   по данным  Б.Даниельссона   [27]. 44

 

Хотя явная несуразность такого подхода видна невооружен­ным глазом, его более или менее сильные отголоски прослежива­ются и по сей день. В этом отношении особенно выделяется уже упоминавшаяся школа «консерваторов», возглавляемая учени­ком К.Лоренца И.Айбл-Айбесфельдом. Она занята в основном поисками фиксированных схем действий и подобных им структур в поведении человека. К числу филогенетически обусловленных поведенческих проявлений исследователи, принадлежащие этой школе, склонны относить не только особенности жестикуляции и лицевой мимики, вопрос о генетической детерминированности которых действительно может служить предметом серьезного обсуждения, но и определенные типы «ритуализированных» меж­персональных взаимодействий, а также такие формы поведения, как «демонстрация гениталий» у народов, находящихся на ста­дии охотников-собирателей (и, видимо, весь фаллический культ в целом), стремление мужчин носить одежду с подложенными плечами (один из вариантов – эполеты на военном мундире), «кормление изо рта в рот», наблюдаемое во время «инфантиль­ных игр» между влюбленными и т.д. [39].

В основе всех этих просчетов, по существу лишь компрометиру­ющих этологию человека, лежит, по-видимому, недооценка всей силы различий между аналогией и гомологией. Едва ли стоит говорить об эвристической пользе аналогий в науке, но и не следует преуменьшать опасности тех последствий, к которым ведут попытки перевести отдаленную аналогию в категорию филогенетических гомологии. В большинстве случаев возмож­ность такой подмены коренится в установке, обозначаемой как «вербальный реализм», суть которого в том, что слово рассматри­вается как нечто столь же реальное, как и обозначаемое им явление [2]. Термины, используемые при описании поведения животных, в большинстве своем были заимствованы этологией из повседневного языка и языка психологии, дотоле имевших дело с поведением человека. Проистекающая отсюда идентичность терминов, обозначающих подчас в корне различные сущности, создает иллюзию возможной эволюционной преемственности меж­ду такими, скажем, явлениями, как «ритуал» у животных и ритуал в человеческом обществе (сюда же относятся многие основополагающие категории социобиологии –«альтруизм», «эго­изм», «адюльтер», «обман» и т.д.). Очевидно, что подобный ход мышления едва ли может привести к чему-либо иному, как к новым рецидивам всевозможных форм антропоморфизма в этологии и наивного реализма – в науках о поведении человека.

Удачным примером подобного рецидива может служить очеред­ная статья И.Айбл-Айбесфельда, с которой он, не далее как в 1979г., выступил в духе своих более ранних работ [30], вновь предложив в качестве теоретической основы этологии человека концепции фиксированных схем действий и знаковых стимулов [32]. Позиция автора выглядела настолько шаткой, что из 24 ученых, принявших участие в дискуссии, подавляющее большин­ство   отнеслись   к   теоретическому   кредо   И.Айбл-Айбесфельда резко отрицательно*. Показательно и то, что лишь двое участни­ков обсуждения целиком  приняли точку зрения  И.Айбл-Айбес­фельда, охарактеризовав его статью как «превосходный обзор» проблемы. Это были ортодоксальные социобиологи Э.Вильсон и Д.Бэрэш. Так оказалось, что вульгарный генетический детерми­низм, в значительной степени изжитый этологией за 40 лет ее развития  (см. следующий раздел), вновь оказался поднятым на знамена недавно родившейся и быстро крепнущей социобиологии (11).

 

4. Продуктивный взгляд на пути развития этологии человека

К середине прошлого десятилетия стало очевидным, что этология человека может продуктивно развиваться лишь в теснейшем контакте с максимально возможным числом дисциплин, традиционно связанных с темой индивидуального и социального в человеческом обществе. Один из вариантов развития таких контактов, призванных   взаимно   обогатить   обе   стороны,   был   предложен английским этологом Н.Блартон Джонсом [22]. Подобно Д.Мор­рису,   он   первоначально  занимался   поведением   птиц,   проводя свои исследования в традициях классической этологии. Но уже в начале 60-х годов его интересы сместились в область поведения ребенка, что, вероятно, и определило дальнейшее реалистическое отношение  исследователя  к  возможностям   и   роли  этологии   в изучении человеческого поведения.

В своей программной статье 1976 г. в качестве наиболее перспективных партнеров этологии в сфере познания человека автор называет: 1 – психологию развития; 2 – только что офор­мившуюся в качестве самостоятельного течения социобиологию; и 3 – комплекс наук, обозначаемых Н.Блартон Джонсом в ка­честве «экологической антропологии». Основные точки приложе-

 

* Небезынтересно    кратко    обрисовать   точки    приложения    выдвинутой критики.   Антрополог  Б.Бенедикт  озаглавил  свое  выступление  словами  «Опас­ность   аналогий»,   а  лингвист  и   философ   Н.Бок – «Заблуждения   относительно «врожденности»)». Анатом Х.Липп усомнился  в том,  что данные по поведению обезьян могут дать ключи для выявления филогенетически запрограммированно­го поведения человека.  По мнению представителя  экологической антропологии С.Уошборна,   методы   этологии   неприложимы   к   изучению   человека,   а   будучи использованы   в   этой   сфере,   дают   лишь   тривиальные   результаты.   Этолог Дж.Хейлмен,  как  бы   внося   ясность  в  этот  вопрос,  отметил,  что  «этология», которую проповедует И.Айбл-Айбесфельд, это не «Этология с большой буквы», а австро-германский вариант этологии, основные положения которой современ­ная наука давно уже переросла. Ряд выступавших, отдавая должное важности эмпирических  данных,   полученных  И.Айбл-Айбесфельдом, отказались принять его теоретические построения.


 

ния дальнейшей деятельности этих трех содружеств он видит: 1 – в исследованиях детского поведения; 2– в выяснении возможной роли естественного отбора как фактора становления и эволюции культуры и 3– в попытках раскрытия адаптивной сущности общества и культуры в их связях с более широким социальным окружением и природой. Остановимся коротко на аргументации Н.Блартон Джонса, касающейся задач и методологических проб­лем, возникающих в каждой из трех обозначенных им линий развития.

Тесные контакты этологии с психологией развития ребенка сложились уже давно, оказались вполне органичными и дали немало полезных результатов. Этология привнесла в это содру­жество метод непосредственных наблюдений за детьми в услови­ях, максимально приближенных к естественным. Однако сейчас от нее требуется нечто большее. Богатый опыт этологии в «анато­мировании» сложнейших поведенческих конструкций и в категори­зации их структурных элементов должен быть использован для того, чтобы заменить повседневный язык психологии с его субъек­тивностью оценок строгой и операциональной терминологией. «Тиски принятой в нашей культуре категоризации (форм поведе­ния – Е.П.) столь сильно воздействуют на мышление исследова­теля, что они представляются главной помехой для прогресса наук о поведении человека»,– пишет автор [22, с. 429]. Пробле­ма адекватной номинации явлений особенно остро стоит в сфере изучения принципов мышления и сознания. Другая задача – дальнейшее усиление связей между этологией, психологией раз­вития и психиатрией. Вообще говоря, поведение ребенка должно рассматриваться как многоуровневая система с учетом всех ее переменных – от биохимического обеспечения до чисто социоло­гических аспектов. По мнению автора, уже сделаны первые шаги в попытках применить к анализу детского поведения методологию, разрабатываемую для расшифровки функционирования объектов сложной системной природы, однако основная работа – еще в будущем.

Переходя к вопросу о возможной форме взаимодействия этоло­гии с недавно появившейся на научной сцене социобиологией, Н.Блартон Джонс высказывает целый ряд критических замеча­ний в адрес последней. Интересно, что уже в этот период младенчества социобиологии многих беспокоила возможность истолковать ее идеи в духе социалдарвинизма. На это обстоятель­ство указывает и Н.Блартон Джонс. Обсуждая объяснительную ценность дедуктивных построений В.Гамильтона и Р.Триверса, автор отдает должное их новизне и оригинальности, но неоднок­ратно подчеркивает, что проводимая ими идея генетической обусловленности социального поведения человека выглядит умоз­рительной, и что роль естественного отбора как ведущего факто­ра в становлении этики может быть сильно преувеличена. По мнению Н.Блартон Джонса, «...на первый взгляд аргументы против приложения теории естественного отбора к поведению человека представляются несметными» [22, с. 431]. Формулируя эту мысль .более конкретно, можно сказать, что «исследования в рамках идеи естественного отбора дают разочаровывающе мало для понимания специфических механизмов мотивации и развития» [22, с. 433]. Автор подчеркивает, что мы не уйдем далеко в понимании сущности поведения человека, если будем ориентиро­ваться главным образом на его «врожденные» (кавычки Н.Блартон Джонса) компоненты. Полезность социобиологии состоит прежде всего в том, что ее дедуктивные схемы оконтуривают возможное поле деятельности этолога, указывая ему области перспективного поиска гипотетических механизмов, управляю­щих жизнью социума. В задачу этологии входит обнаружение этих механизмов, если они существуют, и расшифровка способов их функционирования на коротких отрезках времени.

В обсуждении третьей линии развития этологии человека Н.Блартон Джонс выходит далеко за рамки нашей темы, подроб­но обсуждая историю борьбы двух течений в социальных науках: «спиритуалистского», основанного на представлениях о диверген­ции человеческих культур как процессе самопроизвольном, не управляемом извне, и «материалистическом», ставящем во главу угла культурной дивергенции экологические и экономические факторы. Соглашаясь в целом с точкой зрения, что большинство человеческих популяций достигло экологического равновесия со своей средой, автор указывает на целый ряд важнейших вопросов, возникающих в связи с этим утверждением. Какова, в частности, природа обратных связей между социумом и средой его обитания? Действительно ли такое равновесие может быть обусловлено действием естественного отбора или же здесь работают совершен­но иные механизмы? Как модифицируются культурные ценности, чтобы экологическое равновесие данного социума с его средой оказалось реальным и устойчивым? В тесной связи со всем этим стоит и вопрос об адаптивности поведения индивида и популяции. По мнению Н.Блартон Джонса, мы еще очень далеки от понима­ния сущности этой проблемы. Автор обсуждает  применимость ее к решению концепции итоговой приспособленности индивида, выдвинутой В.Гамильтоном [9], идеи группового отбора и т.д. Н.Блартон Джонс полагает, что данная тема во всей ее многопла­новости и теоретической сложности должна явиться предметом новой дисциплины, задача которой – объединить все достижения экологической антропологии (синтез классической антропологии, археологии, этнографии и т.д.), с одной стороны, и поведенческой экологии животных – с другой. Последняя, добавим от себя, имеет своей задачей выяснение природы обоюдных связей между структурой местообитания и способами внутрипопуляционной организации*. Таким образом, и здесь, по мнению Н.Блартон Джонса, широкий сравнительный подход с учетом зоологических знаний не утрачивает своей полезности (см. следующий раздел, пункт 5).

 

5. Вклад этологии в познание поведения человека

Только что изложенные взгляды видного этолога новой форма­ции показывают, насколько далеко ушла этология 70-х годов от первоначального варианта «классической этологии». Основные концептуальные схемы последней в их первоначальном виде имеют сейчас, по мнению большинства авторитетных этологов, в основном чисто исторический интерес. Вместе с тем мы не вправе преуменьшать ту поистине огромную роль, которую эти построения сыграли в свое время [7], и то несомненное влияние, которое они оказали на формирование наших сегодняшних предс­тавлений о самых общих принципах и закономерностях поведения животных в их естественной среде обитания. Не мог пройти даром и огромный опыт этологии в сфере строгого описания, классифика­ции и категоризации поведенческих феноменов.

Ассимиляция бурно развивающейся этологией идей и методов других дисциплин (в первую очередь – физиологии и психоло­гии), равно как встречное воздействие этологии на стиль мышле­ния и методологию пограничных с ней естественных и гуманитар­ных наук – все это приводит на рубеже 70-х и 80-х годов к ее слиянию с тем синтетическим комплексом, который все чаще воспринимается и обозначается в качестве единого круга поведен­ческих и социальных дисциплин. Естественно, что в деятельности ученых, работающих в традициях такого комплексного подхода, зачастую трудно с полным основанием выявить «чисто этологические» мотивы и компоненты. Но мы все же попытаемся сделать это в надежде продемонстрировать реальный вклад этологии в позна­ние человека и одновременно показать перспективность дальней­шего развития истинно научной этологии человека.

Основные направления исследований в этой области мы подраз­деляем на 5 тем, связанных с анализом экспрессивного поведения, поведения ребенка, коммуникации, социального поведения и соци­альной организации, с реконструкциями эволюции поведения на ранних этапах антропогенеза. Условность предлагаемой рубрика­ции обусловлена тем, что выделенные здесь категории широко перекрываются. Действительно, экспрессивное поведение служит средством невербальной коммуникации, тогда как она, в свою очередь, зачастую регулирует социальные взаимодействия и мо-

 

* В  качестве типичных  примеров см.   [18,  33).   Подробный  обзор  идей и литературы  см.   [9]

 

жет служить основой для определенных форм социальной органи­зации; коммуникация между матерью и. ребенком средствами экспрессивного поведения представляет собой взаимодействие, выполняющее функцию социализации ребенка; процесс становле­ния человеческого поведения в антропогенезе затрагивает как тему коммуникации, так и социальной организации, и т.д. Чтобы хотя бы отчасти преодолеть неизбежное в данном случае неудобст­во перекрывания выделенных рубрик, мы будем пользоваться перекрестными ссылками.

 

1. Экспрессивное поведение. Первый, весьма внушительный для своего времени обзор этой темы дан Ч.Дарвином в его труде «О выражении ощущений у человека и животных». В этой книге великий натуралист наметил и все три главных пути исследова­ния данного феномена, а именно: прямые наблюдения, анализ поведения субъектов, депривированных от внешних сенсорных воздействий (слепо-глухие дети) и кросс-культурные исследова­ния. Первый метод преследует цель – каталогизации репертуара «выразительных движений». Эти каталоги (по существу – этограммы) могут быть использованы в сравнительных исследовани­ях для выявления гомологии (в частности, в лицевой мимике) между поведенческими актами у человека и прочих млекопитаю­щих. Поскольку, как хорошо понимал Ч.Дарвин, для гомологизации можно использовать лишь наследственные акты, их строгое отделение от всех прочих, формирующихся под воздействием культурных влияний, требует контроля. Последний осуществим, во-первых, наблюдениями над детьми, не имеющими зрительного и акустического контакта со своим окружением и, таким образом, неспособными к имитации поведения окружающих, и, во-вторых, сопоставлением форм экспрессивного поведения у представителей разных культурных общностей, не имеющих контакта друг с другом.

Все эти три подхода получили дальнейшее развитие в этологии. В качестве немногих примеров назовем каталог простейших мимических актов и жестов, включающий 136 категорий, из которых 40 описывают различные изменения конфигурации губ и рта [43], данные о наследственной детерминированности ряда мимических особенностей и комплексов экспрессивного поведения у слепо-глухих детей [31], многочисленные работы того же автора по выявлению общих мимических средств (универсалий) у разных этнических групп, многие из которых еще и сегодня находятся на культурной стадии охотников-собирателей [29]. В сравнительных исследованиях мимики человека и прочих прима­тов были достаточно убедительно показаны филогенетические истоки улыбки и смеха, берущие начало в т.н. «молчаливом оскаливании зубов», характерном для шимпанзе и ряда других видов обезьян [40].

Исследования ряда авторов [21] показали, что эмоциональное состояние человека во многих случаях находит явственное выражение в особенностях его позы, которую людям труднее контроли­ровать, чем многие характеристики лицевой мимики. Оказалось также, что анализ репертуара всевозможных форм неконтролиру­емого субъектом поведения может служить важным подспорьем при диагностике психических заболеваний. В частности, в реперту­аре «выразительных движений» у шизофреников полностью от­сутствует пожимание плечами. Предполагается, что поскольку у здорового человека этот акт является двигательным эквивален­том вербальных конструкций типа «Кто может знать...», его отсутствие у' больных связано с определенными нарушениями языкового поведения [34]. Это лишь один пример теснейшей и взаимообусловленной связи между невербальными сигналами и языком, неразрывность которой у человека подчеркивают мно­гие авторы [21, 45].

Весьма интересным и бурно развивающимся направлением является изучение роли экспрессивного поведения в коммуника­тивном процессе (см. ниже, пункты 2 и 3).

 

2. Поведение ребенка. Традиционные исследования этологов, многократно предпринимавшиеся в поисках генетически детерми­нированных форм поведения животных, послужили примером для аналогичной постановки экспериментов с новорожденными деть­ми. Полученные при этом результаты помогли разрешить давний спор между психологами-нативистами, считавшими, в частности, что зрительный мир ребенка не отличается от такового взрослого человека, и эмпиристами, которые утверждали, что лишь обуче­ние переводит хаотическое восприятие мира новорожденным в организованное зрительное восприятие более зрелого субъекта.

Как показал Р.Фанц [14], ребенок в возрасте от 1 до 15 недель хорошо различает структурные особенности предъявляемых ему объектов, причем в это время именно эти особенности, а не форма и цвет предметов, являются для него наиболее существенной частью внешних стимулов. Среди моделей, которые эксперимента­тор показывает грудному ребенку, последний достоверно чаще фиксирует свой взгляд на схематическом изображении человечес­кого лица, чем на всех прочих фигурах – будь то диск с концент­рическими линиями или одноцветный круг тех же размеров. Сейчас это явление кажется естественным, принимая во внимание первостепенную важность для новорожденного таких «социаль­ных релизеров», как лицо его матери. Однако еще 15 лет тому назад выводы Р.Фанца были бы встречены многими по меньшей мере с недоверием.

Хотя колоссальная роль тесного контакта с матерью для нормального развития ребенка в первые месяцы его жизни кажется очевидной, социальные и социализирующие аспекты этих связей до недавнего времени оставались мало понятными. В начале 60-х годов интерес к этой теме был стимулирован известными опытами Г.Харлоу на макаках-резусах: детеныши, росшие с проволочной моделью «матери», впоследствии оказались полностью неприспособленными к жизненно важным взаимо­действиям с себе подобными (в частности, на почве полового поведения)– в отличие от детенышей, выращенных «в обществе» таких же проволочных «матерей», но обтянутых бархатистой тканью [35]. В данном случае критическим фактором была признана необходимость телесных контактов с матерью, обеспечи­вающих детенышу тактильную стимуляцию. Эти выводы, чрезвы­чайно интересные и важные сами по себе и казавшиеся первона­чально достаточными и в применении к человеку, породили нечто вроде модели «материнской стимуляции», имевшей широкое хож­дение до начала 70-х годов. Но уже в середине прошлого десятилетия Дж.Данн [28] указала на чересчур общий и упро­щенческий характер этой модели. Автор подчеркивает важность детализированного анализа социальных взаимодействий между матерью и ребенком с первых дней рождения последнего. В этих взаимодействиях активная роль принадлежит не только матери, но и ребенку, определенным и явным образом модифицирующему ее поведение (как на ранней превербальной стадии, так и в период приобретения ребенком языковых навыков). Другая важ­ная мысль, проводимая в этой статье, касается явления адаптабельности детского поведения, развитие которого характеризует­ся определенными чертами самоорганизации. Качеству родительс­кого поведения, ориентированного на ребенка, придается более важная роль, чем его «количеству» в категориях затраченного времени.

В ходе такого рода исследований коммуникативного процесса между матерью и ребенком, проводимых в этологических традици­ях, были выявлены интересные половые различия в поведении детей (касающиеся интенсивности проявления разных форм эксп­рессивного поведения, степени ориентированности на мать, осо­бенностей реализации внешних впечатлений при рисовании и т.д. [26, 54, 67]), а также количественные различия в структуре взаимодействий матерей с их детьми разного пола. По мнению Дж.Крука, в последнем случае мать, пресекая или поощряя те или иные действия ребенка, тем самым уже с первого года его жизни способствует (в значительной степени неосознанно) форми­рованию тех связанных с полом особенностей в поведении нового члена социума, которые диктуются принятыми здесь культурными нормами. Нет нужды говорить о том, какое колоссальное значе­ние имеют такого рода исследования для конструирования адек­ватных систем раннего воспитания в педагогике. Надо сказать, что многие вопросы здесь еще остаются почти неразработанны­ми – например, значение специфики доязыковых взаимодействий между матерью и ребенком при подготовке его к определенному усвоению языковых навыков [68].

Из сказанного очевидна огромная роль, принадлежащая ана­лизу тонких механизмов невербальной коммуникации между матерью и ребенком в первые месяцы и годы его жизни. Примером продуктивного подхода к этой теме может служить работа Дж.Андерсона [19], получившего крайне интересные данные по поводу жестовых «предшественников» целенаправленной речевой коммуникации. По мнению автора, эта роль в доязыковом поведе­нии ребенка принадлежит исключительно жесту указания на объект указательным пальцем. Этот сигнал неизменно адресуется матери и всегда имеет внешний референт, т.е. обладает знаковой природой. Для матери данный жест служит признаком окончания предшествующей активности ребенка (например, его перемеще­ний в том или ином направлении). Это облегчает ей контроль за действиями отпрыска и возможность их прогноза. Для ребенка индифферентная реакция матери обозначает отсутствие опаснос­ти со стороны объекта, на который он указывает. Тот же жест со стороны матери фиксирует внимание ребенка на ее указательном пальце и сразу же затем – на ее глазах, движениями которых мать указывает ребенку, куда ему следует идти в следующий момент.

Важно заметить, что описанный указательный жест отсутству­ет у наших ближайших родичей, шимпанзе [51], т.е. является чисто человеческим. В этой связи вспомним, что указание на объект служит в процессе обучения языку простейшим эквивален­том его «называния». Следующий шаг – присвоение объекту словесного знака, которое нередко сопровождает указующий жест [2, с. 348].

 

3. Коммуникация. Уже предыдущий пример прекрасно иллюст­рирует всю важность невербального компонента в общении лю­дей. О том же свидетельствуют уже самые поверхностные наблю­дения, доступные каждому из нас. Если даже оставить в стороне просодические (например, движения головы и сокращения лице­вых мышц в такт речи) и паралингвистические (жестикуляция в момент разговора) составляющие речевого поведения, остается целый ряд других поведенческих категорий, обеспечивающих передачу важной информации (экстра-информации, по выраже­нию М.Эргайла) как между непосредственными участниками взаимодействия, так и в адрес наблюдателя, заинтересованного данным актом общения и намеревающегося использовать полу­ченные сведения для планирования собственных действий.

В числе таких категорий М.Эргайл [21] называет, в частности, два пространственных показателя – расстояние между собесед­никами (рroximity) и их ориентацию по отношению друг к другу, а также специфику обмена взглядами. Так, при разговоре симпа­тизирующих друг другу людей дистанция между ними невелика (при прочих равных), возможен кратковременный телесный кон­такт (прикосновение рукой), головы повернуты таким образом, чтобы видеть лицо собеседника. Глаза периодически встречаются, а общее время, на протяжении которого взгляд обращен к лицу партнера, занимает до 75% всего времени взаимодействия. Разго­вор между лицами, не испытывающими симпатии друг к другу, характеризуется прямо противоположными признаками. Вместе с тем, эта общая схема может существенно модифицироваться культурными влияниями [10]. В этом плане особенно интересна специфика тех культурных и психологических норм, которые определяют дистанцию между участниками акта общения, пос­кольку здесь мы имеем простейшую форму организации (геомет­рии) социального пространства [13].

Важность неконтролируемых невербальных сигналов для выяв­ления собеседниками эмоционального контекста общения показа­на в интересных экспериментах Э.Гесса [38]. Он пришел к выводу, что расширенные зрачки воспринимаются взрослыми людьми в качестве признака, ассоциирующегося с такими качест­вами, как привлекательность, отзывчивость, хорошее настроение, а суженные – с холодностью, недружелюбием, эгоистическими тенденциями. Испытуемые обоего пола в возрасте свыше 18 лет дорисовывали на шаблоне, изображающем улыбающееся лицо, большие зрачки, а на изображении печального лица – маленькие. Поскольку маленькие дети в обоих случаях рисовали зрачки одинакового размера, есть основание заключить, что дифференци­рованная реакция на разную величину зрачков приобретается или совершенствуется за счет индивидуального опыта.

Вся важность способности людей контролировать свое невер­бальное поведение едва ли подлежит сомнению. Мы не говорим уже о тех формах экспрессивного поведения, которые эксплицит­но или имплицитно «табуируются» обществом. Способность к самоконтролю и несомненно связанное с этой способностью уме­ние распознавать значение эфемерных невербальных.сигналов, поступающих от собеседника, могут быть, по всей видимости, сознательно развиты индивидом. Все это обусловливает высокую индивидуальную изменчивость людей в отношении этих качеств [61].

Вклад этологии в наши познания о коммуникации у человека не исчерпывается одним лишь аспектом невербального общения. Вспомним, например, следующие слова известного лингвиста Ч.Хоккета: «Предположение, что мы сможем больше узнать о человеческом языке, изучая коммуникативные системы живот­ных, на первый взгляд может показаться странным, но и минутно­го размышления достаточно, чтобы понять, что установить сущ­ность данного предмета можно лишь в том случае, если мы знаем также, чем он не является» [17]. Именно противопоставление языка способам общения животных позволило Ч.Хоккету соста­вить перечень признаков, общих всем человеческим языкам (почему они и названы универсалиями) и отличающих их от систем сигнализации и коммуникации у животных: таковы диск­ретность, семантичность, произвольность, перемещаемость и т.д. Эта тема неоднократно затрагивалась профессиональными этологами [62, 63], которые, таким образом, также внесли свой вклад в представления об уникальности человеческого языка как способа символического описания реальности и как наиболее эффектив­ного средства передачи информации.

 

4. Социальное поведение и социальная организация. Тема социального поведения была уже частично затронута в пунктах 2 и 3. Кажется несомненным, что этологические методы «полево­го» наблюдения позволяют раскрыть тонкие и нетривиальные аспекты социальных взаимодействий – например, механизмы, обеспечивающие Согласованность действий партнеров в сложно структурированных ритуальных действах [56].

Одну из задач изучения принципов организации социально значимого пространства этологи видят в том, чтобы получить данные, которые могли бы быть использованы для реконструкции ранних этапов антропогенеза (см. ниже, пункт 5). Методы такого рода исследований, на первый взгляд, кажутся близкими к таковым в этнографии, однако, в отличие от последних больше внимания уделяется индивидуальному поведению носителей той или иной социальной роли и реализации его в социальных взаимодействиях разного типа. В сфере интерпретации этих данных интересы этологов близко примыкают к вопросам, стоя­щим перед экологической антропологией (см. выше, разд. 4). Важное место в исследованиях этого направления занимают понятия индивидуальной дистанции и групповой территории.

Чтобы проиллюстрировать сущность этого подхода, рассмот­рим данные [37] по поводу пространственной организации социу­ма у !ко-бушменов. Элементарной ячейкой у этой народности является или нуклеарная, или расширенная семья (ехtended family). Несколько таких семей объединены в сообщество (band), все члены которого охотятся или занимаются собирательством в пределах участка местности, обозначаемого автором в качестве «территории». Внутри поселения такого сообщества жилища отдельных семей разделены расстояниями, исключающими возможность хорошей слышимости. В момент посещения данного сообщества членами другого последние устраиваются на времен­ное жительство вблизи поселения хозяев, но на расстоянии значительно большем, чем дистанция между жилищами семей данного сообщества. Сообщество представляет собой достаточно замкнутое объединение, хотя и связано родственными узами с рядом других. Все они образуют группировку следующего уровня иерархии–нексус (nexus), охотничья территория кото­рой включает в себя все территории входящих в нее сообществ. Какие-либо постоянные связи между такими группировками выс­шего уровня отсутствуют, т.е. они представляют собой полностью замкнутые эндогамные объединения.

Автор этой работы определяет «территорию» в терминах этологической концепции территориальности – как «простейшую, фор­му нетерпимости на почве пространственных запретов, которая проявляется со стороны животного по отношению к другим особям того же вида». Можно согласиться с тем, что понятие территории удобно как лаконичный описательный термин, однако в данном случае речь идет о достаточно отдаленной аналогии. У !ко-бушменов индивид, попытавшийся охотиться на территории другого сообщества, может дорого поплатиться за это, но лишь в том случае, если он заранее не испросил согласия ее владельцев. Вместе с тем, последняя возможность совершенно исключена, если речь идет о территории сообщества, относящегося к другому объединению (нексусу), не родственному данному. Иными слова­ми, «территориальность» у бушменов основана на традициях и регулируется средствами вербального поведения. В основе регламентированного использования пространства лежит слож­нейший комплекс культурных и этических правил, а также прек­расное знание экологической обстановки с учетом наличных ресурсов питания и долговременного прогноза их изменений. Таким образом, «охрана» охотничьего участка имеет в данном случае весьма мало общего с территориальным поведением живот­ных, в основе которого лежат чисто импульсивные формы взаим­ной агрессивности.

Принципиально иная форма «территориальности», наблюдае­мая у психически неполноценных лиц при их совместном пребыва­нии в лечебных учреждениях, приписывается дисфункциям вер­бального поведения и общему обеднению внешней среды. В этих условиях нередко формируются социальные структуры типа жест­кой линейной или пирамидной иерархии [21].

 

5. Реконструкции поведения гоминид на ранних этапах антропо­генеза. Вопрос о том, каков был этологический и социальный облик ранних гоминид в период постепенного формирования физического облика современного человека (т.е. с конца плиоце­на и на протяжении большей части плейстоцена)–это сейчас одна из центральных тем не только антропологии, но и всего содружества наук о человеке. Данные археологии дают надежные основания для предположения, что экологической формой сущест­вования пралюдей и формирующегося человека были охота и собирательство [41]. Что касается способов социальной органи­зации и превалирующих форм половых отношений в предыстории человека, то здесь до недавнего времени все относилось к области самых вольных предположений. К числу основных вопросов, которые широко дискутировались и продолжают дискутироваться по сей день, относятся, в частности, следующие: были ли пралюди организованы в открытые коллективы, или же они жили замкнуты­ми группировками, практикующими жесткую территориальность; соответственно, строились ли отношения соседних групп на друже­любии и нейтралитете (включая сюда символический дележ продуктами питания при встречах друг с другом), или же в основе межгрупповых отношений лежала неприкрытая агрессив­ность; насколько поздним приобретением была регламентирован­ная форма семьи (будь то полигиния или моногамия) и как произошел переход к ней от промискуитетных половых отношений.

Интенсификация этологических исследований на приматах (в частности, на человекообразных обезьянах), имевшая место в последние два десятилетия, и одновременное усиление интереса к изучению образа жизни этнических групп, до сих пор ведущих существование охотников и собирателей – все это позволило формулировать более правдоподобные гипотезы об этологическом и социальном облике ранних гоминид.

Сегодня уже явным анахронизмом звучит, например, следую­щее заявление: «... (предчеловеческое) стадо должно было предс­тавлять собой, за исключением лишь времени обороны от хищни­ков и коллективной охоты, арену постоянных драк и стычек между самцами» [12]. Мрачная, кошмарная картина жизни предчеловека, как ее рисует Ю.И.Семенов – с «непрерывными, непрекращающимися драками», «бесконечными кровавыми конф­ликтами» самцов из-за самок, со стремлением самцов-обладате­лей «гаремных семей» к дальнейшему увеличению своих «гаре­мов»– все это не находит ни малейших аналогий ни в социальной структуре человекообразных обезьян (горилл и наших ближай­ших родственников шимпанзе [4, 59]), ни в обширных данных по образу жизни современных охотников-собирателей. Все это дает основание весьма скептически отнестись к идее, восходящей к популярной книге К.Лоренца «Об агрессии», что присущая современному человеку «врожденная» агрессивность была одним из важных движущих стимулов развития человечества*.

По-видимому, нет особых оснований отрицать важное значе­ние обширных данных по этологической структуре популяций у шимпанзе для интересующей нас темы, а также правомочность экстраполяции этих сведений в область предыстории человечест­ва [71]. В связи с этим, достаточно правдоподобной звучит гипотеза, что ранние гоминиды жили небольшими группами – не более нескольких десятков особей – периодически расщеплявши­мися на более мелкие подгруппы. Никаких «гаремных семей» у них не было, а отношения полов строились на основе промискуи­тета, не включавшего в себя не только острой конкуренции, но и вообще каких-либо выраженных признаков антагонизма между самцами [1]. Устойчивая форма семьи с регламентированными персональными связями возникла лишь на сравнительно высокой стадии формирования культуры и была первоначально, как мы полагаем, полигинной.

Гораздо больше противоречий вызывает до сих пор вопрос о том, были ли вышеописанные группировки закрытыми и террито­риальными, или открытыми для свободного обмена своими члена­ми [43]. В трактовках этологической структуры популяций шим­панзе долгое время господствовала мысль об открытости демов.

Развернутую  критику этих  представлений  см.   [52].

Однако в последние годы появляются немногочисленные данные, свидетельствующие о возможности смертельных исходов при заходах самцов на территорию соседнего дема [66]. Гориллы живут в целом замкнутыми группами, но не практикуют истинной территориальности; при встрече двух групп самцы-лидеры демонс­трируют друг другу ритуализованные формы угрозы, которые никогда не переходят в открытые конфликты [59].

Много разногласий вызывает вопрос о том, в какой степени правомерно использовать для реконструкции социально-этологического облика ранних гоминид данные по современным охотни­кам-собирателям. Например, К.Леви-Стросс [47] считает, что здесь близкие аналогии (и тем более гомологии) неправомерны, поскольку социальная организация современных охотников-соби­рателей должна быть гораздо ближе к таковой в развитых цивилизациях, чем к организации в популяциях ранних гоминид. Кроме того, как указывает Дж.Кларк [24], какие-либо сопостав­ления крайне затруднены тем, что существующие данные по современным охотничьим народам, собранные воедино, демонст­рируют высокую изменчивость их социальных структур и отсутст­вие какого-либо общего структурного принципа. Если, скажем, для !ко-бушменов из Южной Африки характерны полностью или частично замкнутые группировки с закрепленными за ними охот­ничьими участками («территориями»–см. выше, пункт 4), то совершенно иная картина наблюдается у бушменов-хадза из Танзании: здесь группировки полностью открыты, отличаются весьма непостоянным составом и численностью их членов, и, естественно, не практикуют ничего похожего на территориаль­ность [70].

 

Заключение

Этология человека предстает сегодня перед нами как междис­циплинарный комплекс, под эгидой которого сходятся и тесно переплетаются пути развития собственно этологии, психологии развития, социальной психологии, психолингвистики, семиотики, этнографии, антропологии и эволюционного учения. Можно ли сказать, что этология человека попросту дублирует деятельность всех этих дисциплин? Вероятно, нет, поскольку она сохраняет за собой вполне специфичную сферу компетенции, будучи ориентиро­ванной прежде всего на всестороннее изучение филогенеза, онто­генеза, культурной обусловленности и социальных функций эксп­рессивного поведения и невербальной коммуникации. В этом смысле, следуя Ю.С.Степанову, который рассматривает класси­ческую этологию в качестве важнейшей составной части «биосе­миотики» [13, с. 27–-32], этологию человека можно было бы обозначить как область знаний, призванную объединить в единое целое предмет био- и эгносемиотики.

Хотя исходные теоретические построения классической уроло­гии оказались совершенно недостаточными в качестве концепту­альной основы этологии человека, последняя отнюдь не потеряла органической связи со своей предшественницей, с которой ее связывает не только название, но также и общий для них стиль мышления квалифицированного полевого зоолога и биолога-эво­люциониста, не говоря уже о целом ряде важнейших исследова­тельских приемов. В частности, сравнительно-эволюционный под­ход продолжает сохранять свою силу и в этологии человека – при том,, разумеется, условии, если пользоваться им достаточно осторожно, не забывая об уникальной, двойственной природе человека и об опасности ловушек поверхностных аналогий в сфере филогенетических построений. Вместе с тем метод анало­гий, применяемый по принципу от противного, дает, как мы видели, возможность лучше понять сущностные характеристики чисто человеческих форм поведения (таких, в частности, как язык) в их научном сопоставлении с внешне сходными, но принципиально иными в своей основе категориями поведения животных.

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Алексеева Л.В. Полицикличность размножения у приматов и антропогенез. М.: Наука, 1977, 196с.

2. Брунер Дж. Психология познания. За пределами непосредственной информа­ции. М.: Прогресс, 1977, 412с.

3. Дельгадо X.  Мозг и сознание. М.: Мир,  1971, 264с.

4. Лавик-Гудолл Дж ван.  В тени человека. М.:  Мир,  1974, 206с.

5. Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. М.: Мир,  1981, 227с.

6. Миль Дж.С. Система логики силлогистической и индуктивной. М.: Изд-во Г.Лемана, 1914, 880с.

7. Панов Е.Н. Этология – ее истоки, становление и место в исследовании поведения. М.: Знание, 1975, 64с.

8. Панов Е.Н. Методологические проблемы в изучении коммуникации и социального поведения животных.– В сб.: Итоги науки и техники, сер. зоол. позв. М.: ВИНИТИ, 1983а, т. 12, с. 5–70.

9. Панов Е.Н. Поведение животных и этологическая структура популяций. М.: Наука, 19836, 423с.

10. Панов Е.Н. Знаки, символы, языки. М.: Знание,  1983в, 247с.

11. Панов Е.Н. Роль этологии в изучении внутрипопуляционной организации: формирование современных взглядов.– В сб.: Системные принципы и этологичес-кие подходы в изучении популяций. Пущине, ОНТИ НЦБИ АН СССР, 1984, с. 49-71.

12. Семенов Ю.И. Как возникло человечество. М.: Наука,  1966, 576с.

13. Степанов Ю.С. Семиотика. М.: Наука,  1971,  145с.

14. Фанц Р. Восприятие формы.– В сб.: Восприятие. Механизмы и модели. АД.: Мир, 1974, с. 338–350.

15. Хапнд Р. Энергетические модели мотивации.– В сб.: Моделирование в биологии. М.: ИЛ, 1963, с. 273–298.

16. Хайнд Р.'Поведение животных: Синтез этологии и сравнительной психоло­гии. М.: Мир, 1975, 855с.

17. Хоккет Ч. Проблема языковых универсалий.– В сб.: Новое в лингвистике. М.: Прогресс, 1970, вып. 5 (Языковые универсалии), с. 45–76.

18. Altman S.A. Baboons, space, time, and energy. – Amer. Zool., 1974, v. 14, p. 221-248

19. Anderson J.W. Attachment behaviour out of doors. – In: Ethological of child behaviour/Ed. N.Blurton-Jones. Cambr.,  1972, p. 199–209.

20. Ardrey R. The territorial imperative. N.Y.,  1966, 390 p.

21. Argyle M. Communication in human social interactions. – In: Non-verbal communication/Ed. R.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 243–269.

22. Blurton-Jones N.G. Growing points in human ethology: another link between ethology and social sciences? – In: Growing points in ethology/Eds P.P.Bateson R.A.Hinde. Cambr. Univ. Press, 1976, p. 427–450.

23. Brannigan C.R., Humpries D.A. Human non-verbal behaviour, a means of communication. – In: Ethological study of child behaviour/Ed. N.Blurton-Jones Camb., 1972, p. 37–64.

24. Clark l.D. Studies of hunter-gatherers as an aid to the interpretation of prehistoric societies. – In: Man the hunter/Eds R.B.Lee, I.deVore. Chicago, iggg p. 276–280.

25. Crook J.H. Social behaviour and ethology. – In: Social behaviour of birds and mammals/Ed. J.H.Crook. N.Y., 1970, p. 21–40.

26. Crook J.H. Darwinism and sexual politics of primates. – Soc. Sci. inf., 1973 v. 12, p. 7–28.

27. Danielsson B. Love Hi the South Seas. Lnd.,  1956, 240 p.

28. Dunn J. How far do early differences in mother-child relationships affect later development. – In: Growing points in ethology/Eds P.P.G.Bateson, R.A.Hinde Cambr. Univ. Press, 1976, p. 481–496.

29. Eibl-Eibesfeldt I. Similarities and differences between cultures in expressive movements. – In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972 p. 297–314.

30. Eibl-Eibesfeldt 1. Der vorprogrammierte Mensch. Das Ererbte als bestimmender Factor in menschlichen Verhalten. Wien, 1973a, 288 s.

31. Eibl-Eibesfeldt I. The expressive behaviour of deaf-and-blind-born. – In: Social communication and movement/Eds M.v.Cranach, I. Vine. L.-N.Y.: Acad. Press, 1973, p. 163–194.

32. Eibl-Eibesfeldt I. Human ethology: concepts and implications for sciences of man. – Behav. and Brain. Sci, 1979, v. 2, p. 1 – 57.

33. Geist V. On the relationships of social evolution and ecology in ungulates.– Amer. Zool., 1974, v. 14, p. 205– 220.

34. Grant E.G. Non-verbal communication in mentally ill.– In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 349–372.

35. Harlow H.F. The development of affectional patterns in infant monkeys. – In: Determinants of infant behaviour/Ed. B.M.Foss. L.: Methuen, 1961, v. 1, p. 75 – 88.

36. Hazlett B.A. Ritualization in marine Crustacea. – In: Behavior of marine animals. -NY., L., 1972, v. 1, p. 97– 125.

37. Hpinz H.J. Territorially among Bushmen in general and the !ko in particular;– Anthropos, 1972, v. 67, p. 405– 416.

38. Hess E.H. The role of pupil size in communication. – In: Readings about the social animal/Ed. E.Aronson. San Francisco: Freeman and Co., 1977, p. 350 – 362.

39. Heymer A. Ethologisches Worterbuch. B., Hamb.,  1977, 237 S.

40. Hooff J.A.R.M. van. A comparative approach to the phylogeny of laughter and smiling.– In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 209–242.

41. Isaak G.L. The archaeological evidence for the activity of early African hominids.– In: Early hominids of Africa/Ed. C.J. Jolly. L.: Duckworth, 1978, p. 220–274.

42. Janis L.J., Kaye D., Kirscher P. Facilitating effect of «eating-while-reading» on responsiveness to persuasive communications.– In: Reading about the social animal/Ed. E.Aronson. San Francisco: Freeman and Co., 1977, p. 63^72.

43. King G.E. Society and territory in human evolution. – J. Human Evol., v. 5, p. 323–332.

44. Konishi M. The attributes of instinct.– Behaviour, 1966, v. 27, p. 316–322.

60

45  Leach t. The inlluence ol cultural context on non-verbal communication in Non-verbal    communication/Ed.    R.A.Hinde.    Cambr.,    etc.,     1972, man.       

46.  Lehrman D.S. A   critique   of    Konrad    Lorenz    theory    of    instinctive hv'ior.–Quart.  Rev.  Biol.,   1953,  v. 28,  p. 337–363.

47 Levi-Strauss C. The concept of primitiveness.– In: Man the hunter/Eds d R Lee I deVore. Chicago, 1968, p. 349–352.

48   Lorenz K.  On   aggression.  N.Y.:  Bantam  Books,   1967, 306 p.

49  Lumsden Ch.l., Wilson E.O. Promethean fire. Reflections on the origin of ind. Cambr.,  L.:  Harvard   Univ.   Press,   1983,  216 p.

50 Medawar P.B. Does ethology throw any light on human behaviour?– In: Trowing points in ethology/Eds P.P.G.Bateson, R.A.Hinde. Cambr. Univ. Press, 1976 p. 497–506.

51 Menzel E.W., Jr. Communication about evironment in a group of young chimpanzees.–Folia Primatol, 1971, v. 15, p. 220–232.

52 Montagu A. Aggression and the evolution of man.– In: The neuropsychology of aggression. Adv. in Behav. Biol./Ed. R.E.Whalen. N.Y., L.: Plenum, 1974, v. 12, p. 1-32.

53 Morris D. The naked ape. A zoologist's study of human animal. N.Y.: McGraw-Hill, 1967, 252 p.

54. Moss H.A. Communication in mother-infant interaction.– In: Nonverbal communication. Adv. in the study of communication and affect/Eds L.Krames, PPIiner, T.AIIoway. N.Y.-L.: Plenum, 1974, v. 1, p. 171 –192.

55.  Peter H.R.H.  A study  of  polyandry.  Hague,   1963,  601 p.

56. Pitcarn T.K., Schleidt M. Dance and decision: an analysis of a courtship dance of the Medlpa, New Guinea.–Behaviour, 1976, v. 58, p. 298–316.

57. Purton A.C. Ethological categories of behaviour and some consequences of their conflantion.–Anim. Behav., 1978, v. 26, p. 633–670.

58. Scarr S. An evolutionary perspective on infant intelligence: species pattern and individual variations.– In: Origins of intelligence. Infancy and early childhood.–Ed. M.Lewis. N.Y.- L.: Plenum, 1983, p. 191–224.

59. Schaller G.B. The mountain gorilla. Ecology and behavior. Univ. Chicago Press, 1963, 431 p.

60. Slater P.J.B. A reassesment of ethology.– In: Biology of brains. L., 1974, p. 89–113.

61. Snyder M. Cognitive, behavioral, and interpersonal consequences of self-monitoring.– In: Perception of emotions of self and others. Adv. in study of communication and affect/Eds P.PIiner, K.R.Blankstein, I.M.Spigel. N.Y.-L.: Plenum, 1979, p. 181–201.

62. Tavolga W.N. Application of the concept of levels of organization to the study of animal communication.– In: Nonverbal communication. Adv. in study of communication and affect/Eds L.Krames, P.PIiner, T.AIIoway. N.Y.-L.: Plenum, 1974, p. 27-48.

63. Thorpe W.H. The comparison of vocal communication in animal and man.– In: Non-verbal communication/Ed. R.A.Hinde. Cambr., etc., 1972, p. 27–48.

64. Tinbergen N. An objectivistic study of the innate behaviour of animals.–Bibl. Biotheor., 1942, v. 1, p. 39–98.

65. Tinbergen N. Ethology'in changing world.–In: Growing points in ethology/Eds P.P.G.Bateson, R.A.Hinde. Cambr. Univ. Press, 1976, p.507–529.

66. Tutin C.E.G. Mating pattern and reproductive strategies in a community of wild chimpanzees (Pan troglodytes schweinfurthii).– Behav. Ecol. Sociobiol., 1979, v- 6, p. 29–38.

67. Willsdon J.A. A discussion of some sex differences in a study of human LJgure drawings by children aged four-and-a half to seven-and-a half years.– In: lfie childs representation of the worl/Ed. G.Butterworth. N.Y.-L.: Plenum,

68.   Wilkinson   L.C.   Social   intelligence   and   development   of   communicative ornpetence.– In: Origin of intelligence. Infancy and early childhood/Ed. M.Lewis. IN-Yc-L.:  Plenum,   1983,  p. 305–326.

69.  Wilson E.O.  Sociobiology:  the new  synthesis.  Cambr.,   1975,  697 p.

70. Woodburn A.L. Stability and flexibility in Madza residental groupings. – |n. Man the hunter/Eds R.B.Lee, I. deVore. Chicago, 1968.

71. Zihlman A.L., Lowenstein J.M. Ramapithecus and Pan paniscus-significance for human origins. – In: New interpretations of ape and human ancestry/Eds R.L.Ciochon, R.S.Corruccini. N.Y.: Plenum, 1983, p. 677–695.

72.  Zima P.  Tamtamy dosud  zni.   Praha,   1966,   171 p.



2006:03:11
Обсуждение [2]


Источник: Панов Е.Н. Этология человека: история и перспективы // Поведение животных и человека: сходства и различия. – Пущино, 1989. – С. 28-62