Поиск по сайту




Пишите нам: info@ethology.ru

Follow etholog on Twitter

Система Orphus

Новости
Библиотека
Видео
Разное
Кросс-культурный метод
Старые форумы
Рекомендуем
Не в тему

Все | Индивидуальное поведение | Общественное поведение | Общие теоретические основы этологии | Половое поведение


список статей


ПСИХОЛОГИЯ РАЗМНОЖЕНИЯ И ЭВОЛЮЦИЯ
В.А. Вагнер
Обсуждение [0]

  

Генезис и эволюция полового инстинкта

 у животных и человека

 

Половой инстинкт у животных явился не сразу; ему предшествовал длительный период физиологических процессов, в которых психология не имела места; он начал слагаться с обособлением нервной системы и того уровня ее строения, когда инстинкты, хотя бы только первичные, могли быть ее функциями.

Когда момент этот наступил, когда половой инстинкт мог получить место, он на пути своего развития проходил ряд этапов систематического осложнения, подобных тому, как мы это видели и в эволюции психологии питания.

Как в первом, так и в последнем процессе эволюция начинается с того, что животные не ищут того, что им надо; они бродят, стимулируемые своим физиологическим состоянием, случайно набредают на то, что им нужно, и, натолкнувшись, удовлетворяют свою потребность.

Половые инстинкты червей, с которых мы начнем свой очерк эволюции психологии размножения, представляют безграничное разнообразие, вызывающее впечатление, как будто здесь природа делала опыты над всеми возможностями в решении задачи. Мы встречаем тут и широко распространенный типический гермафродитизм, и случаи, когда особи одного и того же вида могут функционировать и как гермафродиты и как представители разных полов, и размножение почкованием (у Тегebella, например), и партеногенез, который у коловраток представляет специальный интерес.

У них имеются самки и самцы, существенно между собою различные; это не мешает, однако, первым из них играть совершенно случайную роль, так как у этих животных половое размножение может заменяться партеногенезом. Имеются также представители типической раздельнополости. Отмечу здесь, кстати, что у червей мы встречаем и яйцеродных и живородных представителей; встречаем и таких (Nemathelmintes, например), у которых кладка яиц совпадает с вылуплением молоди, вследствие чего виды эти называются живородящими. Имеются виды, у которых живорождение может сменяться яйце-родностью. Имеются, наконец, черви, как некоторые нематоды, например, самки которых, по свидетельству Мопа, не обладают ни расположением к спариванию с самцами, ни аппаратом для задерживания семени, а самцы часто вовсе лишены полового инстинкта и их живчики предназначены на гибель. От червей до высших представителей животных с сегментарной нервной системой — насекомых, и пауков, с их интегрированной нервной системой, — мы встречаем целый ряд систематически усложняющегося и усиливающегося полового чувства, пока наконец у названных животных оно не получило в их жизнедеятельности значения крупнейшего фактора.

У пауков половой инстинкт является уж очень развитым. С наступлением половозрелости самцы резко меняют свой образ жизни: они оставляют охоту за добычей, покидают обычное свое местопребывание и бродят, разыскивая самок в их тенетах, в норах, в местах их охоты, «игнорируя» опасности и «забывая» о пище. Оплодотворив самок, самцы большею частью погибают: их функция кончена. Так, к началу зимы в средней полосе СССР самцов-тарантулов нет. Перезимовывают только оплодотворенные самки. У насекомых половое чувство развито не менее сильно, чем у пауков.

Другая ветвь червей — в сторону животных с центральной нервной системой — представляет ту же градацию развития полового чувства. У позвоночных оно выявляется с такою же силой, как и у высших представителей животных с сегментарной нервной системой.

         У раздельнополых представителей рыб с развитыми половыми инстинктами наступление половой зрелости и периода размножения сопровождается переменой в образе жизни: и самцы и самки оставляют места своего обычного пребывания и передвигаются в другие — туда, где самки будут откладывать икру, а самцы ее оплодотворять. Передвижения эти совершаются большею частью стаями или косяками (руном)1.

В период нереста половые инстинкты этих животных угнетают все остальные. Мне приходилось наблюдать явления нереста на Черном море (в Сочи). Над двигающимся косяком носилась целая туча чаек с их неумолчными криками, двигались лодки рыболовов, — а косяк рыб неторопливо шел к берегу, чтобы сделать свое дело так, как будто ничто не угрожало его членам.

У амфибий мы видим то же, что и у рыб; но есть кое-что и новое, хотя и мало характерное.

Так, самцы некоторых лягушек, например, при спаривании хватают самок и держат их с такой силой, что иногда их уродуют. Кроме того они плохо разбираются между разными полами: самцы нередко садятся на самцов не только своего, но даже другого вида. Наблюдались случаи, когда самцы зеленой лягушки садились на рыб (карпов) и причиняли им большой вред, впиваясь своими передними лапами в глаза или жабры рыбы, а своими задними ногами сдирали со спины рыбы чешую. При этом все самцы сидели так крепко, что их едва отрывали от рыб рукою. Некоторые авторы, наряду с фактами этой категории, в качестве равнозначащих описывают случаи, когда лягушки садились на мертвых самок 2.

У рептилий, как и у предшествующих животных, с наступлением периода половой жизни наблюдаются перемены образа жизни самцов. Так, даже змеи, упорно держащиеся однажды избранного места пребывания, в период спаривания начинают кочевать. То же видим мы у других пресмыкающихся.

У многих птиц в связи с половым периодом жизни стоят их перелеты. Самцы весной у многих являются первыми; за ними двигаются самки. Самый перелет птиц, как мы это знаем теперь, представляет явление большой психологической сложности, в котором инстинкты играют главную роль; у многих птиц, однако, в этом их поведении заметную роль играют и их разумные способности. Взаимоотношение тех и других представляет большой интерес и пока еще открытое поле для дальнейших исследований.

У млекопитающих животных развитие половых инстинктов достигает высокой ступени своего развития 3.

Самцы млекопитающих в период половой жизни, как правило, резко изменяют свой образ жизни, причем инстинкт размножения подавляет у них как психологию питания, так и психологию самосохранения.

Половой инстинкт у человека начинает свое развитие с того, чем он в своей эволюции завершился у млекопитающих животных, и, продолжая его по тем же путям, которыми оно шло, достигает крайних пределов развития. Для установления этого факта достаточно указать, что в то время, как у высших животных половая жизнь продолжается лишь в определенные периоды года, иногда очень непродолжительные, — у человека она с большей или меньшей силой продолжается непрерывно в течение целого ряда лет.

Начинается половая жизнь у человека, как и у животных, с резкой перемены поведения самцов. Психологи, физиологи, философы, художники и тысячи авторов всех областей мысли, каждый по-своему, свидетельствуют, что человек с наступлением половой зрелости окрашивает весь мир в половые тона. Большая часть психических процессов этого времени концентрируется на поле и его функциях, принимая их в широком смысле слова; и как бы мы ни упрощали эти процессы, даже низводя их, как это делают  (Manis pentadactyla), например, которые живут парами, мы имеем броненосцев, которые (по Рингеггеру), встретившись и обнюхав друг друга, минуты две остаются вместе, спариваются и расходятся так равнодушно, как будто никогда не видели друг друга.

Мопа Фере и др., до степени простой «эвакуации спермы», мы не можем не признать вместе с другими авторами высокого подъема энергии в этот период жизни человека, основа которой лежит в деятельности половых желез, особенно активных у индивидов мужского пола.

Психологи поэтому не без основания пишут по поводу душевного состояния, переживаемого молодыми людьми, вступающими в период половой жизни, что «человек точно вновь рождается, меняются все его отношения, идеи и идеалы». Трусливые юноши становятся смелыми, молчаливые — разговорчивыми, апатичные проявляют большую активность; все они становятся осторожными и все ищут перемены жизни, связанной с поисками предметов любви. Явления эти по своему существу вполне аналогичны тому, что мы с наступлением половозрелости наблюдаем и у животных, с тою разницей, конечно, которая вытекает из сравнительно очень развитых способностей разумного типа у человека и особенностей общественной жизни.

Эволюция полового инстинкта у животных и человека идет в двух направлениях:

а) в том, которое связано с поисками самок самцами (момент, в области психологии питания аналогичный поискам пищи);

б) в том, которое связано с приемами овладевания самками (момент, в области питания аналогичный приемам овладевания добычей).

Начнем с первого из них4.

 

Поиски самок самцами в царстве животных

 и женщин мужчинами в человеческом обществе.

 Различие этих исканий между собою

 и значение этого различия для эволюции культуры

 

Этот процесс в царстве животных ясен и прост: когда наступает период размножения, половой инстинкт побуждает самцов переменить обычный образ жизни и искать самок для удовлетворения своей естественной потребности. На пути к решению этой задачи они «забывают» обо всех остальных; инстинкт половой угнетает и инстинкты питания и инстинкты самосохранения.

Проявляется ли у самцов животных способность делать предпочтение одним самкам перед другими, и наоборот: у самок предпочтение одних самцов перед другими? Данные сравнительной психологии отвечают на этот вопрос и по отношению к самцам и по отношению к самкам скорее отрицательно, чем положительно; выбор самки у диких животных ничего индивидуального в себе, по-видимому, не заключает: поведение одного самца и в общем и в деталях так же похоже на поведение другого, как и его форма и его окраска. Однако Дарвин отвечает на этот вопрос утвердительно и предполагает эту способность развитой даже у насекомых. По его мнению, когда около самки собирается несколько самцов, то спаривание может быть и случайным, что ему кажется невероятным. Эти соображения ученого мне кажутся сомнительными, принимая во внимание, с одной стороны, — очень несовершенные органы зрения у насекомых, с другой — уровень психологического развития, исключающий всякую возможность предполагать за ними способность одни предметы считать более красивыми, чем другие, с какими бы ограничениями мы ни принимали эту способность. Факты свидетельствуют, что здоровые самки бабочек, например, с их «блестящими нарядами», спариваются с помятыми и потерявшими свою окраску самцами, и обратно; факты свидетельствуют, сверх того, что разыскивают самцы многих бабочек, руководясь не зрением, а обонянием. Мои наблюдения над Pieris brassica свидетельствуют, что когда этих бабочек в период спаривания собирается много в одном месте, то они, налетая и сталкиваясь друг с другом, сбивают цветные чешуйки крыльев настолько, что «красота» их оказывается более или менее значительно полинявшей — обстоятельство, нисколько не мешающее спариванию.

               Сведения о способности самок у позвоночных оказывать предпочтение тому или другому самцу при спаривании очень противоречивы. Мои личные наблюдения над свободно живущими птицами приводят меня к заключению, что такого предпочтения не бывает. То обстоятельство, что они отдаются победителю после боя самцов, представляет выбор в биологическом, а не в психологическом смысле. Отмечаемые Дарвином случаи, когда самка глухаря, по свидетельству одного из многочисленных корреспондентов ученого, ушла «украдкой» с молодым самцом, не осмелившимся выступить на арену со старыми самцами», и сам по себе сомнителен, так как половозрелые самцы не справляются с тем, могут ли они вести борьбу со старыми; да и зачем эти справки, когда на току принимают участие вовсе не одни старые самцы. Явление, на которое указывает Дарвин, объясняется гораздо проще: самка, возбужденная зрелищем боев, ушла случайно, именно с первым попавшимся самцом, еще не успевшим «выступить на арену» и случайно подвернувшимся ищущей спаривания самке.

У животных домашних способность к предпочтению самками самцов и самцами самок, по-видимому, сомнению не подлежит. Я лично наблюдал это на собаках, лошадях и домашних птицах. Объясняется это обстоятельство ослаблением роли естественного отбора у животных, живущих в неволе, под покровительством человека, вследствие чего возможность спаривания является всегда обеспеченной и не нуждающейся в интенсивной спешности.

У человека поиски женщин на разных ступенях культуры носят характер, более или менее существенно отличающийся от того, что представляют собою эти поиски у животных.

Человек культурных рас ищет женщину, которая удовлетворяла бы не только его физиологические запросы, но и запросы эстетические, а сверх того социальные и экономические, искусственно созданные им самим и не имеющие места у животных.

На низших ступенях культуры, до появления собственности и хозяйства, запросы экономические никакой роли не играют. Так, у пигмеев, например, поиски «подруг жизни» просты. С возникновением собственности они становятся все сложнее и сложнее. И чем выше культура, чем большее значение приобретает собственность и те предметы, которые содействуют ее приобретению, тем поиски эти становятся более и более сложными. В конце концов брак, завершающий эти поиски «на вершинах культуры» буржуазного общества, является уже не столько делом полового чувства, сколько вопросом бухгалтерии, в которой на сторону актива кладутся: наличное имущество будущей подруги, ее общественное положение, ее связи и пр. Запросы полового чувства оказываются роскошью, которую кавалеры могут себе позволить лишь в таких случаях, когда экономическое положение их в достаточной степени обеспечено и связи прочно установлены. Позволяя себе иногда на склоне лет эту роскошь, т. е. женитьбу на молодой девушке без приданого и связей, люди эти совершенно искренно убеждены, что они с избытком вознаградили ее за неудовлетворенные запросы молодой жизни тем, что дали ей счастье ездить в карете и быть представленной какой-нибудь великой княгине. Вдумываясь в психологию этих кавалеров, решительно недоумеваешь, каким процессам обработки подвергался их мозг, чтобы в конце концов привести к «твердой уверенности» в правоте их дикого миропонимания; и когда смотришь на известную картину «Неравный брак», на лошадеобразную физиономию старого мумифицированного звездоносца, бросающего недоумевающий взгляд на невесту, очевидно, не понимающую, что она должна чувствовать себя счастливой под лучами мерцающей на его форменном фраке звезды, а на деле, по-видимому, совершенно несчастную, то недоумение иного порядка является совершенно естественным в каждой голове с неизуродованным мозгом.

Нет надобности говорить, разумеется, что наряду с этими достижениями, прокладывают пути и другие — достижения чисто человеческие, в которых поиски женщины имеют в своей основе запросы и полового чувства и здорового, а не извращенного, миропонимания. Эти поиски, однако, еще едва намечаются, и когда Чернышевский в своем романе «Что делать?» заговорил о них, а какой-то литератор написал «критический разбор» этого романа под заглавием: «Что делали в романе "Что делать?"», — то известная часть публики с восторгом приветствовала излившиеся из-под пера этого критика помои, не понимая ни их истинного смысла, ни их значения.

Таким образом, поиски женщины у людей «культурных рас» буржуазного общества нередко превращаются в очень сложное дело физиологических запросов, экономических себялюбивых расчетов и соображений социального порядка, всегда выгодных для мужчины. Требуемые со стороны этих расчетов предметы неуклонно подготовлялись многие тысячелетия, пока наконец не выработалась современная самка — женщина, предмет искания самцов-мужчин, «хорошо» раскрашенная, «со вкусом» причесанная и одетая, мило болтающая всякий вздор, грациозно танцующая, иногда слушающая «Крейцерову сонату» или с чувством поющая романсы, всегда неизменно пустая и ни к чему, кроме флирта, не способная. Девушки буржуазных кругов под неустанной заботливостью их мамаш и папаш, из года в год подготовлявших приданое, выпускались в жизнь такими, каких искали соответствующие кавалеры, находившие в них все, что им было нужно: маленькие ножки, затянутые в мучительно маленькие башмаки, маленький мозг и огромное желание нравиться и развлекаться.

 

Приемы овладевания самками у животных

и «слабым полом» у человека

 

Предмет искания найден, — надо овладеть им. У животных и человека основы этих приемов остаются одними и теми же: и там и тут для этого либо употребляют физическую силу, либо прибегают к приемам, которые, после Дарвина, называются ухаживанием и сводятся к музыке, танцам и борьбе самцов как средствам «пленять самок».

Начнем с музыки.

 

Музыка как один, из приемов овладевания самками

 

Музыка животных; ее психологическая и биологическая роль; ее достижения у птиц и млекопитающих.

Органы, воспроизводящие и воспринимающие музыкальные звуки, описываются авторами, начиная с насекомых, у которых они помещаются в различных местах тела, причем в одном и том же семействе такие органы могут быть и не быть. Там, где они есть, они наблюдаются иногда только у самцов, иногда у обоих полов, но у самцов они представлены более развитыми.

Производятся звуки трением одной части тела о другую и служат для призыва самцами самок или теми и другими друг друга, но могут служить и для иных целей. Дарвин, отмечая это последнее обстоятельство, сопоставляет его с соответствующими явлениями у птиц, которые тоже употребляют свой голос с различными целями; ученый полагает, сверх того, что музыка насекомых «главным образом, а в некоторых случаях исключительно, имеет своим назначением призывать или пленять особей другого пола».

Такое сопоставление музыки насекомых с музыкой у птиц может быть признано правильным только в биологическом, а отнюдь не в психологическом смысле: предположение ученого о том, что музыка насекомых может служить средством «пленения самок», основывается на свидетельстве авторов, грешащих самым грубым антропоморфизмом5.

Объясняется это методом, которому следовал Дарвин при описании и определении психических способностей животных вообще и в психологии размножения — в частности. Это метод аналогии способностей животных на всех ступенях эволюции их психических способностей с человеком — метод ad hominem, о ненаучности которого я уже не один раз говорил в своих работах по сравнительной психологии. Вот, например, что мы читаем на с. 445 цитируемой книги Дарвина: «Что звуки (музыкальные) приятны слуху животных, мы можем заключить из того, что они издаются в период ухаживания различными насекомыми, пауками, рыбами, земноводными и птицами, ибо, если бы самки не умели ценить (?) их, если бы эти звуки не возбуждали и не очаровывали (?) их, то настойчивые усилия самцов и сложные органы, развитые часто исключительно только у них, были бы бесполезны, а этого невозможно допустить».

               Ничего подобного, разумеется, на самом деле нет; ни злобы, ни вызова, ни отчаяния трещание пауков-самцов не выражает, как не служит для поощрения самок или выражением беспокойства при временной ее отлучке.

Полезность приспособлений отрицать, конечно, не приходится, но очаровывания самок и способности их ценить издаваемые самцами скрипучие звуки в качестве музыкальных — допустить, разумеется, невозможно, да и нет надобности.

Этот метод ad hominem, который был санкционирован Дарвином под эгидой его авторитета, получил широкое приложение особенно в области половой жизни, и мы до наших дней продолжаем встречать его образцы в литературе предмета, несмотря на давно сделанную ему оценку и признание полной его ненаучности.

Так, в области музыки авторы строят особые ряды «виртуозов» по этой части, от навозного жука до соловья. Кузнечик-музыкант — это первый номер в концерте беспозвоночных животных; Sigara minutissima хотя и «обладает развитыми музыкальными способностями», однако это все же низшая ступень музыки; клоп из Notonectidae такими способностями не обладает, имея, однако, «настоящий музыкальный инструмент» (лопаточки на передней паре ножек и щетинки, по которым «как смычком» проводится лопаточкой — он занимает среди музыкантов видное место. За ним следуют плавунцы (Pelobius), водолюбы (Hydrophilus piceus L), могильщики, навозники, хрущи, дровосеки и, наконец, такие артисты, как сверчки и кузнечики. Чтобы оценить антропоморфизм этих соображений, достаточно вспомнить, что «физиологические основы «музыки» беспозвоночных животных ничего общего не имеют с таковыми звуками позвоночных и что сама биологическая их роль не всегда представляется ясной.

Сказанное о «музыке» беспозвоночных животных дает основание утверждать:

1) что она, по органам, производящим звуки, ни в каком отношении к таковой у позвоночных животных не стоит и уже по одному этому не может оцениваться по аналогии с ними, еще того менее по аналогии с человеком, как это делают авторы после Дарвина и по его примеру;

2) что издаваемые беспозвоночными животными с помощью специальных для этого приспособлений звуки имеют своим значением не эстетическое чувство, не удовольствие их слушать, а биологически полезный сигнал: призыв или предупреждение.

Myзыка у животных позвоночных уже существенно отличается от того, что мы видели у беспозвоночных.

У земноводных животных мы впервые встречаем органы для воздушного дыхания. У наших обыкновенных лягушек Rana esculenta легко различить следующие звуки: «у-а», спокойные звуки, которыми начинается выступление. За ними следует «ква» издаваемое только один раз и за которым следует более или менее продолжительная пауза. Затем звуки эти изредка повторяются 2 — 3 и более раз. Когда особи подплывают один к другому, звуки «ква», изменяются в «кви», которые следуют друг за другом почти не прерываясь и слышится только «и-и-и-и». Наконец, когда лягушка прыгает на другую, она издает иногда звук «ить». Интересно, что как быстро возбуждение, выражающееся в голосовых звуках «кви-и-и», достигает крайних пределов напряжения, так же быстро оно и исчезает. Особь, к которой направлялась, надрываясь криком, другая, нырнула в воду, — кричавшая моментально смолкает, а минуту спустя издает свое спокойное «ква-ква-а».

Могут ли иметь какое-либо биологическое значение различные голосовые звуки лягушки? Вероятно, могут. Наблюдения устанавливают двоякое их значение: они могут, во-первых, служить средством призыва, а затем, во-вторых, передавая разные степени возбуждения — физиологически воздействовать на самок в этом направлении.

Что же представляет собою эта способность к издаванию голосовых звуков помощью органов дыхания на том уровне их развития, на котором стоят земноводные в психологическом отношении?

Ответом на этот вопрос послужат те данные, которыми удостоверяется, что издавание голосовых звуков явилось одним из средств освобождения возбужденной деятельностью половых желез самцов энергии, с которым в порядке новообразования у самок сложилась способность определенной на эти звуки реакции; из чего уже само собою следует, что психология в музыке этих животных еще очень элементарна, так элементарна, что не дает возможности разграничить «языка» этих животных от музыки: лягушка одновременно и «говорит» и «поет», она «зовет» самку и квакает, испытывая удовольствие от освобождения излишней энергии помощью голосовых звуков, оказывая возбуждающее действие на слушающую это кваканье самку.

 

В период размножения издают голосовые звуки и некоторые пресмыкающиеся. Так, самцы Testudo nigra в это время издают хриплые резкие звуки, которые далеко слышны. Самки голосовых звуков не издают. Змеи голосовых звуков не издают. Средством привлечения полов друг к другу у гремучих змей, по свидетельству проф. Огей, которое цитируется Дарвином (loc. cit.), служат их погремушки на конце хвоста.

О музыке птиц я подробно говорил в IV выпуске «Этюдов по сравнительной психологии». Повторять сказанного нет надобности, и потому ограничусь лишь теми соображениями, которые вытекают из специальных задач данного (IX) выпуска (т. е. о музыке как средстве овладевания самками) и которых я в IV выпуске в виду не имел.

У птиц мы впервые встречаемся с явлениями, указывающими на возможность расчленения издаваемых ими звуков на «язык» и «музыку». Под «языком» я разумею «звуки, служащие для общения между собою членов семьи и членов стаи; под «музыкой» — песни самца в период половой жизни. Тут нас интересуют явления только этой последней категории.

Пение самцов птиц с давних пор наделялось совершенно человеческими переживаниями. В них видели виртуозов, доставляющих своим искусством эстетическое удовольствие даже другим птицам; Дарвин говорит, что песни их служат для «выражения торжества или просто счастья» (loc. cit.).

Факты, объективно описанные, свидетельствуют, что в период спаривания птицы издают голосовые звуки, не похожие на их обычные голоса. Наши домашние воробьи, с наступлением весны начинающие издавать очень приятные звуки, резко отличные от их обычного грубого напева, могут служить прекрасным для сказанного примером. С минованием поры размножения исчезают и их «любовные песни». Что последние служат средством возбуждения полового чувства самок, это тоже едва ли есть основание оспаривать. Воробьи начинают усиленно издавать звуки, когда преследуют самок своим «ухаживанием».

Не устраняется, однако, и другая роль птичьих песен: самцы прилетают к месту гнездовья раньше самок, и песни самцов служат последним указанием на их местонахождение, но все же главной ролью песни птиц нужно признать возбуждение полового чувства самок, без всякого отношения к эстетике.

В связи с этим последним обстоятельством стоит спорный вопрос о том, способны ли самки содействовать улучшению в пении самцов выбором «лучших певцов». Дарвин утверждает, что способны, что именно эта способность их привела к появлению таких виртуозов, каких нам иногда приходится слушать среди певчих птиц. Самка, — по мнению Дарвина, — из сонма самцов выбирает того, чья песня ей больше нравится. Так вслед за Дарвином думают и многие натуралисты, а с их голоса — и писатели по смежным вопросам предмета. Шторк, например, утверждает, что птичьи песни «не автоматическое исполнение готовых мелодий», а «истинное искусство, потребность увеселять себя и других излиянием внутреннего чувства». Этот грубый антропоморфизм авторов имеет своим источником или неверно сделанные наблюдения, или неправильные толкования сделанных наблюдений, а иногда и то и другое вместе. Я поэтому не только не разделяю мнений подобного рода, но категорически утверждаю, что они ошибочны, и вот на каком основании.

Нам говорят: самцы, конкурируя друг с другом, иногда умирают от соревнования, от «желания нравиться самкам». Факты эти в некоторых исключительных случаях могут иметь место в неволе, но объясняются они вовсе не тем, что один самец хочет превзойти другого в искусстве, а тем, что половое чувство, вследствие возбуждения другими, близко поющими самцами, поднимается до слишком высокого напряжения. Ни вкусы самки, ни искусство самца тут ни при чем.

Говорят еще, что плохие певцы выучиваются у хороших, когда их подвешивают к клеткам последних. Это верно; но если этих начинающих певцов подвесить к плохим, на наш вкус, то они научаются у этих последних, не имея, разумеется, никакого понятия о том, что с нашей точки зрения хорошо и что плохо.

Необходимо иметь в виду, наконец, что пение самцов птиц представляет собою не индивидуальную способность, а видовую. Она, как и всякая наследственная способность, имеет определенный шаблон со средним регистром для большинства. Этот средний представляет собою то, что в инстинктах мы называем типом. От него всегда имеют уклонения в стороны; мы путем изучения напева данной птицы всегда можем установить и тип, и его колебания, с тем вместе можем установить и то, что как тип, так и уклонения зависят не от певцов и их слушателей, а от факторов, определяющих видовые признаки вообще. Иначе почему бы курским соловьям петь лучше кавказских (на наш вкус), и где основание полагать, что вкус у самок на Кавказе хуже, чем в Курске?

Все, что мы можем утверждать по вопросу о способности самцов индивидуализировать их пение, сводится либо к сокращению напевов, либо к передаче его с большею или меньшею силою.

Различие в пении самца представляет собою не индивидуальный, а видовой признак, и самцы и самки в одинаковой степени неспособны обнаруживать различия в своем пении, еще того менее — его оценивать. Будь иначе, будь они способны к различению и оценке, да еще по нашему вкусу, почему бы птицам, поющим одновременно с соловьями, не научиться у них петь в тех случаях, когда их физиологическая способность издавать похожие звуки является несомненной? Почему скворцам, которые способны высвистывать целые арии, не подражать певчему дрозду, который, по нашему вкусу, поет неизмеримо лучше скворцов и которому они физиологически подражать могут, а пересмешник подражает с одинаковым успехом и дрозду и кошке.

Да, наконец, что такое лучший певец, лучшее пение, как не наша собственная и притом очень субъективная оценка птичьих песен. Мне лично, например, песня соловья кажется менее музыкальной и красивой, чем песня пеночки, мне кажется необычайно приятным триллер жерлянки, тихо и красиво звучащий в теплые летние вечерние зори, а один немецкий зоолог пишет, что ее голос безобразен и противен.

И где у нас доказательство того, что птицы способны расценивать это лучшее в пении своих самцов? Я, по крайней мере, за много лет своих наблюдений над птицами в этом направлении ни разу не имел случая заметить чего-либо, дающего основание к заключениям подобного характера.

Таковы соображения о так называемых «любовных песнях» птиц и об «индивидуальных переменах этого содержания».

Что касается млекопитающих, то авторы единодушно отмечают, что, как правило, музыки у животных этого класса в качестве приемов овладевания самками не наблюдается. Это обстоятельство на первый взгляд не совсем понятно; если «ухаживание» представляет собою в их представлении сложное психологическое явление, то понижение или полное отсутствие этих способностей у млекопитающих представляется совершенно загадочным; но если мы подойдем к факту с установленной выше точки зрения, то никакой загадочности не будет.

Млекопитающие, как более совершенный тип животных, выработали у себя аппарат угнетения действий непроизводительных — в более совершенной форме, чем его имеют птицы: Вследствие этого энергия, которую птицы расходуют на «музыку», у млекопитающих сохраняется в запасе.

В тех случаях, однако, когда млекопитающие обладают способностью издавать голосовые звуки, они, как и птицы, пользуются ими или в качестве языка, или в качестве «любовной песни».

Как язык, голос млекопитающих животных не менее разнообразен, чем язык птиц. И там и тут, однако, наблюдается различие между видами животных. Есть немые птицы — есть немые млекопитающие; есть птицы, издающие голос только в период размножения, — есть и млекопитающие, которые (как жирафы и дикобразы) издают его лишь в тот же период жизни. Молодые олени до трех лет голосовых звуков не издают, а достигнув этого возраста, издают их только в половой период жизни.

К сказанному остается присоединить, что голосовые звуки млекопитающих, как и голосовые звуки птиц, авторами старой школы зоопсихологов расцениваются с тем же антропоморфизмом, как и голоса птиц.

Рев оленей-самцов в период размножения, например, рассматривается «как вызов соперников». Дарвин пишет: «Нет сомнения, что олени вызывают друг друга на смертный бой». С внешней стороны действия самцов в это время дают основание предполагать за ними такие способности. Не трудно убедиться в том, однако, что мы имеем здесь не «вызов на бой», а явление неизмеримо более элементарное. Голосовые звуки в период поисков самок являются простым разряжением возбужденной энергии, без намерения кому-либо и что-либо ими сказать. При виде других самцов эта энергия возбуждается в еще большей степени, и рев является простым следствием этого накопления, без малейшего представления о том, какие он произведет последствия. Олень-самец ревет, когда не видит никаких конкурентов, ревет сильнее, когда их видит. Впрочем, и сам Дарвин, рассмотрев относящиеся к вопросу показания и противопоказания, в конце концов пишет: «При настоящем положении вопроса громкий голос оленя во время периода размножения, кажется, не служит ему для какой-нибудь специальной цели, ни во время его ухаживания или поединков, ни при других обстоятельствах». С этим мнением, конечно, нельзя не согласиться, хотя оно и расходится с мнением о том, что олени-самцы вызывают своим голосом друг друга на смертный бой.

Гориллы и орангутанги не только способны издавать голосовые звуки, но обладают еще и горловыми мешками, усиливающими звуки в качестве резонаторов. Такие мешки имеются и у гиббонов (Hylobates syndactylus). Этот голос служит у них, по мнению Блита, для взаимного призыва. Hylobates agilis способен издавать правильную октаву музыкальных нот. Дарвин по этому поводу говорит, что способность эта служит обезьяне-самцу средством нравиться. Ревуны (Mycetes caraga) в теплую погоду утром и вечером наполняют лес своим оглушительным ревом, в котором принимают участие и самцы и самки своими значительно более слабыми голосами. Ренгер полагает, что ревуны издают эти звуки потому, что испытывают от этого удовольствие. Дарвин, однако, полагает, что самцы Hylobates agilis приобрели эту свою способность, «чтобы нравиться самкам». Предположение это, несмотря на высокоразвитую психику обезьян, все же представляется мне маловероятным, хотя самки и могут, вероятно, различать усердие самцов, участ­ников «концерта».

Из сказанного о музыке позвоночных животных, таким образом, следует, что издавание ими голосовых звуков первоначально было биологически полезным, потому что служило средством разряда возбужденной энергии. Половое чувство, являясь одним из самых сильных ее возбудителей, должно было находить в голосовых звуках лучший путь для этого разряда. Это обстоятельство, т. е. освобождение возбужденной половым чувством энергии путем голосовых звуков, должно было породить в самках соответствующие им процессы и возбуждать в них те ощущения, которые у самцов были порождены возбужденным половым чувством.

Так получили начало в половой жизни животных голосовые звуки. Этот факт, однако, еще не объясняет нам причины их прогрессивного развития, которое привело птиц и некоторых млекопитающих к поражающему нас разнообразию их музыки.

Причина этого последнего обстоятельства, очевидно, заключается в том, что голосовые звуки с самых первых же моментов своего развития несомненно представляли собой не индивидуальную, а видовую (наследственную способность), в качестве каковой подлежали изменениям в различных направлениях. Естественный отбор удерживал из них те, которые наиболее соответствовали установившемуся типу.

Другой вопрос: играла ли эта способность в эволюции музыки у животных предполагаемую Дарвином роль в половом отборе? На этот вопрос можно с уверенностью ответить, во-первых, что если и играла, то отнюдь не в том смысле антропоморфизма, в котором она представляется многим авторам после Дарвина; а во-вторых, что в той роли, которая выпадает музыке в определении взаимоотношений полов друг к другу (равно и других приложений голосовых звуков), ее значение у животных всегда было биологически полезным приспособлением и самцов и самок. Достижения эволюции музыки у позвоночных животных сводятся:

1) к очень высокому развитию голосового аппарата, способного издавать очень разнообразные голосовые звуки;

2) к очень совершенному слуховому аппарату, способному различать тысячи звуков разного рода, а в их числе и звуки музыкальные; и, наконец;

3) к способности сочетать голосовые звуки с соответствующими инстинктами — главным же образом с инстинктом половым.

Что нового внес человек в унаследованные им от животных музыкальные приобретения и достижения музыки?

 

Музыка в человеческом обществе как средство

овладевания «слабым полом»; ее отличие от музыки животных

 

Человек унаследовал от антропоморфных обезьян все достижения их в области музыки. Дает ли это основание утверждать, что человек унаследовал от животных музыку как искусство?

По этому вопросу мы, с одной стороны, встречаем авторов, утверждающих, что музыки, как искусства, нет даже у дикарей, а с другой, что птичьи песни представляют подлинное искусство, которым певцы доставляют удовольствие и себе и слушателям.

Обе эти точки зрения одинаково неправильны. Музыка животных представляет собою разряд не потребленной на производительную работу энергии; она носит не индивидуальный, а видовой характер; тогда как дикарь может издавать музыкальные звуки, индивидуализируя их по своему вкусу. Другими словами, музыка дикаря представляет собою индивидуальное, а музыка животных — видовое творчество. Музыка же, как и другие роды искусства, становится таковым лишь с момента, когда она является продуктом индивидуального творчества.

Музыка у человека, как и у животных, обслуживала половые инстинкты, а сверх того служила и выражением удовольствия в связи с инстинктом питания и самосохранения; дикари поют (и пляшут) по случаю удачной охоты, поют воинственные песни, представляющие собой репетицию тех криков, которыми они оглашают места воинственных столкновений с врагами; у них, как и у животных, эти крики играют роль устрашающего фактора, с той разницей, что у животных они шаблонны и не целепонимательны, т. е. инстинктивны, а дикари понимают их роль и значение.

С этого началась музыка как искусство; она шла по старым, унаследованным путям многие тысячелетия, главным образом обслуживая запросы эротики. В Европе, даже в Средние века, когда официальной музыкой считалась только музыка религиозная, когда «дудыри и лютники» преследовались церковью, когда их лишали причастия, не признавали за ними, как за шутами и скоморохами, никаких прав, музыка этих «дудырей» пользовалась широким распространением, и первое место в ней занимали «любовные песни». Королевские указы запрещали монахам их записывать, из чего мы получаем основание полагать, что песни эти записывались даже в монастырях. За их стенами епископы в своих проповедях упрекали крестьянских девушек за то, что они «петь псалмов не научились, а любовные песни поют», а песни эти не только пелись, но певцы любви приглашались на придворные празднества и являлись учителями музыки в рыцарских замках.

Таким образом, первичный фактор музыкального творчества — обслуживание полового чувства — от бесконечно далеких времен сохранился до наших дней.

Штук, этот великий толкователь полового чувства, дает целый ряд картин, изображающих притягательную силу музыки, которой мужчина привлекает женщин, а женщина — мужчин, вызывая друг у друга чувства животной похоти. Дикари своей музыкой оказывают такое же воздействие на своих красавиц, как сатиры на картинах Штука и Бёклина.

Наряду с такой музыкой мы, однако, во все времена, на всех уровнях культуры встречаем и такую, которая никакого отношения к эротике не имеет и служит выявлением индивидуальных и общественных переживаний, о которых здесь говорить не приходится и которых творцами последних столетий являются Бетховен, Шопен, Григ и др., у нас Глинка, Мусоргский, Бородин и др.

О них говорить здесь, разумеется, не приходится.

В заключение о музыке как искусстве у человека и ее прогрессивной эволюции остается сказать несколько слов о том, какую роль в ней играет женщина и играет ли она эту роль вообще.

Говоря о животных, я привел мнение Дарвина и многочисленных его последователей, полагающих, что прогрессивное развитие птичьих песен и песен зверей, где они имеются, получило место благодаря способностям самок, которые сами хотя и не поют, но умеют различать хороших певцов от плохих, предпочитая первых последним. Я указал те основания, вследствие которых эту точку зрения не считаю правильной и не могу признать за самками той роли, которую за ними предполагают авторы.

В ином виде представляется мне решение этого вопроса у человека.

Музыка человека, как я сказал уже, явление не видовое, а индивидуальное. Сделавшись искусством, она из биологического процесса превратилась в процесс психологический. Отсюда уже само собою следует, что прогрессивное ее развитие могло совершиться лишь при условии, если авторы музыкальных произведений, какими бы они нам ни казались, принимались или отвергались теми, для которых создавались. Творцом их явился мужчина, как и в царстве животных, обладающий более сильным половым чувством, чем женщина; он оказался в роли стороны предлагающей, а женщина — в роли стороны принимающей или устраняющей предложение.

Спрос этот, разумеется, не являлся произволом или капризом женщины. Будучи хранительницей традиций и вкусов, однажды установившихся, она одобряла то, что вытекало из этих установившихся вкусов, что с ними согласовалось, и отклоняла то, что расходилось с ними более или менее резко. Ее роль в эволюции музыки для той ее части, которая обслуживает половое чувство, была решающей. Позднее, когда к музыке присоединились новые, более сложные запросы индивидуальной общественной жизни, когда вследствие этого сложились новые пути творчества в области этих искусств, женщина силою вещей оказалась значительно отставшей в решении задач прогрессивной эволюции искусства. Она стояла (в массе) на том моменте эволюции этих искусств, когда они обслуживали половое чувство. Факт этот, однако, ничего не говорит о том, чтобы женщина от природы была неспособна понимать и оценивать искусства в их высших проявлениях. Напротив, мы знаем, что то, что в музыке является отражением взволнованной речи, что в ней ведет к пониманию этой речи, не только усваивается ею, но ее лучшими представительницами передается с таким художественным чувством, с такою проникновенностью, которая является сама по себе величайшим творчеством. Так пела Виардо, так передавали лучшие места оперы «Фауст» Гуно — Нильсон и Лукка. Да иначе и не может быть. Если бы не было женщин, способных сочувствовать высшим формам искусства, то едва ли они могли бы удержаться в процессе своей культурной эволюции.

 

Приемы для овладевания самками у животных

 и «слабым полом» у человека

(Продолжение)

 

Танцы самцов как прием овладевания самками

 

Танцы у животных

 

Танцы у животных, в качестве приема «пленения» самок, описываются авторами начиная с червей, более подробно у пауков и насекомых.

Вот, например, что сообщают Л. Фаж и Р. Лежандр в статье «Les danses nuptiales de quelques Nereidiens».

Группа самцов червей Perinercis cueirifa, Per. Dumerilii кружилась кольцом с возрастающей скоростью вокруг каждой самки, в свою очередь кружившейся в круге все более суживающемся, до тех пор пока наконец не начинала откладывать яйца. Возбуждение самцов к этому времени достигает наибольшей силы; они проникают со всей доступной им быстротой через массу яиц и выбрасывают сперму. Вода становится молочного цвета от спермы и яиц; изолированные самки могут тогда танцевать и класть яйца в этом молоке.

Хотя автор и называет действия самцов и самок «брачными танцами», злоупотребление термином, однако, здесь совершенно очевидно: движения червей ни в каком отношении не могут называться ни танцами, ни брачными уже по тому одному, что здесь не может быть и речи о стремлении самцов пленять самок, как не может быть речи о психологии в действиях самцов и самок, которые совершают те же движения, что и самцы. Здесь перед нами — простая физиология: разряд возбужденной процессом оплодотворения энергии.

То же придется сказать и о действиях, которые описываются авторами, как танцы пауков.

Танцы у этих животных в качестве приема овладевания самками описываются очень многими авторами6, причем самое описание сопровождается и соответствующими рисунками.

В своем месте я указал, однако, на невозможность такого объяснения описываемых у пауков явлений, и здесь повторять сказанного не буду; отмечу лишь, что такой точный исследователь, как Мак-Кук, указал на сомнительность заключений, расходящихся с наблюдениями7.

              Танцы у пауков представляют собою разряд возбужденной половым чувством энергии, нашедший свое выражение в движениях, получивших значение предупреждающих самку хищника о том, что перед ней находится не обычная добыча, а самец. У пауков, ведущих такой образ жизни, при котором эти предупреждения получили характер своеобразных движений. У пауков, живущих в тенетах паутины, как Epeiridae, «предупреждающие движения» получили совершенно иной, не имеющий никакого отношения к танцам характер; у третьих — там, где взаимоотношения полов не угрожают опасностями друг другу, — ни «танцев», ни иных предупреждающих приспособлений не наблюдается вовсе.

«Танцы» у насекомых описываются многими авторами, как «ток» у птиц. Сходство между этими явлениями, однако, чисто внешнее.

Ток описан у комариков, комаров, толкачиков (сем. Chironomidae, Culicidae, Simuliidae), мух и других насекомых. Число принимающих в этом участие особей может быть иногда очень значительным. Мне приходится наблюдать эти полеты у такого числа особей, которое в своей совокупности образовало целое облачко. Обыкновенно с вечерней зарей, где-нибудь над межой в поле, носится это облачко, постоянно меняя свою форму, все время, однако, сохраняя свое единство, свою целостность, хотя в нем самом происходит постоянное движение составляющих его особей. У других насекомых ток не являет собою такой цельности; у него есть ядро более или менее компактное, от которого во все стороны с чрезвычайной быстротой носятся входящие в состав особи; у третьих не наблюдалось ни целостности, ни какой-либо организации; насекомые толкутся над каким-нибудь предметом, который как будто является точкой отправления их движений, и т. д.

У рыб движения самцов во время нереста носят особый характер, который некоторыми авторами, однако, тоже приравнивается к «танцам». Так, у сазанов и подустов (Chondrostoma nasus) описываются более или менее длительные «любовные игры». Когда около самки находится один самец, он действительно производит ряд необычных и странных движений, иногда напоминающих прыжки. Содействуют ли такие движения самца половому возбуждению самки — сказать трудно, принимая во внимание, что спаривания у них не бывает и кладка яиц определяется физиологическими процессами, которые произойдут в свое время, независимо от ухаживания самцов. Правда, рыбы, держащиеся стаями, в период нереста производят особого рода движения. Мне приходилось наблюдать «хороводы» карасей. Стайка этих рыб от середины пруда плыла к берегу, делая круговые движения. Стая делала эти движения как одно организованное целое, а в нем, этом целом, отдельные особи совершали свои движения «игр». По мере приближения к берегу круговые движения стаи делались все менее правильными, и «хоровод» в конце концов распался.

Эти и другие им подобные движения у рыб имеют своим объяснением потребность самцов держаться возле самок вследствие веления полового инстинкта оплодотворять икру при выделении ее самками.

У земноводных животных наблюдаются аналогичные явления. Самцы тритонов, приобретая в период спаривания «брачный наряд», производят вокруг самки движения, которые потому лишь не называются танцами, что производятся медленно и неуклюже, — обстоятельство, разумеется, не изменяющее биологического смысла явления.

У пресмыкающихся пластические движения ухаживания за самками описываются у аллигаторов. Дарвин, со слов Бортрама, сообщает, как самец в период размножения «раздувался до того, что, кажется, был готов ежеминутно лопнуть, поднял хвост кверху, вертелся и носился по поверхности воды».

У птиц в качестве приемов овладевания самками тоже описывают (кроме голосовых звуков) «танцы». В описании последних, к сожалению, много неточностей и обычного антропоморфизма. Так, танцы самцов каменного петушка (Rupicola) в тропической Америке описываются так, как будто они производятся людьми; тут и зрители по краям площадки, на которой танцуется менуэт, и «чередование самцов, исполнителей менуэта; иногда описывается бал под музыку»: одна птичка поет, другие танцуют. Дарвин цитирует описание «танцев» Одюбоном, по словам которого самец чепуры (Ardea herodias) «с большим достоинством прогуливался перед самками, как бы выжидая соперников», и т. п. Даже тогда, когда даются рисунки танцующих птиц и, вероятно, правильно передающие то, что видел наблюдатель, они вследствие подхода к оценке описываемых явлений «от человека» вводят нас в заблуждение. Hudson, например, описывая танцы шпорцевых пиголиц, говорит даже, что «птицы эти во время танцев маршировали, издавая звуки в такт маршу».

Мои наблюдения дают мне основание утверждать, что чувства ритма в связи с пением птиц у них не существует. Некоторые из них при пении совершают размеренные движения своим телом, но песня с этими движениями ни в какой связи не стоит: она идет сама по себе, а движения сами по себе.

Оставив в стороне антропоморфизм в описании танцев птиц, мы имеем в своем распоряжении многочисленный ряд конкретно существующих явлений, смысл которых заключается в том, что возбужденная половым чувством энергия у птиц-самцов находит одним из путей для своего разряда различного рода движения, первоначально не имеющие иного значения, как полезный физиологический процесс, но позднее получившие новое и очень важное в биологическом отношении приспособление, вызывающее в самках соответствующие половые реакции. Вызывают потому, что самцы производят их под давлением именно полового чувства, которое у самок по законам циклического процесса должно возбуждать те же чувства. Этим и объясняется, почему «танцы» (как и «любовные песни») вызывают реакции у самок только того вида, к которому принадлежит самец.

У млекопитающих задача эта разрешается иными средствами, более простыми и требующими гораздо меньшей затраты энергии.

Интересно отметить, что у низших млекопитающих приемы ухаживания близки к тому, что наблюдается у птиц. Так, ухаживание кенгуру, например, требует от него огромного расходования энергии на «бестолковое блеяние» и прыганье, — тут мы имеем и по существу и по значению своего рода «музыку» и «танцы», как и у птиц.

Аналогичные явления наблюдаются и у низших этапов эволюции других зверей. Водяные крысы во время «ухаживания за самкой» иногда так быстро кружатся на воде, что может показаться, «будто сильный водоворот вращает его». Хотя самка, по-видимо-му, довольно равнодушно взирает на эти аллюры, но все же искусные упражнения самца, — говорит автор описания, — оказывают на нее соответствующее влияние, потому что, по окончании кружения, самец и самка приближаются, оба дружно плывут рядом, и затем почти всегда следует спаривание. Ясно, что мы имеем здесь дело с явлениями, по своему происхождению и своей биологической задаче совершенно тожественными тому, что описывается у птиц под термином «танцев»: переживания, испытываемые особью и проявляемые у самцов в форме разрядов возбужденной энергии телесными движениями, вызывают у воспринимающих эти движения самок аналогичные чувствования.

 

Танцы в человеческом обществе

 

Танцы у человека, как и у животных, являются одним из средств, возбуждая половое чувство самок, помогать мужчинам овладевать женщинами.

У дикарей танцы вызываются, впрочем, не одними этими мотивами; они танцуют и по случаю удачной охоты, и по случаю религиозных торжеств, и по разным другим поводам. С развитием культуры, однако, за танцами оставалась роль главным образом половых возбуждений. Такой она является у птиц на токах и у млекопитающих в период возбуждения перед самками, такой она оставалась и у дикарей, собирающихся на танцы, такою же пребывает и на современных балах, с тою разницей между ними, что животные проделывают свои нецелепонимательные и наследственно установленные действия, которые решают полезные биологические задачи; дикари проделывают эти действия целепонимательно и не скрывая своих целей; народа Востока воспитывают баядерок, открыто и напоказ выставляющих «прелести разврата», а на балах культурных народов происходит то же, с тою разницей, что здесь танцуют лицемерно, делают вид, будто бы герои и героини ищут не того, чего ищут на самом деле, а чего-то, о чем лгут выражением лица, лгут «пластическими движениями» в танцах и всего более лгут разговорами, которые ведут во время танцев. И знают все, кроме желторотых юнцов, что лгут, и находят интерес в искусстве лгать и в наблюдениях над обманывающими и обманываемыми.

Все это в конце концов если не привело еще, то приводит к тому, что в кругах интеллигентных танцы постепенно теряют свой кредит; они мало-помалу «выходят из моды». Имеются, однако, авторы, вроде английского «психолога» Стенли Холла, которые, указывая на этот последний факт, выражают «горячее сожаление» по его поводу и, указывая на дикарей, танцующих с самым искренним увлечением, рекомендуют последовать их примеру. В стране доллара эти призывы могут иметь успех.

Призывая культурные народы к этому прошлому, авторы не видят, что призывают их к культуре готтентотов и кафров, проделывающих в танцах курбеты козлов и «гордо» выступающих павлинов. Прекрасно понял это художник Франц Штук и удивительно интерпретировал свою мысль в целом ряде превосходных и в художественном и в идейном смысле картин. На его картине мы видим изображение танцев мужчин и женщин, причем первые из них украшены хвостами; художник прав: действиями этих людей гораздо больше руководит животное, чем человеческое чувство, и хвост поэтому является украшением не только уместным, но и выявляющим истинный смысл действий этих танцоров.

Резюмируя сказанное о танцах как об одном из приемов овладевания самками, мы будем иметь следующие заключения по этому предмету:

1) Действия животных, описываемые под этим термином, представляют собою действия не психологического и физиологического порядка, ничего общего, кроме внешних признаков не имеющие с танцами высших позвоночных, с которыми многими авторами сравниваются.

2) Танцы высших позвоночных являются действиями инстинктивными и нецелепонимательными; своей биологической задачей они имеют возбуждение полового чувства самок путем воздействия на них движениями, которые у самцов (того же вида) вызываются возбужденным половым инстинктом.

3) Танцы у человека представляют собою унаследованные от животных действия, возбуждающие половое чувство, сделавшиеся у него целепонимательными. Человеческого в этом времяпровождении нет ничего и ничего быть не может: эстетика здесь — только фиговый листочек.

 

Определенное материнство

 

Материнская семья, в которой самцы не принимают участия, хотя продолжают жить после оплодотворения самок не меньшее время, чем эти последние, давая начало целому ряду поколений. Заботы матери о потомстве носят определенный и более или менее сложный психологический характер.

<...>Обратимся к позвоночным, животным.

У рыб, если в процессе оплодотворения икры участвует одна самка и один самец, как у щук, например, то боев между самцами не наблюдается. А там, где при оплодотворении в одном месте собирается большое количество самок и самцов, там последние стараются занять место возле самки и оттеснить друг друга. Борьба между ними в прямом смысле слова тоже не наблюдается. Но есть виды рыб, у которых борьба самцов описывается авторами такой интенсивной, что она как будто напоминает борьбу у высших животных. Такой, например, она описывается у дерущихся лососей-самцов и у некоторых других рыб. Очень возможно, однако, что эти описания не вполне соответствуют истине и что в них много преувеличения. Мне лично никогда этих боев у рыб наблюдать не приходилось. То, что я видел, представляет картину задора, объясняющуюся физиологическим состоянием этих животных в период размножения, задора, который ни к каким последствиям не ведет. Что описания авторов грешат и преувеличением и антропоморфизмом, об этом можно судить, например, по соображениям Лоудена, изложенным в книге Дарвина «Происхождение человека», о том; что побежденный самец колюшки теряет свою удалую осанку; яркая окраска блекнет, и он спешит скрыть свой позор между мирными товарищами.

Отношения самцов друг к другу у амфибий, хотя по описанию авторов и представляют «ожесточенные сражения», у жаб-повитух, например, серьезного значения не имеют.

У пресмыкающихся они уже являются очень упорными. Так, по описанию одного из авторов, самцы ящериц (Analis cristatellus, напр.) во время драки хватают друг друга зубами, кувыркаются по земле и наносят друг другу побои до тех пор, пока слабейший не обращается в бегство.

У птиц драчливость самцов в период спаривания представляет явление очень широко распространенное. Они пускают при этом в ход крылья, ноги и клювы. На низах человеческой культуры самцы птиц держатся для боев между собою в качестве зрелища, доставляющего удовольствие зрителям. Петушиные бои собирают целые толпы зрителей столь же невежественных и диких, как еще более дикие толпы культурных дикарей в Испании на бое быков.

Из таких бойцовых птиц особенною известностью пользуются тетерева, рябчики, куропатки и другие. Многие из них при этом обладают для боев особыми приспособлениями как для нападения (шпоры), так и для защиты (обильные и длинные перья на шее). Есть, однако, виды птиц, самцы которых, по-видимому, не дерутся. Так, по свидетельству Одюбона, самцы одного из видов североамериканских дятлов (Picas auratus), без боев между собою, следуют за самкой по полудюжине. Здесь необходимо указать, что у птиц наблюдаются бои, значение которых, как драка самцов между собою, совершенно ничтожны и которые имеют смысл «битвы напоказ», битвы, созерцание которой вызывает у самок возбуждение, необходимое для половых сношений. Этот род боев для нас представляет особенный интерес.

Такую именно роль играет драка самцов на току у тетеревов. Предполагать это дает основание давно отмеченный факт, в силу которого выразительные движения у высших животных вызывают соответствующие чувства у тех особей того же вида, которые эти движения наблюдают. Гипотеза эмоций Джемса Ланга и циклический процесс Серджи находят в этих явлениях хорошую иллюстрацию: улыбка вызывает улыбку, смех вызывает смех, проявление эмоции полового чувства в движениях вызывает аналогичные эмоциональные состояния у тех, кто их воспринимает. У птиц на току, где самцы состязаются между собою, они движениями, служащими выражением их полового возбуждения, вызывают у самок такое же возбуждение, вследствие которого последние, первоначально скрываясь поблизости тока, появляются на нем и спариваются с первым попавшимся самцом.

Совершенно такой же смысл имеют, как мы это видели, и «танцы» самцов и другие так называемые выразительные движения в эту пору жизни, до «песен любви» включительно.

Заключение это можно формулировать так: у птиц и вообще у позвоночных животных циклический процесс нервной деятельности уже получил совершенно определенное биологическое приложение и фактически прекрасно использован ими в различных формах без малейшего, разумеется, представления о том, что такой процесс существует.

В классе млекопитающих половой инстинкт достигает своего высшего напряжения и силы. Борьба за самку не знает пощады сопернику. Борьба самцов-оленей представляет классическую иллюстрацию к сказанному. Борьба самцов у кабанов привела даже к образованию специальных анатомических приспособлений самозащиты. Есть, однако, звери, у которых она очень слаба, а есть и такие, у которых борьба между самцами и вовсе не наблюдается, как у сумчатых, например, или броненосцев. Но это ничтожное исключение представлено видами, занимающими низшие ступени классификации, и указывают на то, между прочим, что борьба за самок у млекопитающих животных представляет явление прогрессирующее.

Имеют ли бои самцов у млекопитающих животных значение возбуждающего средства для самок? Некоторые факты свидетельствуют о том, что имеют. Заслышав голос самца, львица отзывается на него, если бы при ней уже и был «ухаживающий» за нею лев. Во время боя самцов львица принимает в нем участие внимательной зрительницы.

Мне пришлось наблюдать, как кошка-мать бросила котенка и галопом помчалась на голоса дерущихся между собою, на некотором расстоянии, котов.

Таким образом, борьба у млекопитающих животных, кроме своей прямой задачи — устранить конкурента, может служить средством возбуждения полового инстинкта. Первая ведется и в отсутствии самок, вторая — большею частью в их присутствии.

 

Борьба у людей за женщин

 

Борьба у людей за женщин двояка: одна из них ведется хоть и по-новому, но по старым трафаретам; другая — новая и в том и в другом отношении, у животных вовсе неизвестная.

Что касается первой из них, то на низших ступенях культуры в ней много общего с тем, что мы видели у высших животных.

Дарвин, ссылаясь на свидетельство путешественников, указывает, что у австралийцев женщины служат предметом борьбы мужчин между собою. У североамериканских индейцев драка мужчин за женщин, которые им нравятся, — явление обычное, причем женщина достается более сильному или более добычливому охотнику, и т. д.

У культурных народов мы наблюдаем аналогичные явления с тою разницей, что борьба конкурентов в отсутствии самок ведется специально придуманным для этого оружием; а борьба в присутствии самок и напоказ — бесчисленными приемами, в зависимости от той ступени культурного развития, на которой конкуренты находятся.

Первая из них — у тех, кто победнее — производится ножами; у тех, кто побогаче — особыми «дуэльными пистолетами», причем стреляют они друг в друга «по команде» или по имеющимся на этот предмет статутам.

Результатом такой борьбы, из которой победителем выходит не более сильный, не лучший; а часто неизмеримо худший, как это было в дуэлях и Пушкина и Лермонтова, — человеческая общественность, разумеется, не выигрывает, а проигрывает.

Вариантом такой борьбы конкурентов между собою являются случаи, когда она ведется на глазах женщин, ведется напоказ, как борьба турухтанов в период ухаживания за самками или курбеты, проделываемые зверями в тех же условиях. Приемы этой борьбы у человека, разумеется, иные, чем у животных: они разнообразны и, как сказано уже, стоят в зависимости от уровня культуры действующих лиц, от общественного положения, от профессиональных занятий данного круга лиц и т. д. Смысл их, однако, везде остается одним и тем же. Конкуренты стараются проявить свои достоинства и преимущества перед женщинами, за которыми ухаживают. Борцы проделывают свои курбеты перед группою самок-женщин во всеоружии своих прелестей. У каждого из нас в памяти картины таких курбетов, которые проделываются на людской лад, но по животному трафарету, и нередко ведут к трагическому концу.

Прекрасно передает эту идею Штук на своей картине: два центавра расправляются друг с другом перед очами не то недоумевающей, не то чего-то опасающейся самки, лежащей возле побоища. У людей дело иногда ведется хуже: женщина спокойно выжидает конца побоища и улыбается даже тогда, когда конкуренты хватаются за нож. Само собой разумеется, что на вершине культурных народов действия эти совершаются не так обнаженно и не так грубо: конкуренты не хватают друг друга за горло или за волосы, — отнюдь, однако, не потому, что бывают лысыми в 30 лет и носят парики в 40, а потому, что такой способ сводить счеты в известных «культурных» кругах признается не «comme il faut».

Что касается другого рода борьбы конкурентов, а с этим вместе и способов овладевать женщиной, приемами, подобных которым мы не встречаем у высших животных, то он заключается в борьбе экономического порядка. Орудием такой борьбы являются деньги и ценности.

Само собой разумеется, что для того чтобы прием этот имел надлежащий успех, нужно было веками воспитывать вкус женщины к этим приемам, а чтобы сделать ее существом физически, экономически и социально бессильным, нужно было подчинить ее себе; надо было поставить ее в полную материальную зависимость от мужчины, нужно было поработить ее психику и сделать интересы этой психики подходящими для вожделений мужчины, который искал в женщине не товарища в семейной и общественной жизни, а самку, способную удовлетворять капризы его распущенности и похоти.

Тысячелетнее воспитание женщины привело к желательным результатам: по сведениям Дюшатле, из 5 000 проституток 1 440 занимались этим ремеслом из-за нужды; 2 080 были любовницами, брошенными своими любовниками и соблазнителями. Но наряду с этим выяснилось, что проституцией занимаются девушки и женщины даже «почтенных бюргеров, высокопоставленных чиновников» и других представителей зажиточного класса. Это проституция не из-за нужды, а из-за погони за роскошью, нарядами и удовольствиями известного качества, пленяющей их вследствие векового их «воспитания» мужчинами в определенном направлении.

Самцы и самки буржуазного общества оказались, таким образом, связанным между собою общностью преступления: одни жаждут иметь красивые тряпки, блестящие камешки и ненужную роскошь и совершают преступление над своим телом и душою; другие, чтобы купить это тело и душу, совершают преступления, добывая золото, и получают взамен продажные ласки, которые, с точки зрения здоровой психологии, имеют не большую ценность, чем тряпки и цветные бусы дикарей.

Резюмируя сказанное о борьбе самцов за самок, мы получим следующие заключения:

1) Борьба самцов за самок у животных имеет своей биологической задачей или устранить конкурента, или возбудить половые инстинкты самки. И в том и в другом случае она полезна: в первом — потому что борьба конкурентов приводит к победе более сильного, который и овладевает самкою; борьба, таким образом, является фактором, поддерживающим на должной высоте уровень видовых признаков естественного отбора. Во втором случае, когда борьба между самцами имеет своей задачей возбуждение у самок половых инстинктов, она приносит задачам размножения другую услугу, не менее важную и полезную.

2) Борьба самцов-мужчин за женщин в капиталистических условиях имеет те же задачи, что и у животных, с той, однако, разницей, что ведется двумя путями: один из них — борьба орудиями, другой — борьба экономическая. В обоих случаях победителями выходят не всегда лучшие, а часто худшие, так как орудиями в целях устранения возможных в будущем конкурентов пользуются люди досужие: они с этою целью упражняются на рапирах и эспадронах или стрельбою в цель из пистолетов; а экономическую борьбу могут вести также не всегда лучшие люди. И в первом случае, и во втором — ни люди, ни их культура, ни их общественная жизнь не только ничего не выигрывают, а только проигрывают.

 

Генезис и главнейшие этапы эволюции

ухода за потомством

 

<...>

1) Можно считать доказанным, что факторами материнства у животных являются не одни самки, как это полагает часть авторов, и не один зародыш, как это полагают другие авторы, а являются и самка и зародыш, каждый из которых, хотя и бессознательно, играет активную роль и «работает» в пользу и в интересах своей индивидуальности.

2) Вследствие этого материнство у животных отнюдь не является следствием стремления родителей сделать свой уход за детьми возможно более совершенным и продолжительным (как это старались доказать авторы, выходившие в решении задач из тезисов Дарвинова учения о том, что материнское чувство людей всех рас и животных всех ступеней развития тождественно и что высшие формы животного царства со стороны материнства представляют собою результат эволюции форм низших), а как раз наоборот: представляет собою продукт естественного отбора на почве систематически усложняющейся и непрерывной борьбы самки с потомством за существование.

3) Индивидуальность самки и ее интересы, будучи противоположными интересам потомства, скажутся в том, что самка всегда обнаруживает совершенно определенно выраженную тенденцию уделять потомству лишь столько (пластического материала, времени насиживания, ухода за молодью и пр.), сколько это ему безусловно необходимо в данных условиях жизни, а если это по совокупности биологических условий возможно, то и совсем освобождать себя от забот о потомстве.

4) Индивидуальность потомства и его интересы, радикальным образом противоположные интересам самки, сказываются в том, что потомство всегда обнаруживает совершенно определенно выраженную тенденцию эксплуатировать мать как можно более полно и разносторонне, а если по совокупности биологических условий это возможно, то и совсем поглотить индивидуальность самки в пользу своей индивидуальности.

5) Интересы каждой из этих борющихся сторон строго охраняются естественным отбором, пресекающим в самом же начале возможность уклонений той или другой из них, если она переступает границу безусловной необходимости.

Другими словами, материнство в каждом данном случае представляет собою среднее пропорциональное в борьбе интересов самки (индивидуальности) и потомства (вида), регулируемой естественным отбором в пределах средств и условий существования данного вида.

Естественный отбор поэтому устанавливает не только содержание и форму, но и самую длительность материнского чувства каждого данного вида, определяя кривую постепенного его повышения и понижения.

Он представляет собою тот железный закон, с которым бороться не смеет не только особь, но и вид, составляющий лишь покорный субстрат для велений естественного отбора. Устанавливаемая им средняя пропорциональная интересов индивидуальности матери и потомства есть грань, через которую ни отдельные особи, ни виды не дерзают перешагнуть, не подозревая, разумеется, что эта грань существует.

И должно сказать, что от действия этого закона обе борющиеся стороны, и мать и потомство, в конечном итоге остались в безусловном выигрыше: потомство и питается и охраняется все лучше и лучше, а индивидуальность матери становится все более и более сильной, долголетней и независимой.

Сначала жизнь индивидуальности самки, как таковой, была величиной, равной нулю; самка, так сказать, оправдывала свое существование предстоящим деторождением, с окончанием которого умирала, так как жизнь ее теряла смысл.

Затем индивидуальность самки становится величиной равноценной с потомством, первоначально, однако, лишь под предлогом вторичного воспроизведения, за которым следовала смерть; потом — третичного воспроизведения и, наконец, независимо от воспроизведения. Параллельно с этим роль потомства изменяется в обратном порядке: из хозяев они мало-помалу превращаются в сторону равнозначащую.

Мы увидим сейчас, что на земле человек только один, пользуясь силою своих разумных способностей, преступил этот железный закон отбора, и преступил его дважды: сначала, когда использовал борьбу индивидуальности самки-матери с потомством в пользу первой из этих сторон, а потом, когда признал за побежденной стороной — ребенком — право на жизнь и взял эту жизнь под охрану общества, когда, другими словами, он противопоставил силе биологических законов силу своих разумных способностей. Принимая во внимание всю совокупность изложенного выше материала, мы получаем возможность представить общую картину эволюции материнского инстинкта в форме такого линейного процесса (рис. 1).

 

А             В          С            D          E              F            G              H


                       .  .  .  .                  .  .  .  .                  .  .  .  . 

 

Рис.1.

 

1) А — В — этап неопределенного материнства с относительно огромной затратой пластического материала, незначительной затратой психической энергии на уход за потомством, как правило, почти полным поглощением индивидуальности матери-самки интересами потомства; лишь в исключительно редких случаях тенденция к освобождению самки от «налога» в пользу потомства уже начинает выясняться.

2) CD — этап неопределенного родительства заступает место первого. Количество уделяемого на потомство пластического материала систематически понижается; затрата психологической энергии на уход за потомством систематически возрастает, стремление сократить и эту затрату начинает выявляться все определеннее; индивидуальность матери-самки соответственно этому процессу приобретает все большую устойчивость.

3) EF — этап определенного материнства замещает этап второй. Количество пластического материала заметно идет на убыль; затрата психологической энергии, затрачиваемой на уход за потомством матерью-самкой, вполне очевидно стремится заместить затрату пластического материала как более выгодного для животного; параллельно с этим наблюдается стремление сократить и эту затрату и поставить индивидуальность самки-матери в возможно меньшую зависимость от интересов потомства. Уход за потомством в жизни самки занимает все меньше и меньшее время, зато самый уход становится все более совершенным.

4) GH — этап определенного родителъства достигает последних ступеней эволюции материнства у животных; количество пластического материала становится относительно ничтожным; затрата психологической энергии вследствие разделения труда по уходу за потомством между самкою и самцом в значительной мере уменьшается; зато уход за потомством становится еще более разносторонним, чем у предшествующих групп животных, а достигаемые им результаты — еще более совершенными. Обезьяны имеют только одного детеныша и любят его с такою силою, что Лебон, например, утверждает, что материнская любовь у некоторых обезьян развита больше, чем у человека, что мартышки никогда не переживают смерти своих детенышей и т. д. Отсюда некоторые ученые делают вывод, что материнское чувство есть животное чувство и что женщины, обладающие этим чувством, представляют самые низшие формы человеческой эволюции.

 

 

 

 

 

Эволюция материнского инстинкта у человека и законы,

обусловливающие его современное положение

 у культурных народов

 

Человек в полной мере унаследовал от животных тот антагонизм, который лежит в основе отношений матери и потомства друг к другу.

Но есть в числе факторов, определяющих материнство человека, и нечто такое, чего мы не наблюдаем ни у одного из животных ни на одной ступени его развития, что в этом материнстве составляет исключительно человеческое и что с должною полнотою можно оценить и определить, лишь хорошо ознакомившись с данными биопсихологии материнства у животных.

Вот чему нас учит последняя в эволюции материнства у человека и что между прочим дает нам ответ на такие вопросы, которые до сих пор рассматривались или как «извращения материнских инстинктов», или как нечто «загадочное» и «непостижимое».

Я разумею здесь детоубийство, которое у некоторых дикарей, как известно, очень широко распространено. Попытка ослабить значение относящихся сюда фактов бесплодна. Идея одних о том, что явления эти «суть следствие не столько черствого сердца, сколько суровости жизни», а других — о том, что «детоубийство у дикарей есть дело необходимости» и т. д. и т. д. — мало убедительна. Если бы, однако, мы и признали, что детоубийство у них производится только вследствие тяжелой нужды, а не вследствие понижения материнского инстинкта, то как объяснить такие явления, например, как почти поголовное истребление детей у одного из меланезийских народов в Ужи для того, чтобы заменить их Боросами? Как объяснить, что детоубийство и вытравливание плода встречается и у египтян, и у греков8, и у римлян9, и в Средние века; встречается, наконец, и в наши дни не только в Индии или в некоторых провинциях Китая, где оно широко распространено, но и в Европе?

Мечников, ссылаясь на книгу Бартельса, свидетельствует, что в Константинополе в 1872 году за 10 месяцев было произведено 3 000 случаев искусственных выкидышей.

Причины этого уничтожения потомства, конечно, уже не те, которые были у дикарей; но, каковы бы они ни были, факт детоубийства остается фактом, прежде всего свидетельствующим о том, что как только материнскому чувству у человека приходится сталкиваться с теми или другими обстоятельствами, могущими стеснять мать, она с большею или меньшею легкостью им поступается; другими словами, что инстинкт этот, систематически и на протяжении многих тысячелетий подавляемый разумными способностями, стал в значительной мере менее интенсивным, чем мы его видели у животных.

Известны многочисленные случаи, когда женщины убивали детей потому, что им неудобно было с ними ходить за мужчинами, и делали они это свое дело так же просто, как бросили бы не очень нужную, но обременяющую их вещь, и потому только, что эта вещь их обременяет.

У австралийцев, например, выкидыши и детоубийство — дело обычное; на эти явления смотрят как на вопросы, касающиеся только родителей. Поучительно, что матерям в этих делах помогают бабушки.

Логика явлений совершенно понятна: разум дикарей, несмотря на свою элементарность, оказывается достаточным для того, чтобы сначала поставить вопрос: нельзя ли как-нибудь облегчить тяготы жизни? (вопрос, которого, кстати сказать, ни одно животное себе поставить не может), — а затем прийти к единственно доступному для них решению: надо избавиться от предмета, который эти тяготы увеличивает, не доставляя никакой пользы. Решая задачу одними и теми же приемами в течение многих тысяч поколений, систематически подавляя материнские инстинкты, естественно было прийти к их ослаблению. Матери, у которых чувства эти проявились более значительно, должны были гибнуть от непосильного труда в большем числе, чем те, у которых оно проявилось менее значительно.

                 В течение многих тысячелетий слагался взгляд на детей как на предмет собственности родителей, которым они могут распоряжаться по своему желанию: дарить, продавать, променивать, убивать, а в связи с этим явилось широкое распространение выкидышей и умерщвление детей, если они составляют обузу для родителей.

Ясно, что мы имеем здесь не повторение того, что иногда наблюдается у животных, как это утверждает Мечников, например, а нечто совершенно новое. Там уничтожение детенышей самками наблюдается только в неволе, где и половые и материнские инстинкты подвергаются большему или меньшему извращению; там поэтому умерщвление потомства — всегда акт патологический и никогда не целепонимательный. Здесь, у человека, акт этот всегда целепонимателен и естественно вытекает из установленных выше законов материнства для животных и человека. Матери дикарей племени Маори на вопрос: почему они убивают своих детей? — отвечают совершенно просто, что они это делают потому, что дети мешают матерям следовать за мужчинами в их постоянных перемещениях с места на место. Позднее, когда материнское чувство понизилось, некоторые племена Южной Африки стали употреблять своих детей в виде приманки в западнях для львов, а жители долины Нигера и многие другие дикари стали продавать своих детей или променивать их на разные безделушки; дикари-матери начали убивать детей, потому что заботы о них старят женщину ‑ мать.

Тасманийки прибегали к выкидышам в течение первых лет своего замужества для того, как это свидетельствует Вонвик, «чтоб сохранить свежесть своих прелестей». Туземки бассейна Ориноко, по словам Гумбольдта, употребляют многочисленные средства для производства выкидышей с целью отложить бремя материнства до более зрелого возраста.

Интересно отметить, что в то время как у высших животных уход за потомством и материнское чувство тем больше и тем сильнее, чем в том и другом представляется большая надобность в условиях жизни данного вида, у человека стремление к освобождению себя от забот о потомстве тем сильнее и последствия этого стремления тем значительнее, чем больше дети могут стеснять индивидуальность родителей в условиях данной среды и условиях существования вообще. Там, где эти условия тяжелы, там убийство детей представляет явление, освященное обычаями, прочно укоренившимися и широко распространенными; там, где эти условия не так суровы, там явление это, вытекая из факторов меньшей мощности, проявляется с меньшей силой.

В противоречии с этим заключением, на первый взгляд, как будто бы стоят многочисленные факты, свидетельствующие о наличности любви к тем детям матери-дикарки, которые ею не убиты и оставлены живыми. На самом деле факты эти никакого противопоказания установленному выше закону материнства не представляют.

Дело в том, что инстинкт материнства как у высших животных, так и у человека стимулируется не одним, а несколькими факторами, в числе которых значатся и чисто физиологические: кормление молоком. У животных связь материнства с кормлением молоком отмечена была еще Дарвином. У человека эта связь констатирована многими авторами. Один из них описал случай, как девушка (француженка), получив от пастора разрешение на грех, который задумала совершить под условием «покормить», приняла все меры к приведению своего плана в исполнение, т. е. к отдаче «незаконного» ребенка в воспитательный дом; но перед тем как это сделать, вспомнила данное пастору обещание «покормить», дала ребенку грудь и... оставила ребенка у себя, с любовью ухаживала за ним и вырастила его.

По свидетельству путешественников, за оставленными в живых детьми дикари Патагонии ухаживают, проявляя все признаки животной привязанности к ним и любви: мать не сводит глаз со своего ребенка и постоянно дает ему то грудь, то кусочки кровяного мяса, которые он приучается сосать. Матери-бушменки так любят своих детей, что во время голодовки делятся с ними скудной пищей. Любовь эта, однако, — присовокупляет Моффа (Vingttrois ans dans I'Afrique australe), — чисто животная.

На основании изложенных и длинного ряда других аналогичных данных сравнительная психология считает понижение чувства материнской любви у человека научно установленным фактом и объясняет это тем, что сила и форма материнского чувства представляют собою продукт не какого-то спонтанно стремящегося к усовершенствованию психологического свойства животных, всем им принадлежащего, а продукт отбора на почве борьбы матери (за свою индивидуальность) с потомством (за свою жизнь). С этой точки зрения, как мы сейчас увидим, явление детоубийства получает не только простое объяснение (и не в разрез с данными филогенеза, а в полном с ними согласии), но и совершенно иной смысл: «отвратительные и непонятные страницы далекого прошлого», как называет Сутерланд, период жизни людей с широко распространенным детоубийством, превращаются в полные глубокого эволюционного значения события.

Мы знаем теперь, что, как только развитие умственных способностей человека достигло той высоты, на которой он оказался способным к более активному участию в борьбе индивидуальности с потомством, способности эти тотчас, разумеется, стали на сторону индивидуальности матери, ибо у ребенка их еще нет. Интересы же матери требовали отнимать у потомства то, что отнять было можно. Изменить анатомо-физиологи-ческие основы материнства и отнять или уменьшить что-либо в этой области можно было только оперативным путем, — явился аборт; если он сделан не был, оставалось детоубийство, которое стало широко распространенным. Ближайшим следствием указанных явлений должно было произойти систематическое понижение материнского чувства.

Каким бы ни представлялось нам это явление с точки зрения современной этики и морали, дело исследователя заключается не в том, чтобы оправдывать или клеймить этот период прошлого, а в том, чтобы исследовать его истинные причины и выяснить его значение, чтобы его понять и правильно учесть.

Истинная же причина этого явления, как я только что сказал, заключается в том, что материнский инстинкт человека, будучи тем же по своим основам, что и материнский инстинкт млекопитающих животных, и являясь и там и тут результатом борьбы индивидуальности матери с таковой потомства, с момента нарушения равновесия сил заинтересованных в этой борьбе сторон вмешательством в нее силы разума, ослабившим роль инстинктов, не могла удержаться на уровне средней пропорциональной интересов этих борющихся сторон, которую мы видим у животных. Победа должна была склониться на сторону более сильного, т. е. на сторону индивидуальности матери, в интересах которой действовала новая сила (разума). Победа, как и везде, ведет за собой если не всегда гибель, то более или менее значительный ущерб побежденному: детоубийство явилось логическим следствием победы.

И вот что особенно интересно и что вместе с тем представляется особенно непонятным с точки зрения авторов, незнакомых с данными биопсихологии: у дикарей первого периода эволюции человечества — у пигмеев, огнеземельцев, японских айнов и других — детоубийства не наблюдается; явление это встречается лишь у дикарей второго периода эволюции, когда они достигли сравнительно значительного умственного развития. «Вместе с возрастанием разума, — говорит Сутерланд, — детоубийство, не наблюдаемое у низших рас, получает место и становится все более и более широким». Выходит так, что материнское чувство, эволюция которого была, по мнению Сутерланда, непременным условием развития нервной системы и которое становилось тем более глубоким, чем совершеннее была организация нервной системы, у человека оказалось к ней в обратном отношении: большее развитие нервной системы повлекло за собой не большее, как бы следовало, а меньшее развитие материнского чувства...

Иным представляется этот факт с точки зрения биологии и законов биологической наследственности: материнство у человека, как и у животных, представляет собою результат борьбы индивидуальности матери с потомством. На самых низших стадиях человечества (у дикарей первого периода эволюции) дело должно было идти поэтому совершенно так же, как оно шло у животных, где естественным отбором определялся и объем материнского чувства, и его содержание, и период его длительности.

Отбор этот регулировал отношение матери и потомства в биологическом направлении, т. е. в интересах обеих сторон. По мере того, однако, как развивались разумные способности, матери открывалась возможность, пользуясь ими, противопоставить свои индивидуальные интересы интересам потомства.

Мы знаем, что эволюция психических способностей красноречиво свидетельствует о том, что ее смысл заключается в систематическом возрастании роли разумных способностей и их значения в жизни животных, а у человека эта роль достигла крайних пределов своего развития. Мы знаем далее, что по мере эволюции общественности естественный отбор ослабевает, а с этим вместе и то его значение, которое он имел в качестве регулятора взаимоотношений между матерью и потомством у животных и на низших ступенях человеческой культуры.

Прямым следствием вновь создавшегося положения являлось то, что биологические интересы потомства были принесены в жертву биологическим интересам матери. Детоубийство являлось прямым и логическим следствием этого создавшегося положения вещей.

Другой вопрос, повторяю: что представляет собой это явление с точки зрения морали; но здесь мы говорим не о ней и ее требованиях, а о данных сравнительной психологии, с точки зрения которой мы должны признать эту первую страницу истории человеческой эволюции биологически закономерной: женщина-мать освободила себя от тяготевшей над нею силы видовых стимулов.

Против этой моей теории, в свое время опубликованной, было несколько выступлений. Одно из них принадлежит проф. Л. С. Бергу в его книжке «Борьба за существование и взаимная» помощь» (1922 г.). Сущность соображений ученого сводится к следующему: пользуясь разумом, человек совершает не одни детоубийства, но и другие преступления: подлоги, мошенничества, грабежи, убийства; если объяснять детоубийство как «акт прогрессивной эволюции, акт победы разума», то ясно, что и указанные преступления мы должны будем признать актами прогрессивной эволюции.

Я полагаю прежде всего, что не смысл фактов нужно исправлять общими рассуждениями, а как раз наоборот: общие рассуждения — фактами и их смыслом.

Преступления, которые Л. С. Берг отождествляет с детоубийством у человека, ничего общего, кроме соображений от морали, не имеют: первые с самого же начала считались недопустимыми и карались как преступления (за исключением междуплеменных, а в наше время международных столкновений, когда они возводились и возводятся в доблесть, а совершителей их именуют героями); тогда как детоубийство не только не встречало осуждения, а санкционировалось общественностью. Родители признавались хозяевами жизни своих детей. Общественность, которая карала мошенников, грабителей и убийц в своей среде, — признавала детоубийство в своей среде актом нормальным и правомерным.

Ч. Дарвин по этому поводу пишет: «Этот обычай (детоубийство) чрезвычайно распространен на свете, и есть основание думать, что он господствовал в гораздо больших размерах в древние времена». «В Южной Америке некоторые племена, по словам Азары, уничтожали прежде такую массу детей обоего пола, что были близки к вымиранию. На островах Полинезии женщины убивают по четыре, пяти и даже десяти детей, а в Эллисе нельзя найти ни одной женщины, которая не убила бы по крайней мере одного ребенка».

Позднее, когда последствия от такого порядка вещей были признаны опасными, общественность приняла меры к охране детей, а поведение матери признано было аморальным, и не столько само по себе, сколько вследствие нарушения установленных в этом направлении правил поведения. Прошло много времени, прежде чем детоубийство было признано деянием аморальным и каралось законом, как деяние само по себе преступное.

Одного этого факта достаточно для того, чтобы заключение, построенное на отождествлении явлений, сходных с точки зрения современной морали и совершенно различных по своему генезису, признать неправильным. Это обстоятельство, это отождествление различных по своему существу явлений привело Л. С. Берга и к неправильной оценке самого детоубийства как такового. По его мнению, это такое же извращение материнского инстинкта у человека, как и у некоторых животных, поедающих своих детенышей. Это грубая ошибка: детоубийство у животных всегда наблюдается только в неволе и всегда является следствием связанных с неволей дегенерации или извращением психических способностей, тогда как у дикарей детоубийство явилось не на низшей ступени их культуры, а на более высокой, и сверх того, если бы мы допустили, что у человека детоубийство является, как и у животных, следствием дегенерации, то как объяснить, что целые племена дикарей вымирали от слишком широко практиковавшегося у них уничтожения детей? Как объяснить свидетельство статистики, удостоверяющей, что детоубийство не уменьшается?

Таким образом, логика фактов приводит нас к заключению, что детоубийство у человека явилось следствием победы биологической индивидуальности матери над биологической индивидуальностью потомства, благодаря поддержке, оказанной первой из них разумными способностями.

Физиологическая основа материнства, однако, осталась, а с нею вместе и те первичные инстинкты, которые с этими основами связаны. И вот, когда коллективная психология общественности (а под ее руководством совершались все важнейшие события культурной эволюции: ограничение, а потом и запрещение кровосмесительства, борьба когнатического рода с агнатическим, индивидуализация имущественных отношений, так тяжело отразившихся на судьбе женщины, усыновление и пр.), когда эта коллективная психология, во многих отношениях заменившая роль естественного отбора, приняла на себя регулирование отношений матери к ребенку, то последний нашел в этой психологии свою поддержку; детоубийству был положен предел. Физиологические основы материнства, оставшиеся неприкосновенными, положили начало новым формам взаимоотношений матери и потомства: общественная жизнь и обусловливающие ее факторы вызвали в матери новые способности и развили их в человеческом смысле, Превратив животную привязанность самки в разумное чувство любви и заботы о воспитании.

Уровень этих забот пока еще очень низок и в подавляющем большинстве случаев сводится к «вынашиванию и выхаживанию детей» с обычными понижениями и повышениями экспансивного чувства любви к тому или иному ребенку, в кормлении через меру, к взысканиям без системы и без всякого знания научных основ педагогического дела.

Наряду с этим большинством, однако, прокладывает путь и новый тип материнства.

Факты свидетельствуют, что достижения на пути к освобождению индивидуальности от поглощения ее видом не исчезли. Факты свидетельствуют далее, что чем больше разумные заботы человека-матери заменяют ее животные чувства, характеризующие любовь матери-самки, тем чаще встречаемся мы с ее стремлением связать свою жизнь с жизнью общественной; стремление это ищет новых путей, которые давали бы возможность решения новых задач средствами, удовлетворяющими обе заинтересованные стороны.

<...> Как в свое время индивидуальный, эгоистический разум матери подсказал ей, что она может, если найдет это нужным, освободить себя от наложенных на нее биологически-наследственных обязательств по отношению к потомству, вследствие чего она выработала, путем опыта и наблюдения, целый ряд приемов к решению задачи в желательном для себя направлении, — так тот же разум, но уже не индивидуально-материнский, а коллективным путем наблюдения и познавания опасности, которая грозит от дальнейших злоупотреблений матери, от ее обязанностей по отношению к потомству, — противопоставил выработанным за период падения материнского чувства правилам поведения — новые правила. Они были первоначально такими же принудительными, как правила, регулирующие взаимоотношения членов общества друг к другу; но затем, в течение веков, по тем же законам, по которым сложившиеся первоначально правила поведения членов общества по отношению друг к другу превратились в закон нравственности, новые правила поведения в области материнского чувства сложились в новую форму материнства и новое, несравненно более сложное содержание, которое снова повело его эволюцию вверх (r-s) по пути, неведомому в царстве животных, и если еще далеко не поставило на ту высоту, на которой она может и должна стоять, то самый путь, которым прошла эта эволюция, дает уверенность в правильности принятого направления и в правильности грядущего решения задачи.

Указываемый биопсихологией путь дальнейшей эволюции материнства, как видит читатель, делает совершенно излишними рассуждения об извращении материнского инстинкта в связи с его ослаблением, делает ненужным лицемерное воздержание, как принцип неомальтузианизма и самый этот мальтузианизм, со старыми и «новоизобретенными» средствами избавления от деторождения. Вместе тем, однако, этапы пройденного пути свидетельствуют и о том, что жить, не принимая энергичных мер к борьбе с порожденным вековой культурой злом и неправдой в так называемом женском вопросе — о котором речь шла выше, — нельзя, а с другой стороны, что борьба эта с надеждой на успех возможна.

 

 


1  У большенства рыб ход бывает весною; но есть виды, которые мигрируют осенью. Так, на Волге в это время раньше других идет сопа (Abramis sopa) вместе с таранью (Blica bjrkna) и другими мелкими карповыми рыбами; затем идет сначало мелкий, а затем крупный судак, вобла и т. д. Осенняя миграция имеетсвоей задачей частичным переходом приблизиться к цели: пройдя известную часть пути, рыба залегает на зиму в подходящих местах рек, весною она идет вверх по реке. Совершая таким образом переходы в два этапа, рыба заходит дальше, чем это может быть сделано в один переход.

2  Спаривание с мертвыми самками я наблюдал у воробьев; самец несколько раз подряд оплодотворял мертвую самку, лежавшую на земле спинкой кверху.

3  Я разумею здесь высших млекопетающих; что касается низших, то здесь, наряду с ящерами панголинами

4  Порядок изложения эволюции полового инстинкта несколько иной, чем тот, которого я держался при изложении психологии питания: по техническим соображениям это удобнее, а существо предмета от такой перемены ни в чем не изменяется.

5  Дарвин пишет: «Большой жук Chiasognatus трещит от злобы с целью вызова; многие виды делают то же самое с отчаяния и страха…»;  «самец Areuchus изздает звуки для поощрения самки в ее работе и от беспокойства, когда она удаляется» (Чарльз Дарвин. Иллюстрированное собрание сочинений. Том V. Изд. Н. Лепковского. Москва. 1908 г. С. 243). Можно удивляться тому доверию, с которым в Дарвин цитирует совершенно невероятные анекдоты любителей. Так, мы читаем в его в книге, что «добросовестные наблюдатели наблюдатели утверждают положительно, что пауки привлекаются музыкой» (там же, с. 444). Как можно говорить об этом, когда органом слуха пауков служат т. наз. Слуховые волоски, которые абсолютно неспособны к восприятиям подобного рода?

6  В.А. Вагнер. Водяной паук. — Мем. Моск. Общ. Исп. Прир. 1900.

7  Mas-Coor. American spiders and theier spinniagswork. Pecrham. The cort ship of the spiders и др.

8  Законы Ликурга и Солона прямо разрешают детоубийство. Платон не видел ничего дурного ни в выкидывании, ни в детоубийстве.

9  Если заявление Гиббона о том, что Римская империя была запятнута кровью младенцев, и составляет преувеличение, то все же за этим заявлением никто не отрицает известной доли истины.

 

 

 

 



2004:10:25
Обсуждение [0]