Пишите нам: info@ethology.ru

Журнал Фокус поговорил с зоологом и эволюционным биологом Игорем Дзевериным об эволюционных корнях ксенофобии, альтруизме и личном выборе человека как о подарке эволюции.

Как млекопитающие относятся к себе подобным?

— У них разные стратегии поведения. Есть виды, представители которых стараются вообще друг с другом не пересекаться. Они встречаются один раз в год для размножения, после этого расходятся и остальное время могут быть объектами агрессии друг для друга. Это такой сугубо одиночный способ жизни.

Другие животные могут объединяться в многочисленные сообщества, почти анонимные, но часто способные к слаженным действиям. Например, кочующие стада многих копытных. Бывают семьи или расширенные семьи, как прайды у львов, — самец, несколько самок и несколько подрастающих детей. Есть большие стаи, члены которых чётко узнают друг друга, как у собак, волков, гиеновидных собак, обезьян, ну и, судя по всему, нечто подобное было у наших предков. Объединение в такие группировки по-разному может сочетаться с репродуктивными стратегиями.

Насколько сильна внутривидовая агрессия у млекопитающих?

— Как показывают последние исследования, ксенофобия имеет очень глубокие эволюционные корни. Учёные взяли около тысячи видов современных млекопитающих и собрали по ним информацию о случаях летальной агрессии (агрессии, приводящей к убийству представителей своего вида). Формы у неё разные — турнирные убийства, каннибализм, инфантицид. Потом данные накладывают на эволюционное дерево группы, чтобы проследить, насколько преемственность признака связана с эволюционной традицией. Для этого используют специальный математический аппарат — филогенетические сравнительные методы. На Западе эти методы широко и успешно используются, а мы только начинаем их вводить, и вот как раз наш отдел этим занимается.

Что обнаружилось в ходе исследования?

— Во-первых, в некоторых группах млекопитающих внутривидовая агрессия очень низкая. Убийство себе подобного для них редчайшее исключение (летучие мыши, зайцеобразные, многие грызуны и сумчатые). У некоторых, наоборот, очень высокая. Например, в ходе эволюции уровень агрессивности у приматов постоянно возрастал. Что интересно, агрессивность — признак, легко изменяющийся в ходе эволюции. Даже у близких видов он может серьёзно колебаться. У человека он высокий. У обыкновенного шимпанзе — ещё выше. Шимпанзе — единственный кроме человека вид приматов, известный целенаправленными экспедициями в другое стадо ради убийства себе подобных. У бонобо, наоборот, значительно ниже среднего. При этом эволюционно все три вида — ближайшие родственники.

Зная место млекопитающего в эволюционном дереве, можно спрогнозировать с довольно высокой точностью уровень его агрессивности. Кстати, приматы — не рекордсмены. Рекордсменом оказался один из видов мангустов, что довольно неожиданно.

В ходе эволюции человека уровень агрессивности заметно менялся. Он был очень высоким у древних охотников, потом он заметно понизился, затем опять увеличился в некоторых культурах. За последние 100 лет, по крайней мере в цивилизованных обществах, он уменьшился.

Что это означает?

— С точки зрения социобиологии, история человечества — это в значительной мере движение к увеличению численности группы: от малочисленных групп к большим ордам, а от орд к сложному, интегрированному, высокоструктурированному обществу.

Если эволюция идёт в сторону создания большой группы, то необходимо подавить агрессию внутри неё. Ведь причин для конфликтов много — еда, территория, сексуальные партнёры, надоевшие дети, надоевшие взрослые. Возьмём обезьян. Сообщества у них, по крайней мере у узконосых, могут быть многочисленными, но при этом не анонимными. В них животные узнают друг друга, параллельно возникает чёткая реакция подавления агрессии, связанная с членами своей группы. Но идея не в том, что агрессивность подавляется вообще, а в том, что она переадресовывается вовне. Как это работает? Когда мы с кем-то ссоримся, то вместо того, чтобы броситься на оппонента с кулаками, бьём кулаком по столу, потому что в нас действуют некие запреты и мы переадресовываем агрессию на предмет.

Такие высокосоциальные млекопитающие, как волк, павиан, — не просто агрессивные, а очень агрессивные, способные жёстко защищать свою группу и собственную территорию, но их агрессивность не направлена на свою группу. Бывают, конечно, сбои. И не стоит преувеличивать альтруизм, например, неандертальцев — они явно не были добрыми людьми в нашем современном понимании. Но, по крайней мере, они не были столь агрессивны в отношении своей группы, как по отношению к другим.

Есть теория, что альтруизм развивался параллельно с враждебностью к "чужим". Без агрессии не может быть альтруизма, потому что внутри группы, конкурирующей с другими, должны быть те, кто готов пожертвовать собой ради общего интереса. Американский антрополог Сэмюэль Боулс, собрав археологические и этнографические данные, построил на их основании математическую модель. Вывод: межгрупповая агрессия у палеолитических охотников была достаточно сильной, чтобы способствовать распространению генов, ответственных за альтруизм внутри группы.

— Всё это эволюционные признаки человека как социального животного — объединение в группы для самозащиты, причём речь идёт не только о столкновении с серьёзными хищниками, но и с такими же группами, подавлении агрессии внутри группы и сопротивлении агрессии других групп. Жизнь наших предков на самом деле была очень опасной, поэтому, несомненно, действовал отбор на способность к взаимопомощи, сопереживанию и самопожертвованию в случае необходимости.

Нужно ещё добавить, что от предков-обезьян мы унаследовали самцовую иерархию. Если взять, например, подростковую группу, то подростки-мальчики будут драться, а подростки-девочки или не будут участвовать в драке вообще, или станут разнимать её участников. Конечно, есть варианты, но в общем это схема поддерживается. 

Две группы учёных из Швеции и США независимо друг от друга изучали поведение одно- и разнояйцовых близнецов в "играх на доверие" и пришли к выводу, что альтруизм определяется генами на 10–20%, а не только жизненным опытом, воспитанием и другими факторами. Статья учёных опубликована в журнале Национальной академии наук США PNAS в 2008-м. Насколько агрессия и альтруизм генетически определены?

— На самом деле очень часто гены и воспитание действуют в одном направлении, и разделить, где что — методически сложная задача. Очень вероятно, учитывая, что мы происходим от стадных животных и разделяем с обезьянами и более отдалёнными родственниками многие поведенческие программы, альтруизм у нас генетически детерминирован. С другой стороны, он имеет мощнейшее социальное подкрепление. Вся культура на этом основана, а культурные эстафеты ведь не менее устойчивы, чем генетические признаки. В нас есть и чувство доброты, и чувство справедливости, и агрессия, и всё это — в разных пропорциях. Поэтому очень важно воспитывать толерантность, уважение к другим культурам, вести борьбу с ксенофобией в любых формах.

Если альтруизм и агрессия всё же генетически детерминированы, на чью сторону склоняется эволюция?

— Мне кажется, эволюция человека шла таким образом, чтобы признак был очень пластичным и мог меняться в разные стороны. Поэтому в нас есть противоположные тенденции, и какая из них возобладает, зависит от ситуации, в которой мы окажемся.

Существует упрощённое представление о генетической детерминации. Нам кажется, если у меня есть ген чего-то там, то у меня точно это будет. В каких-то простейших случаях механизм действительно работает именно так. Но в отношении сложных признаков, тем более поведенческих, влияние генов принципиально ничем не отличается от влияния факторов среды.

Если я плохо учусь математике, то, может быть, оттого, что у меня неподходящие гены, но я могу компенсировать недостаток усердной работой. Или другой вариант. У меня есть способности к математике, но поскольку я попал в коллектив, где учёба не ценится, не учусь и знать математику всё равно не буду. Некоторые влияния легко скорректировать, некоторые трудно, и это верно как для средовых влияний, так и для генных. Когда какой-то признак зависит от множества генов и множества средовых факторов, то итоговый результат может быть совершенно разным. И он зависит во многом от выбора человека. Мотивация личности отчасти определяется генами, отчасти воспитанием. И бывает такое, что все гены и воспитание говорят одно, а человек делает другое — уникальный выбор личности тоже имеет место. 

В 2017 году в PNAS появилась статья немецких психологов о взаимосвязи окситоцина и альтруизма. Учёные закапывали участникам эксперимента окситоцин в нос, а потом наблюдали за тем, как они будут жертвовать деньги на потребности беженцев. Люди с изначально низким уровнем ксенофобии становились щедрее. Тем же, у кого был высокий уровень ксенофобии, окситоцин никак не помогал. Но когда им говорили, сколько другие испытуемые пожертвовали средств беженцам, то это в сочетании с окситоцином заставляло их расщедриться. Авторы сделали вывод, что окситоцин не превращает ксенофобов в добряков, но усиливает склонность к соблюдению социальных норм, принятых в группе.

— Помимо склонности к альтруизму, эгоизму или агрессии, у нас есть ещё одна очень важная и, скорее всего, генетически закреплённая черта — склонность к подражанию. Поэтому мы легко обучаемся, отсюда термин "обезьянничать". Но это же и склонность следовать авторитету. А группа, в которой мы состоим, имеет для нас большой авторитет. Поэтому мы поддаёмся махинаторам, манипуляторам, проповедникам, режимам, вождям. Опять-таки, это палка о двух концах. Мы не стали бы разумным существом без этого механизма, а с другой стороны, у него есть свои риски.

Если в вашей группе принято заниматься благотворительностью, то, грубо говоря, все будут жертвовать, а если принято плевать на асфальт, то все будут плевать.

— Но ведь всегда найдётся часть людей, которые пойдут против течения. В человеческой натуре есть много всего. Инстинкты между собой конкурируют, и социальные факторы тоже. Поэтому всегда непредсказуемо, кто и что сделает на выходе. Зато есть возможность облагородить себя в процессе обучения.

Эволюция идёт в сторону увеличения групп. А биологически, отбросив все социальные и культурные установки, на жизнь в какой группе настроен человек?

— Этого на самом деле точно никто не знает. В книге Александра Маркова (российский биолог. — Фокус) описано одно давнее исследование, в котором было показано, что у обезьян существует чёткая связь между размером коры больших полушарий мозга и размером группы. Если оценить, основываясь на этих расчётах, численность группы у предков человека, то получается, что их количество в ходе эволюции повысилось от нескольких десятков до ста пятидесяти. Ну и на этом интенсивная биологическая эволюция человека закончилась. Правда, как пишет Марков, археологические и этнографические данные не подтверждают предположения о росте численности групп у древних людей. Охотники-собиратели всегда жили небольшими сообществами (15–30 человек, иногда чуть больше).

То есть сто человек — это комфортная для нас группа?

— В принципе, да. Если посчитать, сколько у нас друзей, близких, знакомых, то, наверное, мы и получим цифру такого порядка. Другое дело, что вот эти группы по сто объединяются в группы более высокой иерархии. 

И мы снова возвращаемся к межгрупповой агрессии…

— Но ведь эволюционный прогресс этики в том и заключается, что группа, которую человек считает своей, всё время разрастается. Для каких-то первобытных людей — австралопитеков, хабилисов — это была своя маленькая семейная группа, для неандертальцев и ранних сапиенсов, скорее всего, тоже. Потом своей группой становится племя, потом народ, затем всё человечество. А потом появляется идея, что в какой-то мере гуманизм нужно распространить и на животных.

По поводу антропоцентричности и деления на люди-не люди — это тоже проявление принципа "свой-чужой", только в глобальном масштабе?

— В конечном итоге да. Но есть один момент. Ни одно, даже самое близкое нам животное, точно не является человеком. Некоторые эксперименты по научению шимпанзе говорить с помощью языка жестов были довольно успешными, но человек из шимпанзе всё равно не получился. В лучшем случае достигается уровень двухлетнего ребенка. Шимпанзе — это явно не человек. А вот если бы до нашего времени дожили австралопитеки и ещё какие-нибудь более продвинутые предковые формы, я не знаю, как бы мы к ним относились. Думаю, что это было бы поводом для куда более изуверских форм расизма, чем те, которые мы знаем. 

С точки зрения биологии, поразительно не то, насколько люди отличаются, а то, насколько они похожи. Уровень генетической дифференциации людей, особенно европеоидов и монголоидов, пусть не рекордно низкий, но явно ниже среднего для млекопитающих. Мы очень гомогенная группа, хотя в культурологическом плане люди, конечно, очень отличаются.

Биологических оснований для расизма нет, но нужно на кого-то перенаправлять агрессию.

— Да, когда человек свою агрессию направляет на другую группу, ему нужны какие-то маркеры. Например, цвет кожи стал одним из главных факторов расизма, поскольку он легко регистрируется. Значение этого фактора минимальное, но он хорошо служит для разделения группы. Хотя в целом, повторюсь, биологических оснований для расизма нет никаких. Культурных оснований, по большому счёту, тоже. По расчётам, генетические различия между людьми зависят от расы на 10%, от внутрирасовых групп (народов) — ещё на 6%. Более 80% остаётся на индивидуальные различия. При этом значительная часть различий в психологических качествах вообще определяется не генами, а воспитанием или другими внешними, даже случайными факторами. 

О чём это говорит?

— С одной стороны, агрессия действительно заложена в нас генетически, с другой стороны, она может быть компенсирована социальными факторами. Ведь современный цивилизованный европеец с низким уровнем агрессивности генетически почти идентичен агрессивным палеолитическим охотникам, жившим в Европе. 

Те люди, которые разрушают выставки, срывают презентации книг, — это палеолитические охотники, вышедшие на тропу войны?

— Многое зависит от того, что мы считаем своей группой. Агрессор, устраивающий из-за ксенофобии погром, не считает людей, на которых нападает, частью своей группы. Он, может, их вообще людьми не считает. Думаю, это результат воспитания, а не влияние генов.

Я бы так сказал: у нас есть предрасположенность как к самой ксенофобии, так и к её подавлению. И глобально история человечества — это как раз история подавления эгоизма и ксенофобии. Уже первобытные охотники шли по этому пути, потому что, если бы они оказались не способны к альтруизму, мы бы здесь с вами не сидели. Но этот процесс очень сложный, с попятным движением и с попытками возродить агрессивность для каких-то целей. Тоталитарные режимы с этим успешно справлялись.

Воспитание агрессивности, ксенофобии и расизма может дать свои плоды. Об этом лучше всего написано у Бертрана Рассела: "Цивилизация не настолько устойчива, чтобы нельзя было разрушить, а условия беззаконного насилия не способны породить ничего хорошего". Нетрудно представить, как цивилизованные люди и народы подавляют в себе хорошее и становятся агрессивными.

Насколько мы вообще биологически подходим к тому глобализированному и космополитичному миру, в котором оказались?

— Думаю, глобализированный и космополитичный мир — это единственный шанс для человечества. Потому что если мир будет расколот на несколько воюющих блоков, то при современном уровне вооружений и слабых генетических и социальных предохранителях это может плохо кончиться. Кроме того, перед человечеством стоят такие задачи, которые по отдельности не решить. Самые очевидные — это проблема бедности, исчерпание природных ресурсов и разрушение природной среды. Разумных альтернатив единому глобализированному миру я не вижу, неразумные — вижу, и в большом количестве.

Наша биология тут не препятствие. Если мы, будучи генетически агрессивными, это преодолеваем, то это означает, что ничего фатального в нашей генетической предрасположенности нет. Надо расширять понятие своих на всё человечество и направлять агрессию на то, что её заслуживает, например, на проблемы, стоящие перед человечеством. Впрочем, оптимальное будущее — это не то, в котором все сольются в один народ и будут говорить на одном и том же испорченном английском языке. Логично, что это будут разные народы, разные культуры, но одинаково высокоразвитые, соперничающие по цивилизованным правилам. Глобализация, но не ценой отказа от разнообразия народов и культур. Почему?

— Разнообразие культур, децентрализация — серьёзная гарантия от возможной узурпации власти центром. Но дело не только в этом. Опыт эволюционного моделирования показывает, что лучше всего эволюционирует не единая гомогенная система, а система, состоящая из нескольких подсистем. У каждого народа свой путь от архаической ксенофобии к общечеловеческим ценностям, каждый народ вносит что-то своё в наше осознание этих ценностей.

Нет смысла забывать, к какой группе ты принадлежишь, на каком языке говоришь. Опасны представления, что какие-то народы лучше, чем другие, и вообще любые призывы и суждения, подразумевающие коллективную вину и коллективную ответственность. С другой стороны, хоть и нужно уважать разнообразие, ценности единой цивилизации остаются в силе. Нужно уважать специфику народов, но это не означает, что средневековая дикость или фундаменталистская религиозность должна быть сохранена под предлогом поддержки культурной идентичности. И вот тут как раз очень сложная задача. Ведь в любой культуре сочетаются живые и отмирающие элементы, всё связано, отделить одно от другого, чтобы найти оптимальную стратегию, непросто.

Культурная эволюция и генетическая действуют по одинаковым механизмам и законам?

— Скорее всего, существует большая аналогия между ними. Дело в том, что и там и там происходит матричное копирование. Каждый новый элемент воспроизводится путём копирования старого, причём накапливаются ошибки, неподходящие элементы удаляются, подходящие сохраняются. В процессе генетической эволюции копируется генетическая информация, а в ходе культурной — культурная или "меметическая". В Советском Союзе изучением этого сходства много занимался Борис Михайлович Медников, на Западе — Докинз и его многочисленные последователи.

Сходство очень велико, но при этом есть некоторые отличия. Культурный обмен происходит с огромной скоростью, а скорость эволюции по генетическим каналам ограничена продолжительностью поколения — 25 лет. Культурная эволюция поведенческих признаков за несколько тысяч лет развития цивилизации шла так быстро, что генетические признаки человека практически не изменились. Разве что появилась резистентность к некоторым болезням и немного перепутались расы. В ходе расселения человека по земле до появления цивилизации человечество разделилось на несколько географических рас. Но в результате развития техники оно стало так интенсивно перемещаться с континента на континент, что расы снова стали смешиваться, и сейчас значительная часть человечества — это представители смешанных рас.

Какие-то формы естественного отбора, конечно, продолжают действовать в человеческих популяциях. Какие-то, возможно, даже усилятся за счёт того, что в эгалитарном обществе различие в генах будет рельефнее выглядеть, чем в иерархическом. Ведь если человек с большим талантом к музыке родился крепостным, а от него требуют только пахать и сеять, работая на помещика, то ясно, что эти гены, скорее всего, никак не проявятся.

Но в любом случае уровень отбора в нашем обществе несравненно ниже, чем у первобытных людей. Да, у нас есть некоторые наследственные предохранители против агрессии. Они не очень сильны и могут быть опосредованы разными факторами. В этом отношении генетическая эволюция отстаёт. В каком-то смысле это кажется недостатком. Но, с другой стороны, в этом есть и залог успеха — нами управляют не только инстинкты. 

Статьи, о которых говорится в тексте

Choi J. K., Bowles S. The coevolution of parochial altruism and war. Science, 2007

David Cesarini, Christopher T. Dawes, James H. Fowler, Magnus Johannesson, Paul Lichtenstein, Björn Wallace. Heritability of cooperative behavior in the trust game. PNAS, 2008.

Nina Marsh, Dirk Scheele, Justin S. Feinstein, Holger Gerhardt, Sabrina Strang, Wolfgang Maier and René Hurlemann. Oxytocin-enforced norm compliance reduces xenophobic outgroup rejection. PNAS, 2017.