Поиск по сайту




Пишите нам: info@ethology.ru

Follow etholog on Twitter

Система Orphus

Новости
Библиотека
Видео
Разное
Кросс-культурный метод
Старые форумы
Рекомендуем
Не в тему

Все | Индивидуальное поведение | Общественное поведение | Общие теоретические основы этологии | Половое поведение


список статей


Иерархический человек (отрывки из произведения)
В.Н. Чалидзе
Обсуждение [0]

О МНОГООБРАЗИИ ХАРАКТЕРОВ

Я определил характер человека как набор чисел, отражающих сравнительную значимость разных автоматизмов в индивидуальном комплексе. Это набор явно неизмеримых величин, но я все же попытаюсь о них порассуждать.

Ситуация была бы несколько проще, если бы речь шла всего о нескольких инстинктах. Идя вниз по дереву эволюции, можно найти примеры существ с небольшим разнообразием запрограммированного природой поведения. Предположим, что у такого существа не наблюдается замещений и сопряжений инстинктов, что правдоподобно для многих существ, ибо за эти взаимодействия, по-видимому, ответственны более сложные программы, чем те, что регулируют элементарные инстинкты. Тогда, наблюдая это существо в течение длительного времен, мы сможем составить таблицу соотношений времен, затраченных оным на удовлетворение отдельных инстинктов, например, на добывание пищи, строительство гнезда,  привлечение партнера (оговорки о трудностях соотнесения некоторых актов поведения определенным инстинктам подразумеваются). Это будет интересная таблица, но она не покажет нам относительные затраты воли или хотя бы затраты энергии, чем, на худой конец, можно характеризовать затраты воли. Как видим, даже для простейшего случая характер трудно измерим, хотя приближенная оценка возможна. Однако можно оперировать и с этой таблицей, назвав ее, скажем, временным характером.

Такая оценка, проведенная для существ данного вида в разных природных условиях, скорее всего покажет, что характер, выраженный во временных или в энергетических параметрах, не постоянен, но является функцией природных условий, что естественно, ибо лишь простая машина или самые примитивные существа не способны корректировать свои проявления с изменением условий. Это значит, что в программе природы характер не есть четко зафиксированный набор чисел, характеризующих относительный расход воли по каждому каналу, но скорее указание на предпочтительное соотношение расходов воли. Предпочтительное в том смысле, что в случае необходимости слишком больших отклонений, больших, чем предусмотренная природой дисперсия характера, существо не выживет.

Итак, даже в простом случае нескольких инстинктов, существо характеризуется не только средним характером, но и дисперсией характера, обеспечивающей выживание в меняющихся условиях.

Мне могут сказать, что вообще не следует предполагать наличие характера, предполагать, что природа заранее определила предпочтительные параметры расхода воли по разным каналам и допустимую дисперсию, что существо и простое и сложное полностью зависит в своих проявлениях от требований внешних условий. В пользу такой точки зрения могут быть приведены примеры того, как при отсутствии благоприятных условий некоторые инстинкты вообще не удовлетворяются, скажем, известен у животных отказ от размножения при недостатке пищи или свободы[1]. С моей точки зрения такие примеры покрываются сказанным о дисперсии характера. Отказ от предположения о характере означал бы выбор представления о живом существе, как о машине с запрограммированными возможностями, но без запрограммированных целей. Такая машина подчинялась бы случайному выбору целей, и описание поведения таких существ не показывало бы того сходства, которое, хотя и с некоторыми вариациями, наблюдается в природе. Но если запрограммированы цели, то естественно предполагать, что предусмотрены и приблизительные затраты воли (энергии) на достижение этих целей, или точнее, именно этим способом цели и запрограммированы.

В том, что касается человека, картина намного сложнее. Здесь приходится говорить не только о врождённых инстинктах (если ограничить задачу только ими, то будет трудно проследить связь характера с поведением), но об автоматизмах вообще, т.е. о всех проявлениях, независимых от сознательной воли. Это значит, что на значения параметров характера влияют усвоенные в процессе обучения, в том числе благодаря подражанию, программы поведения, т.е. весь дисциплинарный суррогат воли. Необходимо учитывать также возможные и привычные замещения и сопряжения автоматизмов, а также найденные познанием оригинальные пути проявления воли. В результате, останется мало надежды на то, что удастся успешно определить параметры характера отдельного человека.

Однако проблема упростится, если не стремиться определить все параметры характера каждого человека, а описывать характер, усредненный по популяции, а также, в другом типе задачи, интересоваться лишь теми параметрами характера человека, которые существенно отличны от средних по популяции. Последняя задача иногда успешно решается педагогикой, равно как и в быту. Без философских обоснований люди часто говорят о склонностях человека, фактически имея в виду приближенную относительную оценку некоторых параметров характера.

Так различают людей активных и пассивных, что есть оценка по уровню проявления автоматизма, проявления воли вообще, если оценка не указывает специально, в каких именно проявлениях человек активен или пассивен. Различают людей честолюбивых, склонных к лидерству и тех, кто с готовностью или без особых возражений подчиняется другим, т.е. оценивают людей по тому, насколько у них развит автоматизм покорения или автоматизм покорности. Интересно, что бытовая психология очень чутка к фиксации качеств, биологически присущих человеку, но для тех, кто объясняет поведение  человека лишь усвоенной культурой, накопленное тысячелетиями народное знание вряд ли будет более убеждающим, чем мои рассуждения. Я думаю, что психологи могли бы многому научиться, анализируя народные пословицы.

Впрочем, не только бытовая, но и ученая психология в каких-то пределах признает важность учета врожденных качеств людей. Беда в том, что это редко делается комплексно. Либо на врожденные и вообще биологические качества смотрят как на досадную помеху полной идеализации человека, либо обращают внимание на какие-то отдельные биологические факторы поведения, скажем, сексуальность, агрессию, покорность фигуре отца и т.п., пытаясь одним или двумя факторами объяснить более широкий спектр поведенческих актов, чем это кажется разумным. Не знаю, происходит ли это вследствие философского убеждения, что сложное непременно сводится к простому, или из-за применения процедуры упрощенного перебора параметров, которую я обсуждал, говоря о модели примитивного сознания. Так или иначе, психологии еще предстоит преодолеть упрощенность подхода прежде, чем она перестанет быть коллекционером фактов и сделается теоретической наукой.

Тут полезно сделать следующее замечание. Очень часто под биологическими компонентами поведения подразумевают врожденные, или еще уже –  генетически запрограмировaнные. Это можно видеть, например, из тoгo, как подходили и подходят к вопросу о возможной биологической природе преступности, что бы ни понималось под термином "преступность". Прежде вceгo ставился вопрос о том, является ли она врожденной, а с развитием генетики и вопрос, запрограммиpoвaны ли преступные наклонности генетически. И если ответ отрицателен, то утверждают, что человек не родился преступником, а сделался им благодаря определенному культурному воздействию. Но разумнее поставить вопрос иначе. 3aкoны, определяющие преступность, существенно моложе наших генов. В течение тысячелетий правила и законы, диктуемые обществом, служили отсеву тех актов поведения, которые были в большей или меньшей мере обычны для людей, пока многие из них не привыкли подчиняться правилам и законам[2]. Не лучше ли исходить из тoгo, что мы все в той или иной мере рождаемся преступниками, рождаемся со своим набором унаследованных страстей, которые могут привести нас к преступлению, но благодаря как "генетической покорности", так и усвоенному законопослушанию, многие из нас преступниками не становятся. При этом некоторые не могут пересилить своей преступной природы по причинам либо биологических свойств личности, либо случайных, неконтролируемых воспитателями обстоятельств, либо дурного влияния окружения. Итак, я различаю в разговоре о докультурных компонентах поведения –  биологическое, врожденное и генетическое. Следует помнить о возможности индивидуальной изменчивости и до и послерождения. Следует также учитывать, что одинаковые биологические факторы, врожденные или нет, могут по разному проявляться у разных индивидуумов в силу непредсказуемого влияния разного культурного или биологического же опыта. Сказанное накладывает ограничения на достоверность выводов при изучении близнецов. Обычно свойство считается наследуемым, если оно проявляется одновременно у однояйцовых близнецов чаще, чем у разнояйцовых. Положительный результат говорит о многом, но не следует придавать решающего значения результатам отрицательным. И биологическое, и культурное развитие близнецов различно, даже если они воспитывались вместе. На замещения и сопряжения автоматизмов могут влиять даже мимолетные впечатления, поэтому многие биологические факторы характера могут быть экранированы, замаскированы другими путями проявления воли и сказаться в поведении по-разному, даже когда они есть у обоих сравниваемых индивидуумов. Вообще следует помнить о том, что сопряжения и замещения автоматизмов часто закрепляются, на радость психоаналитикам, минуя контроль сознательной воли. Даже те, кто подозрителен к психоанализу, не будут отрицать распространенности не контролируемых сознанием связей между разными проявлениями и возбуждениями. Эти связи могут быть врожденными, случайно образовавшимися в процессе биологического развития особи или могут быть результатом сочетаний внешних воздействий.

Итак, в разговоре о многообразии поведения надо учитывать все источники оного, как наследственные и приобретенные биологические, так и обусловленные случайными воздействиями среды и культурным влиянием.

Схематически картина многообразия унаследованных характеров выглядит так. Каждому человеку отмерены какие-то средние параметры характера с какой-то дисперсией. Если природа позаботилась об определенном типе устройства общественных отношений в стаде, то это отразилось на статистическом распределении характеров (скорее всего, второе влечет первое). При этом если кому-то отмерено какого-то инстинкта меньше или больше среднего, то при наличии соответствующих условий, благодаря дисперсии характера, эта природная предрасположенность к определенным общественным функциям может не играть решающей роли. Однако для какого-то процента особей параметр характера может отклоняться от среднего слишком сильно, или дисперсия может быть слишком мала - тогда индивидуум будет в большей степени зависеть от общества, ибо взаимопомощь часто компенсирует недостатки характера, либо не сможет проявить достаточной гибкости в приспособлении даже с по­мощью общества и будет терпеть неудобство из-за противоречия характера и условий, либо не выживет. Я думаю лозунг штата Нью-Хемпшир: "Живи свободно или умри" ­ отражает именно идеализацию такого недостатка гибкости в приспособлении.

Интересно, что таких негибких людей не должно быть много. За исключением, быть может, случаев патологии, следует искать эволюционный смысл в ситуации, когда природа обделяет какую-то часть особей по определенным параметрам характера. Вот пример. В группах приматов распространена полигамия, поэтому "лишние" самцы должны Быть частично обделены в отношении территориального инстинкта, чтобы в популяции поддерживался разумный уровень мирной жизни (подробнее об этом см. ниже). ясно, что у природы не было цели избавиться от них –  такая цель достигалась бы изменением соотношения рождаемости самцов и самок. Разумная эволюционная цель здесь – держать этих "лишних" самцов в запасе, обеспечивая какой-то уровень соперничества с их стороны и в то же время сдерживая это соперничество. Поэтому отклонение от среднего уровня территориального инстинкта не должно превышать дисперсии для большинства таких "лишних" самцов, иначе их роль, как самцов запаса, будет сведена на нет. А если дисперсия достаточно велика, в подходящий момент они смогут занять место лидеров групп и защищать свою территорию. Иными словами, обделяя какую-то часть особей по определенному параметру характера, природа оставляет большинству этих особей возможность развить характер по этому параметру, если это понадобится.

Такое обделение служит целям защиты и общества, и индивидуума. Это можно проследить по распределению лидерства среди людей. Чтобы стадные иерархические группы предков человека могли пользоваться преимуществами более или менее мирного существования с разумным ограничением соперничества, должно было выработаться такое биологическое распределение врожденной способности к лидерству, чтобы количество лидеров было несколько больше, чем количество групп (небольшой излишек обеспечивает эволюционно выгодное соперничество для выявления сильнейших и способнейших). Это значит, что большая часть самцов была обделена в отношении способности к лидерству. Однако не следовало совсем лишать обделенных этой способности, лучше было держать их в запасе. Так и происходило и происходит. Те, кто лучше способен к подчинению, сохраняют некоторую способность к лидерству. Окажись они без лидера, их группа не станет неиерархической: лидер сыщется среди них. Иными словами: "Солдат носит в ранце маршальский жезл". Это можно проверять на крысах или на людях, все равно, ибо этот гибкий подход природы выработан давно и показал свою жизнеспособность[3]. При этом инстинкт покорности заметно представлен в характере большинства людей, что позволяет им без особых страданий подчиняться лидерам, исполнять свои общественные и биологические функции. Если бы природа не озаботилась снабдить большинство людей хорошей долей инстинкта покорности в характере, иерархическая структура общества была бы совсем иной, а совсем без этого инстинкта не было бы общества. Об этом следует помнить тем обделенным инстинктом покорности свободолюбцам, которые, считая себя образцом творения, презирают покорную массу и часто пытаются освободить ее, не спрашивая на то ее согласия.

Дарвиновская борьба за существование многим представляется упрощенно, как будто при рода интересуется только выживанием сильных, а до остальных ей дела нет. Нетрудно заметить, однако, что природа становилась все более экономной с усложнением организмов. И эта экономичность выражается в мудром сочетании борьбы и сосуществования, обеспеченном биологическими регуляторами поведения. На уровне мозговых структур, ответственных за поведение в соответствии с определенными параметрами характера, эта мудрость природы выражается в сбалансированном распределении способности к лидерству и способности к покорности С определенной дисперсией, обеспечивающей гибкость. Лишь в последние десятилетия этологи поняли, что соперничество среди высших животных ограничено природой посредством разнообразных врожденных механизмов. Однако упрощенная точка зрения на дарвиновскую борьбу в природе оставила в умах глубокий след. В частности, память о применении этого подхода к обсуждению человеческого общества (социал-дарвинизм) у многих отбила охоту искать биологически определенные мотивы в поведении людей.

Сказанное имеет прямое отношение к человеческому обществу. Устойчивые иерархические структуры в обществе показывают, что мы унаследовали от наших предков статистическое распределение врожденных параметров, характеризующих способность к лидерству и покорности. Например, структура армейских подразделений на протяжении тысячелетий основывается на разделении армейской массы на группы в 10-15 человек, что приблизительно соответствует численности групп многих приматов.

Процесс роста иерархий за пределы такого среднего размера группы природой, по-видимому, не был отработан на приматах –  даже когда реализуется стадо большого размера, оно состоит из малых групп и не является тоталитарно управляемым. Между тем, оказалось, что объединение групп, племен и народов повышает выживаемость. Иерархическая структура таких больших объединений не была заготовлена эволюцией, по крайней мере, для приматов. Людям пришлось самим придумывать структуру и способы управления такими объединениями еще тогда, когда культура лишь начала развиваться. Естественно, что они воспользовались шаблонами, приготовленными эволюцией для малых групп, создали единую волевую иерархию, несмотря на то, что эти шаблоны не были приспособлены для больших объединений. Все неестественное в обществе должно поддерживаться насилием. Каждый знает, сколько насилия понадобилось, чтобы поддерживать стабильность громадных объединений людей, типа империй. По-видимому, при этом людей насильно заставляли как бы растягивать дисперсию своего характера в отношении способности покоряться. Действительно, если природой предусмотрен в среднем один лидер, скажем, на 10 человек, то в громоздких объединениях все эти 10% населения, кроме одного правителя, должны были проявлять не меньше покорности к вышестоящим, чем лидерства по отношению к нижестоящим. Конечно, лидеры снабжены какой-то долей покорности в характере, но построенные людьми многоэтажные иерархии требовали от промежуточных Лидеров степени покорности, по-видимому большей, чем та, что была дана им природой.

Ситуация была неестественной не только для промежуточных лидеров, но и для низших в иерархии. Неестественность видна уже из следующего примера. Пусть общество разбито на иерархические этажи по степеням числа 10. Пусть небольшой поклон будет минимальной позой покорности, символизирующей признание лидера десяти. Тогда сотскому надо поклониться низко, перед тысятским надо стать на колени, далее упасть ниц. Для созданных людьми структур даже не хватало поз покорности. От низших в этой структуре требовалось, наверно, больше покорности, чем это могло быть предусмотрено природой, поскольку природа отмеривала покорность в расчете на малые группы (меры по стабилизации иерархий еще более усиливали неестественность). Интересно, что даже если пользоваться заготовленными эволюцией шаблонами, организовывая общество по образцу единой волевой иерархии, можно выбрать конструкцию, альтернативную той, которая обычно осуществлялась. Именно, следовать принципу: "вассал моего вассала –  не мой вассал". В такой структуре не будет дефицита поз покорности и низшие в иерархии не будут так придавлены. Но эта альтернатива, как правило, не реализовывалась в истории.

Вряд ли можно найти однозначную и верную для разных популяций связь распределения параметров характера людей в обществе с распределением по профессиям или родам занятий. Однако какая-то связь должна быть и, я думаю, ее следует искать и учитывать в прогнозах развития общества ив антропологии общественных структур. Рассмотрю, к приме­ру, познавательный автоматизм. Им в большей или меньшей мере обладают все. Ежедневная оценка иерархических соотношений, знание экономных путей проявления воли и даже усвоение правил поведения в обществе - все это требует изрядной представленности познавательного автоматизма в характере среднего человека. Однако для большинства людей этот автоматизм является служебным, используемым для лучшего удовлетворения основных автоматизмов, скажем, гомеостатических, сексуального, иерархического роста. В результате, можно лишь удивляться, насколько нелюбопытны люди за пределами своих практических нужд, включая нужды иерархические. Встречаясь даже в повседневной жизни с массой интересных вещей, которые могли бы возбудить любопытство, люди остаются безразличными к ним. Многие миллионы людей, например, смотрят телевизор, но очень немногие поинтересовались тем, как эта игрушка устроена. Лишь у некоторого процента людей познавательный автоматизм представлен в характере намного сильнее, и эти люди составляют интеллектуальную элиту человечества, ответственную за поиск путей того, что называют прогрессом цивилизации, от изготовления первых каменных орудий до изобретения компьютера. Образованных людей становится все больше, и научно-технический прогресс требует, чтобы большее количество людей становилось его участниками или хотя бы операторами, умеющими с пониманием работать со сложными системами, построенными умнейшими. пока что нужды этого прогресса удавалось удовлетворять обучением все большего количества людей, но не очевидно, что биологи­ческие возможности человеческих популяций в этой области не ограничены.

По аналогии, замечу, что некоторые военные самолеты уже достигли предела скорости и маневренности, за которым даже хорошо обученный человек уже не сможет быть надежным оператором. Точно так же можно опасаться, что потребность в большем количестве строителей и операторов хитрых систем высокой технологии превысит биологические возможности общества поставлять прогрессу людей с достаточно большой долей познавательного автоматизма в характере. Быть может, общества с наиболее развитой технологией уже столкнулись с этой проблемой. Быть может, именно с этим связано отставание общественных наук, печальное состояние народного просвещения и ряд других социальных проблем. Грубо говоря, быть может, мы так далеко зашли в технологическом развитии и в усложнении общественных связей, что обществу не хватает "умных" людей, чтобы можно было гарантировать приемлемую надежность функционирования того, что создано интеллектуальной элитой без оглядки на ограниченные возможности общества.

Заслуживают обсуждения три подхода к проблеме. Во-первых, можно счесть проблему несуществующей, т.е. презюмировать способность общества поставлять умных людей неограниченной или ограниченной в очень малых пределах. Быть может, эта презумпция и верна, но настаивать на ней рискованно. Лучше всегда исходить из предположения ограниченности ресурсов, если не доказано иное. Достаточно заметить, что даже в отношении простой технологии, вроде механических машин, есть некоторый процент населения, оказавшейся неспособным успешно оперировать с нею. При осторожном подходе к оценке человеческих ресурсов следует заключить, что еще больший процент населения окажется неспособным оперировать с электромеханической технологией, еще больший процент –  с электронной и Т.д. Поэтому, Я думаю, что этот подход –  игнорировать проблему –  годится лишь для тех, кто не принимает во внимание биологические различия людей и считает, что любою человека можно научить чему угодно, независимо от его природных склонностей. Сделаю компромиссное заявление: даже если это так, даже если меня можно научить писать хорошую музыку, а человека, малоспособного к математике, можно научить проектировать компьютеры, то и в этом случае учет склонностей важен, ибо такое обучение против склонностей людей обойдется обществу слишком дорого. Дорого и в прямом смысле, и в смысле накопления неудовлетворенности у людей вследствие тoгo, что им придется пересиливать свою природу.

Во-вторых, можно надеяться, что способности мозга следующих поколений развиваются параллельно технологическому прогрессу, так что мы всегда будем обеспечены достаточными ресурсами тех, кто умен в нужной нам области, быть может, с некоторым отставанием. Можно высказать сомнение относительно реальности надежды на слишком быстрое развитие мозга, но я остановлюсь на другом соображении. Дело в том, что речь, скорее всею, идет не о недостаточном развитии мозга тех, кто оказывается глупым в отношениях с хитрой технологией. Скорее всею их мозг способен к развитию не меньше или не намного меньше, чем мозг тех, кого мы считаем умнейшими. Дело тут в предусмотренном биологическими регуляторами распределении расходов воли. Если это распределение наследуется, то изменение этою распределения по популяции –  дело небыстрое, тем более, что успешные в умственной деятельности, судя по статистике, не так уж успешны в размножении. Если определенное распределение параметров не переходит от родителей к детям, а даруется природой согласно какому-то статистическому распределению, так что с нашей точки зрения каждое рождение человека с повышенным объемом познавательною автоматизма –  явление случайное, то дело обстоит еще хуже, ибо тогда частота рождения таких людей определена генофондом популяции, и никакие евгенические мечты не помогут эту частоту увеличить.

Не исключено даже, что в своих надеждах на безграничное поумнение человечества, мы уповаем обойти действие предохранительною механизма, выработанного природой, механизма консервативною, направленною против слишком быстрых изменений. Если какой-то процент популяции наде­лен преимущественным развитием познавательного автоматизма, то это имеет понятный эволюционный смысл: любопытные нужны для поиска новых территорий и новых путей проявления воли. Но в то же время такое новаторство должно было быть ограничено природой для охраны популяции от чрезмерных, рискованных изменений образа жизни. Если это так, то это еще один пример мудрого поддержания баланса в природе, на этот раз между стабильностью и поиском возможностей изменения. В этом случае ограничение числа ищущих новый –  защитный механизм, и неочевидно, что природа от нею быстро откажется. Это своего рода разделение труда: одни осваивают новое, другие, по-видимому, большинство, защищают старое. Разделение функций придумано природой очень давно и оказалось очень ценным социобиологическим механизмом в обеспечении выживания. Природа использует и жесткое разделение функций, например, рабочая пчела в улье уже не может стать маткой, и гибкое разделение, такое, что определенные функции предписываются лишь как предпочтения (например, если погибнут все, способные к музыке, я смог устать плохим композитором[4]). Достаточно очевидно, что именно через регулирование характеров людей природа может осуществлять свою программу разделения функций в обществе. Это звучит опять антропоморфно по отношению к природе. Для тех, кого это настораживает, повторю то же утверждение другими словами. Разделение функций наблюдается потому, что в характерах разных людей автоматизмы представлены по-разному. И поскольку такое разделение функций оказалось полезным для выживания, постольку разброс параметров характера у разных людей оказался закрепленным на генетическом уровне. Мы можем с этим не считаться, но природа возьмет свое.

Третий подход к обсуждаемой проблеме –  надежда на регулирующую роль рынка, надежда на то, что процесс чрезмерного развития технологии и ее внедрения будет автоматически остановлен или замедлен нехваткой квалифицированных кадров. Тут надо помнить, что рынок не предсказывает истощения ресурсов, он лишь реагирует на истощение. Вряд ли разумно доводить общество до такого состояния, когда рынку придется отреагировать на недостаток человеческих ресурсов, ибо до этого развитие технологии может переманить ресурсы, важные в других областях. Грубо говоря, опасно переманивать всех умных в научно-технологическую сферу, ибо это вызовет неизбежное поглупение в тех областях производства и общественной жизни, включая народное просвещение, на которые рынок в данный момент обращает меньше внимания. Совершенно не исключено, что этот процесс уже начался в наиболее технологически развитых странах и свидетельством этому может быть Факт меньшей отдачи капиталовложений в просвещение в США. Рано или поздно рынок скажет свое слово, и нехватка человеческих ресурсов замедлит технологическое развитие, но довериться рынку в решении этого вопроса –  значит оставить общество открытым для существенных социальных дисбалансов и рисковать понижением надежности функционирования социальных механизмов.

Теперь я поговорю еще об одном примере того, как природой предусмотренное распределение параметров характера может влиять на поведение. Речь идет о воровстве –  социальном явлении, издревле столь характерном почти для любой популяции, что естественно, если у людей возникал вопрос, не является ли склонность к тайному похищению чужого имущества врожденной или иным образом биологически обусловленной. То, что я говорю об этом ниже, кажется мне столь очевидным, что вполне возможно, такой подход предлагался кем-то раньше. В то же время, это лишь гипотеза, и я не удивлюсь, если читатель ею возмутится.

Для определенности, я говорю о традиционном воровстве, не смешивая его ни с насилием, ни с мошенничеством, ни с обманом налогового управления, ни, тем более, с современной организованной преступностью. Рыцари этого ремесла, наверное, всегда принадлежали к особой субкультуре со своей этикой, жаргоном и даже процедурой разрешения споров без помощи властей, что само по себе интересно, ибо демонстрируя наличие своего собственного социального потенциала, способности и склонности к изолированной от общества самоорганизации, эти люди тем самым показывают свое социобиологическое отличие от остальной массы людей. Изучая данные о русском воровском мире, я обратил внимание на одно свойство воровской психологии, которое редко замечают. Именно на то, что у воров нарушено чувство собственности вообще[5]. Они не только пренебрегают правом собственности всех вокруг (за исключением собратьев по ремеслу), но и сами не пекутся о собственности, с легким сердцем отдавая, проигрывая или пропивая то, чем они завладели с таким риском.

Попытаюсь проследить истоки чувства собственности у человека. Мы не знаем точно, когда возникло право собственности, но ясно, что общество начало охранять собственность не раньше, чем возникла сама собственность, и естественно предположить, что необходимость общественной охраны не была придумана нашими предками, предположить, что еще до института охраны существовало чувство, которое возмущалось при посягательствах.

В животном мире есть, по крайней мере, пять видов ценностей, посягательство на которые вызывает агрессивную защиту при подходящем соотношении сил, а иногда и без оценки этого соотношения. Это –  добыча, территория, тело самого животного, самка в брачной ситуации и дети. Разные животные по-разному активно пекутся о защите этих ценностей, но если искать биологическую основу чувства собственности, то естественно обратить внимание на инстинкты защиты указанных ценностей. При этом надо выбрать из них те, в отношении которых можно предположить, что у природы был эволюционный смысл обделять ими какой-то процент популяции. Сразу видно, что ущербность в отношении всех этих инстинктов, кроме территориального, противоречит выживанию. Однако территориальный инстинкт скорее всего не должен был быть представлен у всех поровну, если природа избрала для наших предков полигамию. Из наблюдений приматов видно, что при распределении территории между полигамными группами многие самцы остаются вне групп и вне освоенных территорий. Их эволюционная роль –  быть в запасе, занимая место семейных самцов при счастливом случае или при удачном исходе борьбы, но очевидно, что далеко не всем удавалось обзавестись собственной территорией. Значит, они должны были быть между территориями использоваться для пропитания набегами на чужие территории или осваивать новые места. Значит, эволюционно было выгодно, что не у всех самцов было сильно развито территориальное чувство, иначе для домовитых самцов был бы невозможен мир с бездомными. Природа активно пользуется соперничеством для улучшения породы своих тварей, но в тоже время ограничивает это соперничество, избегая саморазрушения.

Итак, моя гипотеза о биологической основе воровских наклонностей состоит в том, что, во-первых, чувство со6ственности у людей развилось на основе мозговых структур, ответственных за территориальный инстинкт, во-вторых, некоторая часть индивидуумов обделена этим инстинктом с целью ограничить соперничество, хотя возможность "включения" этого инстинкта при благоприятных условиях, по-видимому, сохраняется. То, что с развитием культуры и собственности такая биологическая ущербность перестала играть полезную роль, первоначально ей приуготовленную, не должно смущать нас, природе до этого нет дела. При этом, в соответствии с тем, что говорилось о дисперсии параметров характера, даже при небольшом среднем значении соответствующего параметра характера автоматизм все же проявляется. Как известно, среди традиционных воров наблюдается дележ территории, но по-видимому, соответствующие структуры мозга не достаточно развиты, чтобы обеспечить развитие чувства собственности на основе этих структур. Я сказал о части индивидуумов, но точнее говорить о части самцов. При полигамных группах не было эволюционного смысла ограничивать территориальный инстинкт самок. Как видим по статистике, воровство –  это преимущественно мужское преступление –  констатирую отсутствие противоречия, понимая, что сам этот факт недостаточен для доказательства сказанного.

Высказанная гипотеза звучит правдоподобно, если не отрицать биологическую предрасположенность к определенным типам поведения.

В заключение разговора о многooбразии характеров отмечу важную неопределенность, связанную с эволюционной ролью этого многooбразия. Неясно, закреплялись ли определенные полезные типы многooбразия в процессе отбора, или природа просто была неспособна обеспечить единообразие характеров таких сложных существ, как приматы: или иные стадные млекопитающие. При этом вполне воз­можно, что для обсуждения биологически мотивированного поведения это совсем неважно, ибо важен тот разброс параметров характеров в популяции, который наблюдается теперь.

Я склоняюсь к тривиальному разрешению этой неопределенности, именно к тому, что оба предположения совместимы и верны. Разумно считать, что несовпадение генотипов у разных особей само по себе обеспечивает разброс параметров характеров, и рождение особей с характерами, неприемлемыми для выживания в определенных условиях. В отношении этих последних действует отбор. А характеры выживающих особей определяют поведение оных и как индивидуумов и как членов сообщества данного вида, а если угодно, как элементов данной экологической ниши. Так например, очевидно, что при отсутствии инстинкта корпоративности, не будет взаимопомощи среди особей данною вида. Но даже этого инстинкта недостаточно для образования стада с иерархической структурой, ибо для этою нужно сочетание особей с разными характерами в отношении инстинкта покорения и инстинкта покорности[6]. Нетрудно себе представить, что от соотношения числа особей с ярко выраженным инстинктом лидерства и числа покорных зависит, в стабильном случае, средний размер иерархических групп, а в нестабильном, активность внутристадной борьбы и, возможно, процент гибели претендентов на лидерство. Можно привести или сконструировать другие примеры того, как то или иное распределение параметров характеров в популяции будет определять общественную структуру и поведение сообщества.

Однако предложенное тривиальное разрешение указанной неопределенности не устраняет вопроса о том, что происходит теперь. Продолжает ли природа поддерживать достигнутое когда-то статистическое распределение разных параметров характеров людей или теперь процесс идет стохастически. Догадка читателя об этом будет не хуже моей, однако можно не сомневаться, что успехи медицины и социальной помощи в некоторых странах существенно искажают распределение характеров по сравнению с тем, что задумано было природой.

 

ПОБЕДА СЛАБЫХ

Биологическая эволюция человека происходила необычайно быстро, поскольку человек умеет убивать себе подобных и был очень активен в этом занятии в течение многих тысячелетий. Кроме того, культурой установленные брачные обычаи во многом отличаются от тех, что были приняты у приматов. Нельзя уже говорить об естественном отборе, как это делают при описании эволюции иных видов. Это псевдоискуственный отбор, ибо критерии отбора определялись людьми, хотя и без знания правил селекции. Неважно, назовем ли мы это продолжением эволюции вида или выведением новых пород внутри вида. Важно то, что происходит селекция, подобная резко ускоренному эволюционному отбору, и то, что биологически, а не только культурно мы не те же существа, какими были люди десять, а быть может и две тысячи лет назад. Ссылка на тождество основных анатомических характеристик не противоречит этому утверждению, ибо упомянутый отбор шел не по заметным анатомическим признакам, а по развитию мозга, тонкая структура которого пока не доступна для сравнительного анализа. Мы можем судить о ней лишь по развитию умственных возможностей и по тому, насколько способен Человек к развитию неинстинктивной компоненты своего поведения.

Выживали с большей вероятностью не биологически более приспособленные, а социально приспособленные. Этот новый вид приспособленности включает качества весьма необычные по сравнению с тем, что ценится при отборе биологическом. Это, например, способность быть в тени, когда убивают ярких, быть слабым или притвориться слабым, когда убивают сильных, быть умным, когда дерутся глупые. Вместо отбора по физической силе и по способности эту силу применять, т.е. отбора по объему собственно воли, столь обычного в животном мире, псевдоискуственный отбор приводил преимущественно к выживанию людей слабых, покорных и при этом способных к овладению культурой.

 

МОДЕЛИ ПОБЕДЫ СЛАБЫХ

Рассмотрю для примера простую комбинацию двух качеств: физической силы и покорности. Для стабильной социальной жизни нужны преимущественно покорные (польза непокорных, прокладывающих обществу новые пути, ­ несомненна, но это –  умеренная непокорность, не выходящая за определенные рамки социальных установлений, также как и в большинстве случаев непокорность лидеров). Сила, казалось бы, способствует и биологической, и социальной приспособленности, однако тот факт, что общество использует сильных на войне, делает силу не выигрышным качеством.

Оглядываясь на всю известную историю человечества, можно заключить, что

сильные и непокорные отсеивались в войнах и в иерархической борьбе, кроме немногих, кто утверждался в лидерстве;

слабые и непокорные отсеивались в иерархической борьбе;

сильные и покорные активно отсеивались в войнах;

слабые и покорные выживали, размножались, развивали свои иерархии по иным, чем сила, признакам.

В результате, мы –  общество в основном слабых, неагрессивных и сравнительно покорных людей. Мы большей частью подчиняемся закону, а в тиранических обществах –  тирану. Большинство мужчин нашего общества не набрасывается на женщину даже при большом желании сделать это. Мы редко пускаем в ход кулаки, и даже дуэли вышли из моды. Мы даже умеем иногда коллективно противостоять напору небольшого числа сильных.[7]

Победа слабых в процессе псевдоискуственного отбора (как видим, обратного естественному) привела к важным эволюционным и социальным последствиям. Родилась цивилизация. Слабые установили свои правила иерархического соперничества, такие, что использование прямой силы, агрессивности уже не считается дозволенным приемом соперничества. Даже в спортивной иерархии сила подчинена правилам, равно как и в армии, и полиции, где романтика силы по-прежнему культивируется. Единственное исключение оставлено для войны. Там правила применения силы хотя и существуют (и в том или ином виде существовали задолго до Женевских конвенций), но играют скорее символическую роль. Война, по крайней мере до последнего времени, а у неразвитых стран и теперь, –  это законный способ прямого силового соперничества, допускающего свободную разрядку накопленной тоски по агрессивности. Даже возросшее в течение тысячелетий применение оружия до недавнего времени не изменило этого свойства войны. Следует помнить, впрочем, что в последние два века размер войска в крупных войнах потребовал привлечения к военной службе также и тех, кто сам предпочел бы скорее мирную карьеру. Поэтому роль войны в псевдоискуственном отборе могла слегка сгладиться, но она не исчезла совсем, ибо даже при всеобщей воинской повинности явно слабые обычно не попадают на войну и продолжают размножаться.

Ситуация изменилась только теперь для технологически развитых стран. Нажатие кнопок –  это не война сильных. И уничтожение Хиросимы и Нагасаки –  это уничтожение без отбора по агрессивности. Таким образом, популяции, обязанные своей цивилизованностью победе слабых, обратному отбору по агрессивности, стоят перед эволюционным кризисом. Слабые довели искусство ведения войны до такого совершенства, что война уже не может играть роль инструмента дальнейшего отбора, направленного против сильных. Но биологически наследуемая агрессивность не исчезла совсем. Наследственная предрасположенность к прямому применению силы ослаблена в обществе предшествующими тысячелетиями отбора, но по-прежнему, характерна для какой-то части населения. Без продолжения упомянутого отбора количество людей с предрасположенностью к агрессии может нарастать. Для того, чтобы сохранить достигнутый уровень цивилизованности, обществу придется усовершенствовать методы культурного подавления агрессивности в новых поколениях. Однако неясно, какую частоту "гена силы" следует считать нормальной для дальнейшего развития цивилизации. Чрезмерное подавление сильных может оказаться опасным для самого развития, ибо не исключено, что наследственная агрессивность косвенно ответственна за склонность человека к активности, за его амбиции. Без этого можно прийти к необратимой стагнации.

Важно подчеркнуть, что роль войны в указанном отборе имеет место лишь при сохранении слабых. Обратной была роль войны при сплошном уничтожении популяции проигравших и даже только при уничтожении всех самцов, как у шимпанзе.[8] (Если не убиты самки побежденных, использование их победителями все равно увеличивает шанс победителей закрепить свои качества в потомстве, несмотря на то, что самки несут наследственность побежденных.)

Рассмотрю различные возможности подробнее на модели. Я буду говорить о "гене силы" в иллюстративных целях, имея в виду целый комплекс наследственных черт, характерных для субъектов, склонных к агрессивности, к прямому применению силы в случае конфликта и притом обладающих достаточной физической силой для того, чтобы их агрессивность не являлась необоснованной угрозой.

Под этими наследственными чертами я подразумеваю не только пакет генов, ответственных за агрессивность, но также и отсутствие или малую мощность пакета генов, ответственных за экранирование агрессивности, Т.е. ответственных за конструирование в мозгу альтернативных агрессии путей проявления воли. Агрессивность скорее всего, в той или иной мере присуща каждому, и скорее всего, древние структуры мозга ответственны за нее. Будет ли агрессивность проявляться прямо, в виде применения силы при разрешении конфликтов, зависит, по-видимому, от того, насколько в эволюционно поздних структурах мозга развиты возможности выбора альтернативных путей проявления воли. Эти структуры могут быть и генетического, и культурного происхождения, т.е., они и наследуются, и воспитываются. Благодаря им агрессивные импульсы не исчезают, а экранируются, преобразуясь в источник мотивации социально приемлемых актов поведения. Эту оговорку следует помнить при употреблении термина "ген силы" в иллюстративных целях.

Итак, пусть, только для нужд данной модели, существует "ген силы", наследуемый по Менделю. Группа А с большей частотой этого гена без потерь в своей группе побеждает группу Б, имеющую меньшую частоту "гена силы", присоединяет территорию побежденной группы Б к своей территории и уничтожает всех особей группы Б. Результат: группа А имеет большее жизненное пространство для размножения при более высокой частоте "гена силы". "Ген силы" выиграл.

Пусть теперь в группе Б уничтожены все, кроме самок. "Ген силы" опять выиграет, но меньше, чем если бы вся группа Б была бы уничтожена, это можно видеть из простого подсчета, если исходить из предположения, что "ген силы" не обязательно сцеплен с Y-хромосомой.[9] В этом случае сказывается генетически-усредняющая, инерционная роль самок.

Посмотрим, что будет, если не все самцы группы Б будут уничтожены. Если победители уничтожат лишь слабую подгруппу самцов группы Б, то "ген силы" выиграет, и группа победителей усилится за счет пополнивших ее сильных самцов группы Б. Но так, как правило, не бывало. Обычно убивали тех, кто сопротивлялся или может сопротивляться в будущем, Т.е. сильных. В этом случае, т.е если будет убита лишь подгруппа сильных, а слабые будут приняты в группу А и смогут размножаться, частота "гена силы" в группе понизится. "Ген силы" проиграет.

Эта простая модель показывает, как, скорее всего, началась цивилизация. Человеческие популяции нашли способ уменьшать частоту "гена силы", несмотря на то, что природные инстинкты их эволюционных предшественников, по-видимому, были рассчитаны на увеличение частоты этого гена. Модель эта, конечно, упрощенная. Выживание популяций охотников-собирателей связано было не только с отбором по силе, но и по развитию мозга, и именно отбор по силе и по развитию мозга подготовил следующий шаг – обратный отбор по силе и победу слабых.

Найденный человечеством способ уменьшать частоту "гена силы" в популяции состоит из двух компонент. Среди побежденных сохранять слабых и в дальнейшем не препятствовать размножению этих слабых. Первое, наверно, получилось само собой как только в сообществах людей началось, грубо говоря, деление на воинов и работников. О подобном делении в группах шимпанзе я не слышал, там каждый самец, кроме немощных –  воин, когда это требуется. Но у шимпанзе и нет смысла для выделения подгруппы работников –  они не выполняют в природных условиях никакой работы, требующей специализации. Разумно предположить, что такое разделение в группе наших предков началось, как только появилась нужда в специалистах-ремесленниках. Горшечники и оружейники, а затем скотоводы несомненно бывали и воинами, но в среднем можно считать, что они очень рано стали составлять особые социальные группы. Специализация повышала мастерство и производительность труда, и эти группы повышали приспособляемость соо6щества. Однако было бы неразумно, если бы наши предки зачисляли в такие группы работников тех, кто силен и агрессивен. Напротив, сильные скорее попадали в число воинов, тем более, что сила –  это завидный иерархический признак, равно как и звание воина.

Описанная ситуация со специализацией особей в сообществе обусловила первую компоненту цивилизующей находки наших предков –  не убивать всех самцов, оставлять не опасных, но весьма полезных работников, среди которых частота "гена силы", как разумно считать, была ниже, чем среди воинов. Благодаря этому, победившее сообщество увеличивало свою приспособляемость не только за счет захвата территории и самок, но и за счет лучшего обеспечения себя работниками. Можно сказать, что группа победителей выигрывала в силе, но проигрывала в частоте "гена силы".

Впрочем, для того, чтобы этот парадокс имел место, нужна и вторая компонента цивилизующей находки: нужно позволить захваченным слабым работникам размножаться. Если не давать им жен или кастрировать их (не знаю, когда научились этому искусству), то немедленной пользы от них будет не меньше. Однако рыцари "гена силы", по-видимому, редко избирали этот путь. Ремесла были семейными, дети работников помогали отцам и так обучались навыкам. Это был социально полезный способ организации производства, способ, обеспечивающий преемственность ремесел и тем повышающий приспособляемость сообщества. для данного рассуждения не важно, были ли эти ремесленники рабами или нет. Однако в общем балансе наследования "гена силы" или способностей к ремеслу существенную роль играл тот факт, что, по крайней мере в историческое время, многим рабам размножаться не давали. Так было, вероятно, когда рабов, включая бывших воинов, использовали как примитивную рабочую силу, не требующую квалификации и, соответственно, не требующую социально-наследственной передачи этой квалификации. Такая практика понижала наследование "гена силы" в силу сказанного раньше и могла повышать частоту наследственного закрепления способностей к ремеслу, в том числе интеллектуальных и художественных способностей.

Однако действие описанной цивилизующей находки могло быть нейтрализовано брачными обычаями. Даже если работники, т.е. подгруппа с низкой частотой "гена силы", получают жен, чтобы обеспечить социальное наследование производственных навыков, сильнейшие в сообществе могут захватить всех оставшихся самок и обеспечить высокое воспроизводство "гена силы". Не исключено, что это в той или иной степени произошло в популяциях, где полигамия не была запрещена. Характерно, я думаю, что высшие достижения цивилизации мы видим именно в странах с обычаем моногамии, то есть в популяциях, в которых понижение частоты "гена силы", вызванное гибелью сильных вследствие войн, не было компенсировано тем, что сильные систематически захватывали больше самок (я говорю "систематически", ибо несмотря на строгие нормы о моногамии, сильные, конечно, умудрялись приживать детей на стороне).

 

ПОБЕДА СЛАБЫХ И ГОМОСЕКСУАЛЬНОСТЬ

Я обсуждаю здесь эволюционную роль дозволенности и запрета гомосексуализма в человеческом обществе. По-видимому, запрет гомосексуальных отношений, характерный еще недавно для многих цивилизованных обществ, как дополнительный фактор сыграл роль в процессе обеспечения победы слабых.

Теперь можно уже считать установленной роль наследст­венных факторов в передаче гомосексуальной предрасположенности.[10]

Я буду условно, для краткости, называть пассивно-гoмосексуальную предрасположенность у мужчины "женским началом".

Тут необходимо сделать оговорку о том, что, по-видимому, речь об этом не должна идти в терминах дихотомической логики. Статистика показывает, что нет резкой границы между пассивно гомосексуальными и гетеросексуальными предпочтениями, а именно по предпочтениям можно судить о наличии "женского начала" у мужчин, ибо лишь в крайних случаях это начало проявляется в поведении. Я думаю, речь должна идти о спектре, о разной степени представленности "женского начала" у мужчин. Лишь крайняя часть этого спектра соответствует некоторому проценту мужчин в популяции, совершенно неспособных к гетеросексуальным отношениям. По-видимому, большой процент мужчин с "женским началом" вполне способен к обычной семейной жизни, к размножению и, следовательно, к передаче своей предрасположенности.[11] Я не буду вдаваться в подробности того, как на практике включается механизм гомосексуального предпочтения. Замечу лишь, что, по-видимому, coitus peг аnum может служить триггером для мужчин с "женским началом", испытавших это в качестве пассивного партнера, а лица преимущественно с "мужским началом" остаются мужчинами в своих предпочтениях даже после такого испытания.[12] Обычай некоторых древних народов использовать аnus подростков в процессе магических совокуплений мог иметь важное значение в эволюционном отборе. Такую же роль в отборе играло просто допущение гомосексуальных отношений, широко распространенное в древности и как бы являющееся следствием того, что гомосексуализм обычен у приматов. Лица, преимущественно с "женским началом", не участвовали в репродукционном процессе после такой проверочной инициации или после того, как они сделали гомосексуальный выбор, так что "женское начало" постепенно вытеснялось из наследственности популяции. Возникает вопрос, была ли опасность почти полного его вытеснения?

Интуитивно я вижу две возможности ответить на этот вопрос отрицательно. Во-первых, я нахожу привлекательной описанную Wilson'oм гипотезу о том, что гомосексуальные субъекты, сами не размножаясь, оказывали социальную помощь родственникам и тем содействовали сохранению в потомстве близких генов (kin-selection).[13] Во-вторых, разумно считать, что "женское начало" самовоспроизводимо, что может с вероятностью следовать из того факта, что когда-то оно появилось. Если такая самовоспроизводимость "женского начала" среди мужчин существует, то во времена, когда "мужественность" мужчин была решающим фактором выживания популяции, должен был развиться механизм отсева "женского начала", чтобы нейтрализовать его чрезмерное воспроизводство.

Именно такую роль, роль отсева "женского начала", играла свобода гомосексуальных отношений и гомосексуальные инициации подростков. С точки зрения современной христианско-иудейской морали это парадоксально. Презрение к пассивным гомосексуалистам основано на тезисе, что мужчины должны быть настоящими мужчинами. Между тем, эти "не-мужчины" самим фактом неучастия в репродуктивном процессе помогают поддерживать определенный уровень мужественности популяции. И напротив, заставить их быть "настоящими мужчинами", заставить их участвовать в размножении –  значит понизить мужественность популяции.

Если мужественность связана с уровнем агрессии, то дозволенность гомосексуализма могла быть механизмом поддержания агрессивности популяции и, следовательно, в нецивилизованные времена, это могло влиять на выживание. Напротив, табу на гомосексуальные сношения, должно было бы со временем приводить к накоплению "женского начала" среди мужчин, снижая уровень агрессии популяции и приводя к общему смягчению нравов.[14] Отыскать доказательства такой точки зрения теперь вряд ли возможно, но иллюстрация примерами –  полезна.

Среди евреев запрещение гомосексуализма известно весьма давно, притом, по-видимому, это запрещение воспринималось более серьезно, чем, скажем, позднее на мусульманском Востоке. Быть может, долговременное действие этого табу связано с известной неагрессивностью евреев ­ судя по Библии они всегда больше полагались на то, что их защитит Бог, это было даже его обязанностью.[15] Запрет гомосексуализма в христианских странах также кореллирует с постепенным понижением агрессивности и смягчением нравов европейской цивилизации.

Напротив, в Японии, где культ насилия до недавнего времени был силен, гомосексуализм был обычным явлением. Теперешнее снятие табу на гомосексуализм в ряде стран может иметь интересные эволюционные последствия. Трудно однако предсказать, как именно проявится рост "мужественности" мужчин в сочетании с возросшим уровнем цивилизованности общества. К тому же, подростки защищены законом и иногда родительским надзором от посягательств взрослых, что резко снижает вероятность "инициации" по сравнению с древними временами. Однако распространение идей дозволенности и естественности гомосексуализма может  привести к продолжению роста числа гомосексуалистов с большим вытеснением "женского начала" из репродуктивного процесса. [16]

Я не исключаю, что для сообществ с чрезмерно высокой мерой генетической цивилизованности (см. ниже) такой рост  мужественности может иметь генетически оздоровляющее влияние.

Если сказанное о роли гомосексуализма в эволюции верно, возникает вопрос, почему для отбора по мужественности природа избрала столь, казалось бы, странный механизм. Я понимаю, что вопрос этот в отношении природы звучит антропоморфно, но это, по меньшей мере, допустимая риторическая формула, а может быть, нечто более содержательное: в зависимости от определения, что такое разум, можно в принципе говорить о разуме природы или приписать ей мудрость выбора.

В сообществах, где самки захватываются сильнейшим, агрессивнейшим, проблемы нет. Сильнейший –  скорее всего и более мужественный, женственные самцы тем самым оттеснены от размножения.

В сообществах, склонных к более или менее равномерному распределению самок, казалось бы, достаточно снизить или элиминировать репродуктивную способность тех мужчин, которые унаследовали добрую долю женского начала.[17] Если эти меры сопровождаются снижением сексуальной привлекательности для самки, цель будет достигнута даже без риска непроизводительного расхода самок. Известно, например, что некоторые хромосомные нарушения сопровождаются лицевыми уродствами, несомненно снижающими сексуальную привлекательность.[18]

Я думаю, рассмотренная возможность отбора –  пример гибкости природы в выборе средств и, если угодно, целей эволюционных изменений. В сообществах, где сильные захватывают самок, часть мужественных и все женственные самцы остаются в резерве, готовые продолжить размножение, если сильные погибнут. Очередь женственных наступит, если погибнет достаточно много мужественных. Поскольку они не абсолютно женственны, они вместе с самками передадут потомству достаточно мужественности, чтобы популяция в будущем могла вернуться к практике отбора по мужественности, если это понадобится. Это, я думаю, пример гибкости в выборе средств.

В сообществах с более или менее равномерным распределением самок сохранение сексуальной способности и приемлемой привлекательности не мужественных мужчин ­ пример гибкости природы в выборе целей отбора, пример сохранения многообразия возможностей развития, когда из предыдущего эволюционного опыта не известно заранее, в какую сторону должен идти отбор. Действительно, если считать западную цивилизацию эволюционным успехом или, по крайней мере, заслуживающим внимания эволюционным вариантом, то видно, что именно многообразие возможностей отбора оказалось решающим. Этой цивилизации не было бы, не будь у эволюции возможности отойти от традиционного и испытанного отбора по силе, хотя, разумеется, запрет гoмoсексуализма был не единственным механизмом, обеспечившим победу слабых.

Все сказанное здесь касается мужского гомосексуализма и притом пассивного или допускающего чередование ролей. [19]

Эволюционный механизм возникновения исключительно активного гомосексуализма мне не ясен и мне неизвестны исследования о наследовании этого свойства. Я не удивлюсь, если окажется, что этому свойству не сопутствуют какие-либо генетические особенности, хотя осторожность подсказывает мне, что для такой гипотезы пока нет оснований, если не считать того факта, что далеко не все факторы при выборе партнера обусловлены генетически. Не исключено, в частности, что несознательные иерархические мотивы могут играть роль в формировании активно-гомосексуальных предпочтений. Дело в том, что для мужчины сексуальное обладание –  это иерархическое достижение, будь это обладание женщиной или мужчиной. Не исключено, что сознание обладания мужчиной приносит большее иерархическое удовлетворение некоторым мужчинам.[20] Впрочем, для инициаций подростков у древних народов не требовалось того, чтобы какая-то часть мужчин практиковала исключительный активный гомосексуализм, поэтому данный вопрос не важен для моих рассуждений.

 

МЕРА КУЛЬТУРЫ И ЦИВИЛИЗОВАННОСТИ

В нашу эру позитивистской науки немного необычно оперировать в рассуждениях величинами неизмеримыми или даже принципиально неизмеримыми. С помощью какой-то, не всегда явной, подтасовки такие величины объявлены просто несуществующими. Я думаю, что неизмеримые величины вправе присутствовать в рассуждениях особенно о сложных и малоизученных объектах, а именно такими являются предметы моих размышлений: природа общества и человека. Понимание того, что какая-то характеристика объекта не может быть просто и однозначно измерена, не должно останавливать философа от попыток наметить возможные пути такого измерения или хотя бы сказать, при каких, пусть и неосуществимых, условиях измерение было бы возможно. Иногда, впрочем, сам факт возможности измерения характеристик в упрощенной модели явления уже оправдывает введение таких величин в рассмотрение.

Мера культуры и мера цивилизованности –  это те неизмеримые или трудноизмеримые характеристики популяции или общества, которые я нахожу полезным употреблять и которые потребовали приведенной оговорки.

Впрочем, мера культуры, если понятие культуры определить упрощенно, является, если не практически, то во всяком случае принципиально, определимой величиной. Например, если определить культуру как совокупность усвояемых людьми правил, то среднее число правил, усвоенных индивидуумами на данный момент или усвояемых за время жизни, можно считать мерой культуры. Имеются в виду все правила, скажем, правило, как разводить глину для изготовления горшков, правила вежливости, правила подсчета сечений рассеяния элементарных частиц и т.п. Для большей четкости определения оговорю, что для подсчета сложные правила должны быть расчленены на элементарные –  операция сама по себе не простая, но я буду предполагать, что она осуществима. Речь идет о списке правил, количество которых заведомо невычислимо даже в сообществе т.н. примитивной культуры, правил, относительно которых известно, что знание их не наследуется генетически, что они хранятся в социальной памяти. При таком определении культуры мера ее не может быть представлена числом, но возможны оценки соотношения этой меры для различных сообществ, во всяком случае таких, которые интуитивно можно характеризовать как различные по мере культуры. Подобным же образом можно сравнивать меру культуры отдельных людей. Как и всегда, когда приходится полагаться на интуицию, здесь имеется существенная доля риска.

Мера культуры, определенная таким образом, не обязательно отразит наши бытовые представления. Скажем, космические успехи страны еще не обязательно говорят о том, что средняя культура населения в этой стране выше, чем в стране неиндустриализованной, но имеющей весьма развитые теософские и ритуальные традиции. Интуитивно ясно, например, что мера культуры Англии выше, чем таковая среди папуасов, но нет способа сравнить меру культуры, скажем, Китая и Индии.

Проще, я думаю, сравнение меры культуры слоев населения внутри одной страны. В этом случае можно пользоваться приближенными оценками, такими, как среднее время обучения для овладения объемом информации о правилах, необходимых для принадлежности к определенному слою.

Как видно из приведенного определения, мера культуры связана с количеством усвоенной информации (но не идентична ему), она не показывает, какова ценность этой информации для достижения определенных целей. Мера культуры ведийского жреца скорее всего больше таковой у автомеханика, между тем, вклад последнего в то, что мы называем прогрессом нашей цивилизации, по-видимому, больше. При характеристике ценности той или иной культуры для определенных целей нужно вводить другие способы оценки. При этом надо помнить тот неочевидный для многих факт, что человечество за время своего развития продемонстрировало изрядное разнообразие форм культуры. На интуитивную оценку меры культуры не должны влиять наши предпочтения типа культуры.

Поскольку мера культуры определена как количество социально усвоенных правил, она не характеризует динамики развития, не показывает, развивается ли культура и как быстро. Можно представить себе застывшие, остановившиеся культуры, но ясно однако, что культура любой человеческой популяции развивалась, по крайней мере, в прошлом. Если идти вниз по дереву культурной эволюции, то рано или поздно встретим точку или уровень с нулевой или практически нулевой мерой культуры. Так, в сообществах шимпанзе мера культуры не равна нулю, возможно она не была нулевой и у наших предполагаемых общих с шимпанзе предков. Однако в сравнении с мерой культуры людей она пренебрежима, т.е. практически равна нулю. Приняв какой-то момент за момент нулевой меры культуры, можем говорить о средней скорости развития культуры. Здесь возникает принципиальная трудность: началось ли развитие культуры одновременно для всех человеческих популяций или изолированные друг от друга популяции начали свое "очеловечивание" в разные эпохи. Об этом нет данных и нет даже разумных оснований для спекуляций (хотя есть много предрассудков) .

Судя по тому, что существуют популяции с резко различной мерой культуры, есть три возможности:

1. Нулевой момент для всех один, но скорости развития различны.

2. Скорости развития одинаковы, но различны нулевые моменты.

3. И скорости и нулевые моменты различны.

Оставаясь в полном неведении относительно возможной одновременности нулевого момента, замечу, что второй из перечисленных вариантов маловероятен. Скорость развития культуры скорее всего различна в зависимости от условий борьбы за выживание и культурных контактов. Мало того, в историческое время можно наблюдать резкую неравномерность развития во времени. (Сказанное не будет, однако, убедительным для сторонника крайнего биологизма. Можно построить концепцию, по которой рост меры культуры зависит только от генетических изменений в популяции. Если эти изменения идут с постоянной скоростью, то рост меры культуры будет в среднем постоянен, а наблюдаемую в историческое время неравномерность можно будет объяснить неизбежными флюктуациями. Я не соглашусь с таким крайним биологизмом, но для меня ясно, генетические изменения и генетические начальные условия играли роль в динамике меры культуры.[21])

Выше речь шла о средней скорости роста меры культуры. Даже если она была бы известна, это ничего не скажет нам о теперешней способности к развитию. Культура может иметь высокую меру, но быть застывшей многие тысячелетия назад. Такие популяции можно себе представить, хотя нет достаточно данных, чтобы привести пример, не рискуя быть обвиненным в предвзятости. Способность к развитию можно было бы характеризовать либо по результатам – скоростью роста меры в данный момент, либо по потенциалу развития ­ по количеству правил создания новых правил и по силе социальных запретов на поиск новых путей проявления воли. Первое характеризует способность к развитию вообще, за счет как внутренних ресурсов, так и заимствований. Второе –  в большей степени показывает мощность внутренних ресурсов и может быть охарактеризовано как мера творческого начала в той или иной культуре.

Обсуждаемая мера культуры является интегральным показателем. Предполагается подсчет всех усвоенных правил, не унаследованных от рождения. Между тем, часть этих правил может быть усвоена так, что следование им не оставляет или почти не оставляет свободы для выбора, т.е. может составлять то, что я назвал дисциплинарным суррогатом воли. Другая часть такую свободу допускает. Численное отношение между этими частями, даже интуитивно оцененное, может служить важной характеристикой той или иной культуры или популяции.

Мера культуры (МК) –  это характеристика количества приобретенных, не данных человеку от природы, путей проявления воли. Само значение этой меры ничего еще не говорит о том, насколько активно употребляются эти пути, эти правила. Ясно, что культурные пути проявления воли являются существенным дополнением комплекса инстинктивных, унаследованных от рождения путей. По аналогии с мерой культуры определю меру инстинктивных путей проявления воли (МИ). Грубо говоря, МИ можно считать в среднем постоянной для популяций одного биологического вида, поэтому отношения

МИ/ (МИ+МК) и МК/ (МИ+МК)

не дают ничего принципиально нового для характеристики сообщества.

Они лишь показывают, каков был бы процент чисто культурного и чисто инстинктивного поведения, если бы люди равномерно использовали весь запас унаследованных и приобретенных путей проявления воли. Презюмировать такую равномерность, однако, нельзя. В популяции или у отдельного человека мера культуры может быть высокой, но поведение преимущественно инстинктивным и наоборот. Знание культурных путей проявления воли еще не гарантирует частое их использование. Точно так же предположительно одинаковое для всех количество инстинктивных путей проявления воли еще не означает, что они одинаково императивны для всех, напротив, активность использования инстинктивных путей явно различна у людей. Важно охарактеризовать относительную активность использования культурных путей.

Определю меру цивилизованности (МЦ) как долю активности культурного поведения в поведении вообще. Точное определение дать трудно. Можно взять за основу подсчет числа поведенческих актов –  культурных и инстинктивных, но не так легко определить, что именно является поведенческим актом, тем более, что часто то, что можно было бы назвать элементарным актом поведения, является результатом одновременного использования культурных и инстинктивных путей проявления воли. Можно говорить о том, какой процент времени бодрствующий человек проводит следуя усвоенным правилам, и какой, подчиняясь биологическим программам. Можно говорить и об относительных затратах воли или энергии. Похоже, что я пытаюсь дать определение посредством описания трудностей, связанных с этим определением. Впрочем, точное определение не столь важно. Величина МЦ явно неизмерима, но весьма полезна для интуитивных относительных оценок.

Я хочу подчеркнуть, что так описанная мера цивилизованности сообщества или человека сама по себе не связана с тем, что принято называть успехами цивилизации. Строго ритуализированное поведение вождя "полудикого" племени или монаха, умерщвляющего плоть, может характеризоваться большей мерой цивилизованности, чем поведение несдержанного в своих страстях физика, сделавшего весомый вклад в развитие нашей цивилизации (при этом соотношение меры культуры этих людей, скорее всего, будет обратным).

МЦ, как доля активности культурного поведения, очевидно, может принимать значения от 0 до 1. Предположим, что поведение наших предков до появления человека можно характеризовать МЦ практически равной нулю. От тех времен до наших дней развитие человека и общества характеризовалось ростом МЦ: 1) за счет развития культуры, Т.е. увеличения меры культуры в сравнении с предположительно постоянной мерой инстинктивных путей проявления воли и, одновременно, 2) за счет смирения страстей.

Первый фактор можно рассматривать как чисто культурный –  общество развивало культуру "из ничего", но не следует преуменьшать генетическую обусловленность способности людей к развитию и сохранению культуры. Эволюционный отбор, подобный выведению новой породы внутри вида, несомненно играл роль. Доказать это теперь будет трудно. Мы знаем, что вес мозга наших предков увеличивался довольно резко, пока не достиг средней величины, характерной для Ноmо sapiens, однако неверно из этого заключать, что достигнув этого веса, мозг больше не эволюционировал. Разумно считать, что по достижении этого среднего веса прекратилась (или временно прекратилась) эволюция этому грубому анатомическому признаку –  весу и по общим чертам анатомического строения, но при этом продолжалась и продолжается эволюция тонкой структуры мозга, Т.е. эволюция несущих и усваивающих информацию мозговых сетей, а равно эволюция способности к развитию таких сетей.

Второй фактор –  смирение страстей или подавление автоматизмов –  есть результат как культурного давления, экранирования инстинктов с детства, так и результат эволюционного отбора, направленного против тех, кто оказывается неприспособленным к жизни в обществе из-за игры своих безудержных страстей.

Очень важно помнить об этой двойственности причин в способности к подавлению автоматизмов –  культурной и генетической. Мы не знаем, какая степень смирения страстей является оптимальной для развития той или иной цивилизации. В нашей цивилизации этически ценится максимально возможное смирение. Хорошо ли это, и до каких пор? Ясно, что предел есть. Если мы достигнем меры цивилизованности равной единице, мы перестанем быть людьми в теперешнем смысле этого слова, мы утратим способность быть движимыми природными инстинктами, и Бог знает к чему это приведет. Конечно МЦ=1 –  это крайний и недостижимый предел, но даже чрезмерное приближение к этому пределу может быть опасно тем, что мы станем чем-то вроде социально связанных компьютеров.

Можно пофантазировать о том, что мы потеряем в результате чрезмерного роста МЦ. Прежде всего мы потеряем в чувственных ощущениях, ибо они во многом основаны на нашей животной природе. Мы потеряем в активности, ибо мы движимы инстинктами проявления воли и стремлением удовлетворять инстинкты, в том числе иерархический инстинкт, Т.е. мы потеряем в мотивации, поскольку культурное поведение есть способ, но не двигатель –  невозможно логически доказать компьютеру, что ему следует существовать и работать. Мы потеряем даже в размножении, ибо это дело хлопотное и без инстинктивных побуждений этим заниматься неинтересно (не потому ли рождаемость в культурных слоях населения часто ниже среднего?).

С этой точки зрения культурное смирение страстей Предпочтительно, ибо сохраняет возможность обратного хода: если мы увидим, что зашли слишком далеко в смирении своих инстинктов, мы сможем ослабить этическое давление и использовать неутраченный запас инстинктивных путей проявления воли. По-видимому, такие отступления культуры бывали. Отдельные островки высокой культуры цивилизованности не раз разрушались варварами – лишнее нам напоминание, что чрезмерный отход от нашей животной природы чреват снижением жизнеспособности и способности к защите. Иногда отступления культуры проходили мирно, давая волю страстям вопреки устоявшимся запретам. Примером может быть сексуальная революция на Западе после войны.

Я написал "если мы увидим, что зашли слишком далеко". Но, вообще говоря, неясно, что является критерием. Как мы увидим, как оценим, что мера цивилизованности, нами с гордостью достигнутая, стала опасно близкой к критическому уровню? Ответа нет. Лишь социальный кризис, вроде катастрофического снижения рождаемости или общего снижения "жизненной силы", мотивации, воли к жизни, если угодно, лишь такой кризис может неоднозначно дать нам понять, что пора отступить, пора вернуться к природе, если такая возможность не утрачена.

Но эта возможность может быть утрачена для популяции, в которой смирение страстей слишком далеко зашло генетически, если генетически подорвана изначальная сила инстинктивного начала в людях. Я не знаю, бывала ли и возможна ли такая ситуация. Но это слишком грустная перспектива, чтобы в нашей самолюбующейся культурной гордыне не считаться с такой опасностью. Интуитивно, мне кажется, что для обществ популяционно смешанных, как США или Канада, такая опасность теперь невелика – есть надежда на то, что потомки разных популяций характеризуются различной мерой цивилизованности не только благодаря различному культурному давлению, но и генетически, и что кросс-популяционные браки в случае кризиса будут способствовать генетическому оздоровлению общества или существенно отдалят сам кризис.

Оценки ситуация может быть иной в обществах с большей популяционной однородностью. Там скорее будет риск того, что победа слабых и генетическое смирение страстей зашли слишком далеко. Полезно поспекулировать, какие факторы должны приниматься во внимание при такой оценке. Прежде всего приходит на ум уровень насильственной преступности: если он слишком низок, то можно подозревать, что мера цивилизованности –  велика. Однако это еще ничего не говорит о причинах высокой МЦ. Так, например, насильственная преступность в Японии низка, но судя по еще недавно существовавшему в этой стране культу насилия и по тому, сколь сильно там давление общественных установок на поведение личности, можно судить, что в этой стране высокая МЦ имеет культурную и, в меньшей степени, генетическую природу.

Другая характеристика –  уровень рождаемости. Интуитивно кажется, что низкое значение этого уровня скорее показывает генетическую природу высокой МЦ, но и здесь возможно влияние многих посторонних факторов, таких как стоимость врачебной помощи и расходов по воспитанию. (Разумное возражение: когда инстинкт размножения силен, эти факторы не влияют.)

Вообще говоря, какой бы показатель я ни привел, всегда можно спорить о том, что есть много других факторов. По-видимому, надо судить по соотношению разных факторов комплексно и при этом быть готовым к риску ошибиться. Не претендуя на то, чтобы указать, как именно можно оценивать генетическую компоненту меры цивилизованности, я рассмотрю здесь долю самоубийств (ДС) в общем числе убийств (У) и самоубийств (С) в мирное время, исключая из рассмотрения приговоры к смертной казни и несчастные случаи. По определению ДС = С / (С+У).

Вот почему этот показатель выглядит привлекательным. Самовольное убийство, за исключением специальных случаев, запрещено почти во всех сколько-нибудь развитых культурах. Можно сказать, что это одна из наиболее запрещенных форм инстинктивного агрессивного поведения. Поэтому частота убийств в обществе может служить показателем отрицания культуры определенной частью общества.

Самоубийство, напротив, можно считать отрицанием инстинктивной компоненты поведения, отрицанием одного из самых сильных инстинктов –  стремления к самосохранению. В сообществах с очень низкой мерой культуры самоубийство немыслимо. Даже в некоторых современных нам "примитивных культурах" идея самоубийства просто непонятна для слушателя[22]. По-видимому, самоубийство – это несомненный компонент культуры, не автоматически в ней появляющийся. Использование частоты самоубийств для характеристики степени цивилизованности популяции может вызвать возражения, связанные с тем, что в ряде культур общество занимает строго определенную запретительную или одобрительную позицию в отношении самоубийства[23]. Например, самоубийство порицается в странах иудейско-христианской культуры. Напротив, оно поощряется традицией высших слоев в Японии[24].       В Индии надо делать различие между "бытовым" и религиозным самоубийством при толковании статистических данных[25].   Поэтому надо с осторожностью относиться к результатам при сравнении ДС для популяций с резко различными культурами, а также помнить о возможном искажении статистических данных в случаях отрицательного отношения общества или страховых компаний к самоубийству. Однако данные о доле самоубийств в общем количестве убийств и самоубийств могут быть полезны в оценке МЦ, особенно в совокупности с другими социометрическими данными, характеризующими активность инстинктивного поведения, такими как частота насильственных преступлений, уровень рождаемости и т.п.

 

ПОБЕДА СЛАБЫХ И ЖЕНЩИНЫ

 

Хотя я и обсуждал опасности, связанные с тем, что победа слабых и генетическое подавление страстей могут зайти слишком далеко, это не значит, что победу слабых можно считать завершенной во всех сегментах общества. отвлекаясь от субкультур, которые даже в самых цивилизо­ванных странах по-прежнему чтут силу как иерархический признак, скажу о женщинах. Эта в среднем физически более слабая часть человеческого рода до недавнего времени была ущемленной в правовом отношении даже в самых передовых в смысле правового развития странах. Только в начале этого века, например, женщины получили право голоса даже в такой развитой демократии, как Соединенные Штаты. Только в последние десятилетия женщины, не без борьбы, получили фактический доступ ко многим ранее не рекомендованным для них профессиям. Лишь сравнительно недавно суды и законодатели признали, что изнасилование собственной жены может быть уголовно наказуемым деянием! В этом смысле даже наиболее цивилизованные страны в какой-то мере оставались царством силы, хотя во многих областях применение силы как метода соперничества запрещалось уже много веков.

Борьба за раскрепощение и равноправие женщин может рассматриваться как, быть может, последний акт драмы, начавшейся на нашей планете много тысяч лет назад, когда культура и цивилизация вступили в соперничество с накопленными эволюцией правилами общественного поведения. Победитель в этом соперничестве уже давно определился, но этот победитель –  слабый мужчина еще до недавнего времени пытался удержать некоторые преимущества, вытекающие из его силы, ибо он сильнее женщины.

Признавая важность этой борьбы, как части борьбы за цивилизацию, я хочу отметить, что в этом процессе дело не обходится без паралогизмов и перехлестов. Есть борцы-женщины, которые призывают не принимать во внимание биологические различия полов не только в том, что касается равенства в правах, но и в определении возможностей полов, связанных с их ролью в обществе. Есть и те, кто судит о результатах обеспечения правового равенства по статистике представленности женщин в разных сферах общественной деятельности[26]. Хотя очевидно, что победа женщин в их борьбе за равноправие обеспечена, по крайней мере в наиболее цивилизованных странах, но трудно предположить, что в будущем человечество примет идею социально бесполого общества, на котором настаивают крайние феминисты.

Хотя, кто знает? Чем дальше мы отходим от эволюционно определенного порядка общественных отношений, тем больше мы открыты неожиданным скачкам человеческой фантазии, непредсказуемым типам общественного устройства, которые и не снились утопистам прошлого. Но поскольку мы остаемся существами биологическими, устойчивость новых типов общественных структур будет в большой мере определяться степенью гармонии социальной изобретательности с тем, что заложено в нас природой. Для достижения  такой гармонии нужны осторожность, мудрость и знание. Тем более важно отбросить предрассудки об исключительно культурной основе поведения человека и изучать нашу скотскую природу. Факт, что несмотря на все успехи культуры и изящество манер, мы до недавнего времени следовали животному праву сильного в отношении женщин, держа их при себе как одомашенных животных, –  весьма поучителен. Пусть этот факт напоминает нам, как недалеко ушли мы от дикости, и о том, что путь назад к дикости не так уж длинен.

 

КУЛЬТУРНОЕ ПОДАВЛЕНИЕ СТРАСТЕЙ

 

Отмечу здесь в общем виде приемы, которыми пользуется цивилизация для воспитания смирения страстей.

1. Переориентация агрессивности, воспитание у человека склонности направлять свою агрессию в такие области соперничества, где применение прямой силы не приводит к успеху или даже препятствует успеху. Собственно говоря, это –  косвенное, хитрое подавление агрессивности, подавление без накопления фрустрации. Не для каждого такой метод хорош, ибо человек должен обладать способностями в избранной им или предложенной его воспитателем области, чтобы достичь в ней успеха и обходным путем удовлетворить свою агрессивность.

2. Переориентация агрессивности на занятия, хотя и включающие применение силы, но требующие подчинения правилам. Таковы спортивные занятия в школах, ориентация на выбор профессий, которые в детском сознании представляются героическими (полицейская или военная служба, летчик, космонавт и т.п.). Не обсуждая военные преимущества того или иного метода набора армии, скажу лишь, что наемная армия добровольцев гораздо ценнее в смысле избавления общества от силы, не подчиненной правилам. По-видимому, чаще в такую армию приходят те, для кого идея агрессии привлекательна иерархически, и при этом те, кто не приспособился еще к какому-либо мирному занятию. Армия не учит презирать силу, но, как правило, учит подчинять ее проявления определенным правилам.

З. Интеллигентное подавление агрессивности, Т.е. подавление без применения силы. В наше время этот метод широко применяется в странах с высокой средней МЦ, но, как видно, далеко не всегда успешен. Ребенка пытаются приучить к цивилизованному поведению посредством объяснений преимуществ этого, посредством уговоров, легких (не силовых) наказаний и т.п. По-видимому, этот способ хорош при подавлении невысокого уровня агрессивности. Даже если наблюдается широкий успех подобных способов воспитания, это разумно относить за счет изначально слабой агрессивности Воспитуемых в определенном регионе страны или сегменте общества.

Эти три метода требуют большой изощренности и намного большей психологической чуткости воспитателей, чем это можно ожидать от среднего школьного учителя даже в стране с хорошо развитой школьной системой. По-видимому, в рамках традиционной педагогики трудно преуспеть в воспитании смирения страстей особенно агрессивных подростков. У меня создалось впечатление, что современная школьная система в странах с большим количеством таких трудных подростков просто не справляется со своей задачей (сужу, в основном по СССР и США)[27].

4. Подавление агрессивности силой. У этого метода большие заслуги перед цивилизацией. Успешное подавление агрессии детей, конечно, не влияет на распространенность наследственной агрессии, но воспитывает более цивилизованных людей и, следовательно, –  строителей цивилизации. Развитие цивилизации через социальные механизмы содействует подавлению агрессии в обществе, в том числе посредством культурно-генетической коэволюции и создает условия для развития новых иерархических признаков, альтернативных успехам силы. Можно, конечно, отрицать такой метод в принципе и относить широкое его применение в прошлом за счет дикости прошлых поколений, но лучше попытаться понять их резоны. По-видимому, у человечества просто не было других действенных методов в борьбе за социальную адаптацию своего потомства, хотя несомненно и то, что воспитатели нередко разряжали собственную агрессивность при битье детей или преступников. Как бы дико эти методы ни выглядели теперь, надо помнить, что речь идет о временах, когда процент склонных к агрессии людей был намного выше, чем теперь, выше была иерархическая привлекательность прямой силы. Кроме того, по-видимому, была гораздо ниже надежда на возможности использования сознательной воли наказуемых, т.е. надежда на успех воспитания в современном смысле этого слова, не говоря уже о том, что сознательная воля у среднего человека тоже не была сильной, хотя бы в той мере, как теперь. Прослеживая постепенное уменьшение жестокости наказаний детей и преступников в Европе, следует делать вывод не только о смягчении нравов наказующих, но и об общем смягчении нравов, о результативности этих жестоких методов, о том, что становилось меньше нужды в жестокости и запугивании. В известной мере, можно считать, что уменьшение жестокости наказаний характеризует рост сознательной воли в обществе и активность культурно-генетической коэволюции.

 

О ГЕНОЦИДЕ НАСИЛЬСТВЕННЫХ ПРЕСТУПНИКОВ

 

Длительная изоляция насильственных преступников ­ необходимая обществу мера защиты, но нужно помнить, что одновременно –  это отбор, исключение их из процесса размножения или, по крайней мере, ограничение участия их в размножении. В течение тысячелетий цивилизованной жизни человечество осуществляло этот геноцид, казня или надолго изолируя насильственных преступников и бунтовщиков, помогая таким образом ускорению селекции по нужным цивилизации признакам: покорности социальным установлениям и низкой агрессивности. Если бы было установлено, что, скажем, есть ген насильственной преступности, такой отбор означал бы несомненную социальную пользу, Т.к. обеспечивал бы защиту будущих поколений от потомков этих преступников, которые, вероятно, и сами будут преступниками по своему генетическому предрасположению[28].

Такого гена преступности, однако, нет. Максимум, что может быть, это предрасположенность к применению прямой силы, к агрессии, к дикости. Даже если такая предрасположенность наследуется прямо, она не обязательно будет проявляться во вред обществу, умеренную агрессивность должным воспитанием можно направить на пользу обществу. Я не критикую сделанного. Обсуждаемый геноцид был важным элементом в достижении современного уровня цивилизованности. (Как это ни парадоксально, как это ни грустно, но человечество не смогло бы перейти от дикости к цивилизации с помощью цивилизованных методов.) Разумно, однако, сделать человечеству предупреждение о том, что неограниченное продолжение такого отбора может привести к "генетическим ранам" популяции, к дефициту ценного генетического материала, обеспечивающего активность и способность к лидерству. Не исключено, что в некоторых популяциях отбор мог уже зайти так далеко, что наследственный материал насильственных преступников представляет определенную ценность для будущего выживания популяции. В таких случаях, быть может, надо замораживать сперму насильственных преступников, а не гениев, как это рекомендовано традиционной евгеникой. Если разразится кризис, такая сперма сможет стать спасительным лекарством для популяций, зашедших слишком далеко в генетическом смирении страстей.

В то же время, в каких-то популяциях цивилизующий отбор "слабых", быть может, еще не сыграл в достаточной мере свою роль генетического цензора, и подобный геноцид против насильственных преступников будет признан разумным. Я понимаю, что в этой области совершенно недостаточно ни данных, ни методов исследования, чтобы получить ответы на поставленные вопросы. Чисто эмпирически можно судить о ценности генетического материала насильственных преступников как лекарства от кризиса по распространенности насильственных преступлений. Не претендуя на научность решения этого вопроса, я бы сказал так: если мера цивилизованности популяции слишком велика, судя по разным косвенным признакам, то можно подозревать, что отбор зашел достаточно далеко и что, быть может, полезно для популяции обогатиться наследственным материалом этих преступников. Если уровень насильственной преступности в популяции относительно высок, то, быть может, цивилизующий отбор еще не сыграл свою роль и требуется еще несколько тысяч лет для этого процесса. Речь идет о популяциях, а не о странах, поэтому в странах не гомогенных, населенные родственными этносами, такой подход не применим, и будет означать дискриминацию прав преступников по расе или национальности. Принципы прав человека не должны приноситься в жертву даже ради правдоподобных генетических выводов.

В связи с этим подчеркну, что я обсуждал названную проблему с эволюционной точки зрения. Мой правовой взгляд исходит из других принципов, именно из того, что наказующий приговор к изоляции преступника не должен отрезать все возможности размножения оного. Однако здесь не место для обсуждения того, как это осуществить на практике[29].

 

РЕВАНШ СИЛЬНЫХ

 

Говоря о победе слабых, я предупреждал об опасности того, что эта победа может зайти слишком далеко, что генетическое подавление страстей может со временем привести к потере воли к жизни, к потерям в мотивации. Не исключено, что для некоторых стран это может стать проблемой в ближайшее тысячелетие. Но если говорить о человечестве в целом, такая угроза пока не велика. По-видимому, генетическое подавление страстей, генетическая цивилизованность, если угодно, в среднем у человечества не достигла уровня, близкого к опасному. Сужу об этом по тому, что сильные довольно часто берут реванш –  в истории много об этом свидетельств.

Говоря статистически, в обществе властвуют слабые, многие сильные оттеснены в низшие слои иерархии[30]. Слабые властвуют, благодаря накопленным суррогатам и общественному порядку, охраняющему эти суррогаты (подчиненная армия и полиция, правовые установления и т.д.). К тому же слабые сильны более развитой сознательной волей, подчинением своих страстей расчету, прежде всего расчету властвовать. Однако они не всегда достаточно умны и расчетливы для того, чтобы вовремя заметить дисбаланс сил и повиновения в обществе. Они для поддержания своей власти придумали так много мифов о том, что созданный ими порядок одобрен богами, что иногда сами начинают верить этим мифам и теряют бдительность, заходят слишком далеко в притеснении сильных. Тогда может начаться восстание или революция, и слабые увидят, что богам совершенно безразлично, кто победит, увидят, что почти все накопленные суррогаты воли могут быть отобраны, а то, что не отобрать ­ знания и сознательная воля –  будет обесценено в обществе, где властвует грубая сила.

Тут нет ничего удивительного. Цивилизованное общество –  неустойчивая конструкция, придуманная не эволюцией, а культурой, и эту неустойчивость надо все время мудро поддерживать, реагируя на многие изменяющиеся параметры. Удивительно и заслуживает специального анализа то, что после революций рано или поздно эта цивилизованная неустойчивость каким-то образом всегда восстанавливается. Этот факт восстановления цивилизованного порядка говорит о том, что неустойчивость –  не абсолютная, что она проявляется лишь в определенных ситуациях, но параметры этих ситуаций нам не ведомы в достаточной мере.

Можно сравнить цивилизованное общество с ансамблем частиц во внешнем физическом поле, поддерживающем неестественное распределение этих частиц. Если снять или ослабить это поле, частицы вернутся к своему естественному распределению. Существенная разница в том, что "цивилизующее поле" в обществе не является внешним. Это внутреннее, самоорганизующееся поле, которое в обычном цивилизованном состоянии общества поддерживает неравновесное иерархическое распределение. Когда оно исчезает, в обществе на время в той или иной степени устанавливается естественное иерархическое распределение по физической силе, по объему собственно воли.

Не надо понимать совсем буквально разговор об этих двух крайних состояниях общества –  естественном с иерархией по силе, по объему собственно воли и цивилизованном, с иерархией по накопленным суррогатам и уровню сознательной воли. В чистом виде эти состояния в наше время обычно не реализуются. В цивилизованном обществе, несмотря на все ограничения применения прямой силы, сила остается иерархическим признаком в периферийных иерархиях, например, часто среди детей и в низших слоях общественной структуры. Строго говоря, каждая детская драка, каждое насильственное преступление –  это попытка реванша сильных, но я обсуждаю здесь массовый реванш –  насильственные революции и восстания.

Для многих и в цивилизованном обществе сила остается желанным иерархическим признаком, несмотря на то, что соперничество в основном идет по признакам, связанным с суррогатами. Иллюзорное удовлетворение силового соперничества весьма распространено: фильмы о полицейских и преступниках, рассказы о военных подвигах, мечты о героизме и т.П. –  все это проявления неудовлетворенного автоматизма силового соперничества. Мы переросли автоматизм агрессивности, но не избавились от него, вот он и дает о себе знать в героических мечтах, в романтизме в искусстве и литературе, в современной массовой культуре. Есть много глубоко цивилизованных людей, которые испытывают отвращение не только к насилью между людьми, но и телевизионному показу насилья. Им кажется, что фильмы с насильем –  это пропаганда насилия. Между тем, такие фильмы –  ценный инструмент волевой разрядки, иллюзорного удовлетворения нашего животного инстинкта, и в этом качестве они весьма полезны, как бы безвкусны они ни были.

Так же не в чистом виде реализуется иерархия по силе после успешного реванша сильных. Победители заимствуют многое из арсенала средств, которыми слабые удерживали общество в цивилизованном состоянии. В, частности, эти сильные победители очень скоро начинают ценить и защищать захваченные ими суррогаты воли и тем самым сами кладут начало восстановлению цивилизованного порядка. Однако ярким признаком победы сильных является стремление установить единую иерархию, подобную древней волевой иерархии.

Это очень важно. Даже если сила как таковая не играет решающей роли в ситуациях вскоре после реванша сильных, само стремление свести иерархическое многообразие к единой иерархии по какому-либо признаку или комбинации признаков следует рассматривать как результат влияния древних позывов установить одномерную иерархию, подобную иерархии по силе. Можно даже считать, что любое, даже мирное, преобразование в обществе, приводящее к существенному уменьшению степени иерархического многooбразия является по природе своей более или. менее ярко, выраженным реваншем сильных, хотя можно теоретически, представить себе исключения из этого правила. Это значит, что реванш сильных иногда совершается по воле правящих слоев, а не обязательно снизу.

Революция в России, начавшаяся в 1917 году, была несомненно реваншем сильных. Это можно видеть и по разгулу насилия, И по отношению победителей к суррогатам воли и к тем, кто занимал, заметное общественное положение, благодаря накопленным суррогатам. Революция эта была прежде всего. направлена против собственности, затем против тех, кто раньше был силен знаниями и волевым суррогатом. Революция эта разрушила существовавший в России во многом работавший правовой порядок и на некоторое время заменила его правом силы. Разумеется ни в какой момент революции Россия не была чистым царством силы, победители, сразу стали использовать некоторые приемы, характерные для цивилизации, скажем, волевой суррогат тех, кого им удалось привлечь на. свою сторону, но сила, бедность и бескультурье стали достоинством, стали пропуском в обещанное новое общество. Слова Маяковского "Ваше слово, товарищ маузер" говорят об этом короче и выразительней.

Весьма характерно, что Сталин, вернувший Россию к жесткому средневековому порядку, ориентировался именно на создание единой иерархии и во многом преуспел. Иерархическая пирамида, построенная Сталиным пережила его и только теперь заметно движение к созданию полииерархической структуры в советском обществе.

Победа нацизма в Германии является менее ярко выраженным реваншем сильных. Там не было всеобщей перестройки иерархических структур, не было всеобщего отобрания ранее накопленных суррогатов. Но сила вне права применялась весьма широко, и тенденция к образованию более или менее единой иерархии была весьма заметна. Созданный там порядок был разрушен войной, поэтому на примере Германии не проследить, как общество возвращается к цивилизованному состоянию, благодаря внутренним силам самоорганизации. В этом смысле опыт Советского Союза и Китая весьма важен для изучения того, как восстанавливается иерархическое значение суррогатов воли в обществе и как возрождается полииерархическая структура.

Знакомясь со многими случаями массового реванша сильных в разные эпохи и у разных народов, легко заметить, по крайней мере, два типа их происхождения. Первый –  это стихийный реванш, начатый теми, кто в этом реванше сам участвует. Это, например, восстание Пугачева. Второй ­ спровоцированный, причем в роли провокатора, иногда даже организатора, выступают подчас весьма цивилизованные люди, не понимающие, однако, биологических закономерностей поведения низших слоев иерархии. Умеренно кровавая Французская революция в большой мере была спровоцирована свободолюбивыми мыслителями. Это не значит, что эти мыслители по своему произволу могли начать бунт толпы, условия для социального взрыва были подготовлены правящими слоями. Однако роль наивных мыслителей несомненна. Наивных, потому что они презюмировали ту же цивилизованность у толпы, какой обладали они сами. Молчаливо предполагалось, что восставший народ отомстит тиранам, а потом умилится от наступившего братства и успокоится. Но не такова социобиология силы. Не так легко восстановить разрушенную плотину цивилизованных запретов.

То же самое, но с гораздо большими потерями повторилось в России. Группа интеллигентов с полным незнанием человеческой природы спровоцировала революцию, от последствий которой страна не оправилась до сих пор. Разбудив нецивилизованные силы, эти интеллигенты сами пали их жертвой, подобно многим своим предшественникам во Франции. Не забудем и о том, что правящие слои Германии поддержали идеологию силы и "здорового народного духа" в надежде, что им удастся не выпустить Гитлера из-под своего контроля. Можно привести больше примеров, но ни к чему. Слова мои не отрезвят тех, кто в будущем захочет разбудить темные силы с целью разрушить нелюбезный ему эстаблишмент. Остается загадкой, какое соотношение параметров состояния общества необходимо для того, чтобы массовый реванш сильных имел заметную вероятность начаться и победить. Я укажу лишь на некоторые характеристики, которые теоретически могут быть значимы. Прежде всего это –  сильное иерархическое растяжение в обществе, состояние, когда слишком много людей оказываются иерархически придавленными без разумной надежды изменить свое состояние мирными средствами. Одного этого, конечно, недостаточно для взрыва. В истории много примеров того, как низшие классы были придавлены гораздо сильнее, чем перед революцией во Франции или России. Возвращаясь к аналогии с неравновесным распределением частиц во внешнем поле, замечу, что обычно чем дальше это распределение от равновесного, тем сильнее должно быть поле, его поддерживающее.

Поэтому вторая характеристика общества, готового к реваншу сильных –  это несоответствие сил, поддерживающих установленный порядок, той степени иерархического растяжения в обществе, которое власти хотят поддерживать. К поддерживающим силам относятся, конечно, не только армия и полиция. Идеология, мораль, религия всегда были важными элементами этих сил. Не удивительно поэтому, что наиболее кровавые случаи реванша сильных произошли в этом веке, веке распада традиционных моральных и религиоз­ных ценностей.

Это приводит нас к третьей характеристике –  степени цивилизованности низших слоев. Традиционная мораль и религия обеспечивают довольно высокую степень цивилизованности в смысле, определенном мною выше, а именно довольно высокую меру неинстинктивного поведения. Разрушение этих ценностей без замены другими цивилизующими факторами, естественно понижает меру цивилизованности низших слоев, т.е. повышает меру инстинктивного поведения и содействует росту привлекательности иерархии по силе, привлекательности применения силы. Это рассуждение показывает, как трагично ошибались русские консерваторы XIX века, возражая против улучшения народного просвещения. Полагали, что просвещение развратит народ, Между тем именно просвещение содействует росту цивилизованности и особенно важно, как замена традиционных цивилизующих факторов, если те подвергаются эрозии.

Четвертая характеристика общества, готового к взрыву, –  степень обновляемости иерархий. В низших слоях безопасно держать хотя и сильных, но более или менее покорных. Но у покорных рождаются непокорные дети. Если им закрыть путь к улучшению своего :иерархического положения, они могут стать преступниками или революционерами. Конечно, они могут оказаться вынужденными терпеть, но чем дольше они и их непокорные дети терпят, тем опаснее они для притесняющего их порядка. Поэтому несомненно, что стабильность установленного цивилизованного порядка существенно зависит от степени обновляемости иерархий. Подтверждением этому –  то, что в стабильных демократиях, в которых обновляемость иерархий весьма высока сравнительно с предыдущими общественными режимами, массовых явлений реванша сильных обычно не происходит, несмотря на то, что степень неравенства в таких обществах бывает весьма высокой.

Отмечу еще один, пятый фактор риска. Массовый реванш сильных по-видимому, более вероятен в условиях девальвации ценности суррогатов воли, когда цивилизующая роль обладания суррогатами неожиданно падает. Я не вижу яркого примера этому, кроме разве что предгитлеровской Германии, когда сильная инфляция предшествовавших лет не могла не вызвать иерархического смятения или, по край­ней мере, уменьшения доверия людей к стабильности привычных ценностей. Помнить об этом факторе следует несмотря на то, является ли пример Германии убедительным. Теоретически ясно, что если одна из важных иерархий основана на каком-то признаке, то обесценивание этого признака приводит к более или менее глубокой перестройке иерархической структуры общества. Этим, в частности, объясняется моя позиция по отношению к резкой критике бюрократии, проводимой теперь в СССР. Несомненно, что многие бюрократы заслуживают критики, но следует быть осторожным в возбуждении масс, ибо резкое разрушение остатков доверия к бюрократии может вызвать опасную девальвацию определенной части иерархических ценностей и чрезмерное потрясение иерархической структуры общества с риском реванша сильных.

Это были некоторые соображения о том, чего не следует делать, чтобы не вызвать реванша сильных. Читатель будет не прав, если решит, что я даю советы, как притеснять народ. Во-первых, я как раз и советую оный народ не притеснять больше, чем все мы притесняемы необходимостью поддержания цивилизованного порядка. Во-вторых, неправы те, кто считает реванш сильных благом для народа. Падение тирании часто приводило к тирании еще большей. Наблюдение этого уменьшило бы рвение "освободителей", если бы они пеклись о благе народном. В то же время несомненно то, что я высказал советы, как поддерживать разумную степень неравенства в обществе, неравенства по иерархическому положению, по объему накопленных суррогатов, но не неравенства в правах. Такое иерархическое неравенство –  естественное состояние и цивилизованного, и доцивилизованного общества. Разница лишь в том, по каким признакам устанавливается неравенство –  по физической силе и уровню агрессии или по многим признакам, выработанным цивилизацией.

 

 

ЦИВИЛИЗАЦИЯ И СМЫСЛ ИЕРАРХИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЫ

 

Отмечу забавное явление, связанное с ростом цивилизованности общества и победой слабых: меняется биологи­ческий смысл иерархической структуры. До цивилизации иерархия в сообществе соответствовала целям эволюции: обеспечить преимущественное закрепление в потомстве генов, содействующих успеху, ибо иерархически успешные получали возможность преимущественного размножения (тут возможны и наблюдались исключения для первых в иерархии, но они не меняют общей тенденции). Даже в течение долгого времени после начала цивилизации, когда сила постепенно переставала быть ведущим иерархическим признаком, обычаи общества все еще не входили в противоречие с первоначальным эволюционным смыслом иерархии. Я имею в виду полигамию, у некоторых народов сохранившуюся доныне, jus prima noctis, а также не признанную правом, но весьма распространенную возможность для высших слоев иерархии приживать детей на стороне, не говоря уже о том, что лучшие условии жизни благоприятствовали выживанию потомства высших слоев. Ныне, однако, лидирующие в цивилизации народы пришли к ситуации, когда высшие слои не только не пользуются преимуществами в размножении, но даже не используют в полной мере разрешенных правом и обычаями возможностей. Во многих странах рождаемость в высших слоях ниже средней для общества.

Это парадоксальная ситуация. Впервые за много миллионов лет успешные не пытаются закрепить свой успех в потомстве, а неуспешные имеют возможность социально неограниченного размножения, ибо общественное вспоможение бедным многодетным семьям и развитие медицинской помощи устранило роль традиционных ограничителей воспроизводства низших слоев. Прежде всего возникает подозрение, что успешные в цивилизованных иерархиях не так уж ценны для закрепления их свойств в потомстве, поэтому природа каким-то способом оттесняет их от активного размножения. Однако непохоже, чтобы статистика здоровья детей в разных слоях иерархий подтверждала такое подозрение.

Я не могу дать объяснение этому парадоксу. Похоже, что люди играют в свои собственные игры, и эволюционные цели их не заботят, хотя не исключено, что за этим парадоксом скрыт неведомый нам эволюционный поворот. Не исключено также, что реванши сильных –  это своего рода попытки природы отвоевать утраченные позиции, восстановить баланс между успехом и закреплением этого успеха в потомстве. Если это так, то объяснение отмеченного парадокса имеет практический смысл для развития цивилизации. В любом случае, вопрос этот кажется мне чуть ли не основным в изучении взаимодействия природы и культуры.

 

МОЛОДЕЖЬ

 

Выше я говорил о факторах риска, связанных с массовым реваншем сильных из низших классов. Молодежь является постоянно действующим фактором риска, постоянной угрозой цивилизованному порядку, и это верно в больше или меньшей степени во всех иерархических слоях. Каждый молодой человек делает осознанный или неосознанный вы­бор: принять цивилизованный порядок, который общество навязывает ему, не спрашивая его мнения, или отвергая этот порядок.

Очевидно, мера цивилизованности молодежи в среднем ниже таковой у взрослых. Возраст цивилизует и благодаря накоплению усвояемой культуры, и потому, что активность инстинктивного поведения выше в молодости, равно как и интенсивность проявлений инстинктов, связанных с агрессией. С ростом цивилизации в обществе молодым людям становится все труднее подстроиться под нормы, диктуемые обществом, и рост преступности в наиболее развитых странах – тому свидетельство. К тому же изменение условий и доктрин воспитания детей имеет своим последствием то, что, достигая возраста, когда поведение становится весьма социально значимым, молодые люди чаще, чем в прошлом, оказываются неподготовленными к следованию многочисленным запретам, с которыми они сталкиваются. Либерализация воспитания, отмена телесных наказаний и запрещение детского труда – это несомненные достижения современной цивилизации. Но общество оказалось неподготовленным к этому. Нельзя у работающей системы вдруг отнять один-два несимпатичных элемента и надеяться на то, что система улучшится и будет по-прежнему работать. Не были выработаны альтернативные способы подготовки детей к тому, чтобы они могли более или менее безболезненно войти в цивилизацию, и естественно, что это привело к дисбалансам, включая рост преступности.

Интересно, что молодежь сама частично исправила эти упущения взрослых. Для определенности, я говорю теперь только о послевоенной Америке. Молодежь продиктовала обществу, на каких условиях ее большинство согласно войти в цивилизацию. Я имею в виду три революции в области волевой разрядки, произведенные молодежью. Прежде всего это – сексуальная революция, согласие взрослых на сексуальные игры подростков, столь полезные в снятии фрустрации. Во-вторых, рок-н-ролл –  музыка, немыслимая еще полвека назад, но теперь явно ценная для волевой разрядки. Судя по ее громкости и неумолимости, она служит для иллюзорного удовлетворения весьма сильных инстинктов. Третья революция формально взрослыми не принята, но тем не менее произошла. Это – наркотики. Их распространение, по-видимому, не столь сильно, они нужны не всем молодым людям, чтобы войти в цивилизацию. Они несомненно вредны, но если говорить о таких слабых средствах, как табак, алкоголь или марихуана, то кому дано знать, от какого вреда и от каких опасностей они спасают молодого человека, которому так трудно подчинить себя обществу. Мне скажут, что мне этого знать тоже не дано. Это правда, у меня нет подтверждающей статистики. Но я чуток к наблюдаемым явлениям в обществе. И марихуана, и кокаин, и прочие средства известны были давно, но не приводили к эпидемии. Если нужда молодых людей в наркотиках так распространилась теперь, значит, тому есть причины, кои надо познать и придумать, чем можно без вреда эту нужду в дурмане и во временном уходе от жизни удовлетворить или облегчить. И пока ничего такого не придумано, нельзя лишь увлекаться запретами и репрессиями. Разумно, по крайней мере, легализовать легкие наркотики, вроде марихуаны, с запретом давать их подросткам ниже определенного возраста. Не исключено, я думаю, что запрет и, следовательно, дороговизна легких наркотиков, приводит алчущих к употреблению средств более сильных и вредных с тем, чтобы получить больше дурмана за относительно меньшие деньги.

Следует по-разному относиться к следующим группам наркотиков в зависимости от характера их действия. 1. Средства, заглушающие страсти. 2. Средства, снимающие напряжение, релаксирующие. 3. Наркотики, вызывающие галлюцинации, необычные ощущения и т.п., то есть позволяющие уйти в другой мир. 4. Средства, временно усиливающие конкурентоспособность, скажем, повышающие работоспособность. Это нечеткая классификация наркотиков по их действию, но она годится для обсуждения их социальной роли. В отношении третьей и четвертой групп можно сказать, что у общества определенно нет обязанности помогать кому-либо испытать экскурсы в другие миры или искусственно помогать повышению конкурентоспособности.

Однако в отношении первых двух групп следует признать, что у общества есть даже обязанность помогать тем, кто нуждается в таких средствах. Общество установило весьма высокие стандарты подавления страстей, в то же время допустило ситуацию, когда массовая культура и коммерция почти бесконтрольно эти страсти возбуждают. При этом общество требует все большей конкурентоспособности, так что жизнь активных людей стала более напряженной, чем многие могут вынести без искусственных мер по релаксации. Налицо кризисная ситуация в обществе, причем вместо изучения и попыток помощи, общество, по крайней мере в США, объявило войну попыткам самого общества найти выход из положения.

Решение этого кризиса я вижу не только в легализации маловредных, если не всех, наркотиков, но и в привлечении медицины к решению проблемы создания средств, удовлетворяющих первым двум нуждам приведенного списка с минимальным вредом для здоровья. Требование лишь лечить болезни –  это устаревший подход к медицине. Игра страстей – это не болезнь, а биологическая норма, но если общество требует подавлять страсти и не все справляются с этим с помощью своей воли, общество должно прийти на помощь до того, как придется наказывать этого человека за совершение насильственного преступления. Мало того, надо ценить, что желающий усмирить свои страсти обращается к лекарственным средствам, а не выплескивает игру своих страстей в насильственном деянии.

Вклад западной молодежи 50-60 годов в обеспечение стабильности цивилизации –  необычайно важен. Похоже, цивилизация накопила слишком много правил, ограничивающих волевую разрядку, так что назрело некоторое отступление "назад к природе", говоря словами романтиков XVIII века. Цивилизованная жизнь стала вольнее, хотя есть много ворчунов, не одобряющих этого и даже указывающих На рост преступности, как на результат такого отступления. проверить это невозможно, но мне кажется, что уровень преступности был бы выше, не будь этого отступления. Усложнение общественных отношений, развитие технологии, требующей все больших усилий сознательной воли от участников Трудового процесса, и вообще рост цивилизации несомненно потребуют отступлений "к природе" и в будущем. Тем более важны перспективные исследования того, по каким параметрам обществу безопасно отступать к природе, не рискуя существенными потерями в достигнутом уровне цивилизованности или даже реваншем сильных.

 

Сканирование: Анна Сокова



[1] С учетом этого, а также с учетом замещений и сопряжений автоматизмов у человека, быть может, следовало бы говорить раздельно о скрытом характере и характере проявлений, но я не рассматриваю этого разделения, имея в виду, что значения параметров характера проявлений не выходят за пределы значений, предусмотренных скрытым характером с учетом дисперсии.

[2] В тиранических обществах, а вследствие предрассудков иногда и в демократических, власти объявляют преступными многие деяния, не наносящие обществу существенного вреда скажем, пропаганду свободы, азартные игры, проституцию. Говоря здесь о законах, я пользуюсь некой фикцией минимально необходимого обществу набора запретов.

[3] На людях это проверялось в коммунистических революциях, в частности, в 1917 году в России. Ленин, по-видимому, всерьез верил в возможность безиерархического общества всеобщего равенства, ради чего было уничтожено много представителей "правящих классов". Но довольно скоро стало ясно, что эта идея не сработала - в стране была построена структура с намного большей степенью иерархичности, чем та, что была разрушена революцией. Мечтатели относили неудачу на счет некультурности тогдашней России, так что саму идею не сочли экспериментально опровергнутой. Человечество не гарантировано от продолжения экспериментов.

[4] Организаторы производства не так уж давно переоткрыли известный природе принцип разделения труда. Если принимать во внимание только интересы производства, то, возможно, они и правы в том, что предпочли жесткое разделение труда на заводах. Но если учитывать, что для млекопитающих, в отличие от некоторых насекомых, природа избрала гибкое разделение функций, то, быть может, следовало бы задуматься над возможностью применения менее жесткого разделения труда на производстве. Речь идет о разделении труда при выполнении элементарных операций, а не о более или менее жестком разделении по профессиям. Похоже, что это последнее возникло естественно и очень небольшой процент населения обладает склонностью к освоению многих профессий. Это, пожалуй, говорит в пользу предположения об ограниченной представленности познавательного автоматизма у среднего человека.

 

[5] См. В. Чалидзе, Уголовная Россия, Нью Йорк.

[6] По-видимому, инстинкт покорности - позднейшее достижение природы. Покорение окружающих воль - один из первых типов взаимодействия с окружающим миром живых существ, а если помнить о принципе волевого детерминизма, то и с миром вообще. Покорность же не могла развиться эволюционно успешно, до тех пор, пока не появились сообщества животных одного вида с внутренним взаимодействием внутри этого сообщества, ибо, вообще говоря, покорность вне стада себе подобных означает согласие быть съеденным (отвлекаюсь от довольно редких случаев межвидового симбиоза). Говоря точнее, покорность могла стать фактором, не мешающим выживанию, лишь тогда, когда развился механизм благожелательной реакции на эту покорность, что одновременно означает, что покорность не могла бы развиться, не будучи защитным механизмом.

 

[7] У обезьян (Менинг, Поведение животных, М., 1982, 307) отмечены случаи, когда особи высокого ранга объединяются для взаимопомощи при доминировании над другими. В человеческих сообществах, по-видимому, впервые изобретена кооперация слабых для противостояния сильным внутри сообщества.

[8] ВОТ пример: самцы шимпанзе одного сообщества в Гомбе "уничтожили самцов небольшого сообщества шимпанзе, обосновавшегося южнее. После того, как сообщество перестало существовать, победители заняли их территорию" Sc. Am., June 1985 (гuss. Aug. 85) M.P.Ghiglieгi. Социальная экологиz шимпанзе.

 

[9] В случае, если агрессивность сцеплена с Y-хромосомой, нет инерционной роли самок, и уничтожение сильных приводит к большей скорости отбора в пользу слабых.

[10] L.L.Heston&James Shields, " Homosexuality in Twins" Archives of General Psychiatry 18: 149-160 (1968).

[11] Трудности статистического выявления гомосексуальных склонностей очевидны, но попытки заслуживают внимания. Согласно некоторым авторам, гомосексуальные склонности фиксируются у 10% мужчин. Однако следует помнить, что заинтересованность сторонников и противников свободы гомосексуализма может влиять на результаты исследований.

[12] Страх перед гомосексуальным изнасилованием в советских тюрьмах и лагерях хорошо известен читателям воспоминаний заключенных. Причина этого страха не только в том, что мужчина не хочет подвергнуться предположительно неприятной процедуре, но и в том, что после такой инициации, во-первых, он перестает считаться мужчиной в коллективе заключенных, во-вторых, он сам боится, и часто верит, что не сможет в дальнейшем выполнять мужскую роль. Мало того, в русском воровском мире, вор, подвергшийся подобной инициации, никогда не станет вором в законе, независимо от того, стал он в результате гомосексуалистом или нет. Эта вера в то, что инициация является триггером необратимых изменений, весьма сильна, и, я думаю, ее можно рассматривать как свидетельство того, что спектр "женского начала" достаточно широк.

[13] E.Wilson. On human Nature, Harvard Univ.Press, 1978, а также Promethean Fire, Harvard, 1983.

[14] E.Wilson, обсуждая kin-selection, отмечал социальную роль гомосексуалистов, подававших пример альтруизма. Ibid.

[15] Позволю себе следующие спекуляции. Запрещение гомосексуализма среди евреев разумно связать со временем гибели Содома и Гоморры. Гомосексуализм, когда он разрешен, не локализован географически без специальной причины. Можно предположить, что города эти были центрами поклонения гомосексуальным и содомическим божествам, что было причиной сосредоточения активных поклонников этих божеств. Внезапная гибель этих городов, может быть понятнее теперь, когда Мы знаем о вирусах СПИДА, распространяемых посредством гомосексуального акта. Тогда не было переливания крови и игл наркоманов, поэтому этот или подобный ему по путям заражения вирус мог избирательно поразить лишь соответствующую часть населения. Неудивительно, если такой впечатляющий гнев природы был отнесен древними евреями к числу божественных предупреждений и повлек запрет гомосексуализма. Сам факт того, что возможна опасная болезнь, передаваемая посредством гомосексуального общения, существенен для моего рассуждения, неважно был это СПИД или что-то иное.

Если гомосексуализм столь естественен у приматов, то, по-видимому, должна была быть достаточно драматическая причина для наложения табу и у евреев, и у других народов, избравших такой запрет в доисторическое время (позднейшие запреты могут быть объяснены влиянием других культур).

 

[16] С 1970 года я критиковал советское законодательство, предусматривающее уголовное наказание за добровольный гомосексуальный акт между взрослыми. Теперь я говорю о благотворном влиянии запрета гомосексуализма на рост цивилизованности и на смягчение нравов. Я не вижу противоречия. Социософские и эволюционистские рассуждения не должны влиять на права человека и наоборот: соображения защиты прав и чьи бы то ни было интересы не должны влиять на беспристрастность ученых рассуждений.

[17] По-видимому, вообще природа прибегает к таким крайним мерам весьма редко, лишь в случае особо существенных генетических нарушений, предпочитая не закрывать пути достижения большего многообразия.

[18] Например, женщины с тетрасомией часто имеют черепно-лицевые дисморфии и другие физические отклонения, но при этом способны иметь потомство (Н. П. Бочков и др. "Медицинская генетика", М, 1984 стр. 127).

[19] Роль гoмосексуализма в отборе не исчерпывается тем, что сказано о мужчинах. Запрещение или порицание женского гомосексуализма могло приводить к закреплению в потомстве "мужского начала" среди женщин, если такая симметрия существует. Не исключено, однако, что в этом случае у природы меньше выбора. Для осуществления симметричного отбора, направленного против "мужественных" самок, такие самки должны были бы вступать конкуренцию с самцами, чтобы обладать "женственными" самками. Успех такой конкуренции во времена, предшествовавшие цивилизованным, ­ сомнителен. Скорее всего, отбор по женственности самок происходит благодаря снижению сексуальной привлекательности "мужественных" самок, тем более, что, как известно, эта привлекательность обычно существенна. Отсутствие симметрии в методах отбора естественно влечет несимметрию в системе ценностей тех, среди кого производится отбор.

 

[20] В английском отсутствует (или утрачено?) гpaммaтическое отражение этого факта. Глагол fuck двусторонний и может употребляться в активной форме в отношении и активного, и пассивного партнера. В русском соответствующий аналог употребляется в активной форме лишь, когда речь идет об активном партнере. Сексуальный и тюремный жаргон русского языка показывает, насколько существенно иерархическое достижение активного партнера, и насколько иерархически приниженным трактуется положение пассивного партнера.

[21] Эта глава фактически посвящена тому, как культура играла роль в направлении отбора и, следовательно, в генетических изменениях популяции. Это - пример культурно­генетической коэволюции, обсуждавшейся WiIson’ом и др. (Lumsdеn & Wilson, Genes, Mind and Cultuгe, Haгvaгd, 1981; Wilson, Promethean Fiгe, 1983)

Помимо отбора культурно-генетическая эволюция осуществляется и посредством брачной селекции. Я имею в виду и социальные регуляторы, влияющие на выбор партнера, и еще не понятый наукой механизм индивидуального выбора.

Может ли культура влиять на наследственность прямо, не посредством направления отбора или брачной селекции? Современная генетика отвечает на этот вопрос отрицательно, но, быть может, существуют тонкие, не известные механизмы такой обратной связи, так что мне кажется, рано считать этот вопрос окончательно разрешенным.

 

[22] О таких свидетельствах сообщает Lois Dublin (Suicide, Sociological and Statistical Study, NY, 1963. стр. 83). В других сообществах "примитивной культуры" самоубийство отмечается, но здесь мне важно подчеркнуть факт отсутствия идеи самоубийства хотя бы в некоторых человеческих сообществах.

[23] Suicide in Different Cultures, ed. bу Norman Farberow, Univ. Park press, 1975.

[24] Iga Mamoru. Тhе Thorn of the Chrisanthemum, Suicide and Eсоnоmic Success in Modern Japan, Univ. of Саlif., 1986

[25] Thakur, Upendra. Тhе Нistory of Suicide in India, Dеli, 1963

 

[26] Дело доходит         до анекдотов. Мой друг – православный священник в Нью-Йорке стал объектом гневных протестов феминистов, когда отказался изменить фразеологию церковной службы и называть Бога-отца не отцом, а родителем. Сам я лет 15 назад подвергся нападкам феминистов за критику уголовных наказаний за полигамию в советской средней Азии (речь шла о том, что вековые обычаи народа нельзя ломать резко и насильственно).

[27] В оценке того, кто является "трудным подростком", следует помнить о том, что развитие детских иерархий имеет тенденцию повторять пройденный человечеством путь от иерархий, основанных на силе, к иерархиям по цивилизованным признакам. Не исключено, что изучение детских иерархий, в частности того, насколько важной является сила качестве иерархического признака, может быть полезным для оценки меры генетической цивилизованности популяции.

[28] "Ген преступности" ищут давно. При этом редко различают типы преступности. Ясно однако, что даже если была бы предрасположенность к насильственным преступлениям, то было бы не то же, что, скажем, предрасположенность к бухгалтерским махинациям. Вообще судить о преступности в целом надо осторожно. Власти часто объявляют преступными безобидные деяния, вроде проституции, петушиного боя или азартных игр.

[29] Отмечу, однако, советский опыт предоставления заключенным личных свиданий, не распространенный, впрочем, на небрачные отношения. Помимо прочего, такой обычай может содействовать сохранению семей, хотя статистики об этом нет.

[30] Следует помнить, что в цивилизованном обществе нет дискриминации в отношении сильных как таковых. Те физически сильные, которые усвоили цивилизованные правила соперничества, могут преуспевать в иерархии слабых, но, как правило, не благодаря своей силе.



2005:08:31
Обсуждение [0]


Источник: Иерархический человек: социобиологические заметки, 1989. – С. 117-178