АКАДЕМИЯ НАУК СССР

СИБИРСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

 институт истории, Филологии и Философии

Ю. М. Плюснин

ПРОБЛЕМА БИОСОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИИ

теоретико-методологический анализ

Ответственный редактор доктор философских наук

В. П. Фофанов

НОВОСИБИРСК

1990

ББК 15.50+28.7

П40

Р е ц е н з е н т ы

доктор биологических наук Е. Н. Панов,

 кандидаты философских наук  В. В. Мархинин,, Т. О. Бажутина

Утверждено к печати Институтом истории, филологии и философии СО АН СССР

Плюснин Ю. М.

П40    Проблема биосоциальной эволюции: Теоретико-методологический анализ.— Новосибирск:

Наука. Сиб. отд-ние. 1990.— 240 с.

ISВN 5-02-029596-5.

В монографии рассмотрены методологические проблемы эволюции надындивидуального (социального) поведения. Проведен анализ понятий биосоциальности, социального поведения, социальной системы. Исследуется история формирования и развития идеи биосоциальной эволюции от социологии XIX в. до современной социобиологии. Обсуждаются три принципиальных аспекта проблемы биосоциальной эволюции: вопрос о соотношении между адаптивными и неадаптивными элементами социальной организации, о соотношении между органической (морфологической) и биосоциальной эволюцией и вопрос об инвариантах социальной организации, которые могут быть положены в основу естественной классификации социальных систем животных. Предлагаются новые теоретические основания типологизации сообществ.

Книга предназначена для философов, обществоведов и биологов.

 

ОТ АВТОРА

Обладают ли социальной жизнью помимо человека и другие живые существа? Насколько разнятся взаимоотношения сородичей в том и другом случае? Имеет ли социальная жизнь «биологические корни»? Эти вопросы обсуждаются в данной книге. Хотя акцент сделан на ключевых проблемах современной социобиологии и социоэтологии (мне кажется более предпочтительным старый термин «зоосоциология»), здесь почти пет фактического материала. Читателя, желающего получить более подробную информацию; я отсылаю к исследованию Е. Н. Панова [1983] — в известном смысле предлагаемая работа является методологическим развитием приведенных в нем положений.

 Концепция биосоциальной эволюции органично включает в себя три проблемы: проблему адаптивности социального поведения, проблему инвариантов социальной организации, которые лежат в основании всего многообразия социальных систем, и проблему соотношения социогенеза с органической эволюцией (филогенезом). Эти вопросы анализируются в третьей, четвертой главах и в заключительной части книги. Основные теоретические положения приводятся в четвертой главе.

Я выражаю признательность Е. Н. Панову, В. Т. Воронину и А. Ф. Фелингеру: они оказали мне большую поддержку в этом начинании и принимали самое живое участие в обсуждении многих вопросов, изложенных в книге.

ВВЕДЕНИЕ

В последние десять-пятнадцать лет проблема социальности животных вновь привлекла внимание биологов, социологов и философов, причем, как и в конце прошлого века, биосоциальность из предмета научного анализа превращается в предмет философско-социологических обсуждений. Основной интерес, конечно, представляют те аспекты проблемы биосоциальности, которые касаются подходов к реконструкции корней социогенеза.

Впервые идея биосоциальной эволюции, оформившаяся в качестве научной проблемы, возникла во второй половине XIXв. Она родилась на стыке сразу трех новых научных направлений: эволюционного учения Дарвина, социологии Конта и Спенсера и сравнительной психологии.

Дарвинизм предложил достаточно простой механизм эволюционных преобразований видов и постулировал всеобщность этого механизма. Научный и общественный триумф эволюционного учения дал возможность и право рассматривать любые процессы с позиций всеобщих законов развития. Это могли быть процессы как природные (эволюция социальной жизни животных), так и исторические (существо исторического материализма составляет, как известно, взгляд на развитие общества как на естественно-исторический процесс; влияние дарвинизма на философию общественного развития известно).

Социология, и особенно эволюционная социология Спенсера, с первых шагов своего развития выступила теоретическим основанием для представлений о естественных корнях социальности человека, корнях столь глубоких, что законы органического мира признавались действующими и в обществе [Спенсер, 1876 ].

Психология, получив естественно-научную ориентацию, «поневоле» выходила на уровень сравнительных исследований и становилась зоопсихологией. Результаты, полученные ею к концу века, дали возможность утверждать, что универсальны не только элементарные двигательные акты, но и многие более сложные психические процессы, включая рассудочную деятельность. Успех был таким, что позволил принять радикальную исследовательскую программу, в которой результаты психологических экспериментов на единственном виде, белой крысе, распространялись на поведение любых животных.

Под влиянием трех этих факторов сформировался взгляд на животных, существ, стоящих ниже человека на зоологической лестнице, как па носителей «дообщественных» форм социальности. Естественно встал вопрос о прогрессивной биосоциальной эволюции. Вместе с тем обнаружилось, что роль «социальной жизни» в судьбе отдельной особи в действительности громадна и носит определяющий характер, может быть, в не меньшей степени, чем в судьбе человеческих существ.

Значительный вклад в развитие идеи биосоциальной эволюции был внесен А. Эспинасом [1882]. Однако и полученные им результаты, и дальнейшие исследования обнаружили, что социальная жизнь животных не укладывается в рамки теории естественного отбора. Требовалось искать дополнительные или иные факторы биосоциальной эволюции, нежели борьба за существование. В качестве альтернативы был выдвинут фактор взаимной помощи (К. Ф. Кесслер, П. А. Кропоткин). Это был совершенно новый подход к анализу взаимодействий сородичей у животных. Радикальность его для того времени, когда не существовало популяционной генетики и экологии, совершенно очевидна сегодня, во времена развития социоэтологии и социобиологии. Однако фактор взаимной помощи как альтернатива борьбе за существование, не имея практически никакого естественно-научного обоснования, обладал лишь ценностью метафоры. В период полного торжества физикализма в естествознании (причем не только в биологии, но и в социологии, чему примером взгляды П. А. Сорокина) этот фактор, внутреннее содержание которого казалось откровенно антропоморфным, не мог считаться серьезным научным аргументом.

Социология животных постепенно и незаметно отодвинулась на задний план и вскоре выпала из сферы интересов исследователей. Ее как бы заместили зоопсихология, бихевиоризм и этология. Более чем полвека о ней не вспоминали. Поэтому появление в середине 70-х годов социобиологии стало неожиданным для большинства ученых и философов, появлением «из ничего» повой науки. Но сама стремительность рождения социобиологии и признание ее другими поведенческими дисциплинами практически с самого первого дня жизни свидетельствуют, по моему мнению, о своевременности рождения.

В этом убеждают два обстоятельства. Во-первых, научное сообщество, благодаря развернувшимся несколько ранее исследованиям поведения высших животных (приматов, хищных, хоботных, муравьев, пчел, ос), было подготовлено к возврату утраченных представ­лений о социальности животной жизни. Во-вторых, успех социобиологии был обеспечен тем, что она предлагала простой механизм развития социальности, который не требовал пересмотра постулатов современной эволюционной теории. Таким механизмом оказалось «альтруистическое» поведение родичей, своеобразная, высшая форма проявления борьбы за существование на уровне генов, «эгоизм гена». Это удовлетворило и привлекло многих биологов, но одновременно привело в возбуждение обществоведов и философов, не готовых рассматривать феномены гуманитарного порядка в одном ряду с «зоологическими».

Столь же быстро, как и появилась, социобиология вступила в период своего кризиса. Причины кризиса имели методологический характер.

Ориентация на онтологический и гносеологический редукционизм в исследовании сложных систем, какими являются сообщества животных, демонстрирует свою недостаточность и изживает себя именно в наши дни. Это вызвано не только широким распространением методологии гуманитарного познания к естествознании, т. е. движением сверху, но, что еще важнее, обусловле­но и движением, идущим с самого низа — из физики. Мы стоим на пороге «нового диалога человека с природой», и вестись он будет на ином языке. «...Рациональность не может более отождествляться с «определенностью», а вероятность — с незнанием, как это имело место в классическом естествознании. На всех уровнях — в физике, биологии, моделировании человеческого поведения — существенную роль играют вероятность и необратимость. Мы являемся свидетелями нового сближения двух «видений мира» — одного, основанного на опыте науки, и другого, формирующегося на личностном уровне, будь то путем интроспекции или из экзистенциального опыта» [Пригожин, 1987, с. 56]. Поэтому, обратив внимание исследователей и философов на проблему биосоциальности, социобиология не смогла в полном море способствовать ее решению.

Интерес быстро не проходит, но средства для его, удовлетворения должны быть выбраны уже другие. Эти средства я вижу в значительно измененной, «гуманизированной» гносеологии естествознания, приспособленной к задачам изучения поведения сложных систем. Нынешнее состояние теории познания, принятой в биологии, следует расценивать как предкризисное. До самого последнего времени многие сферы биологии, и. прежде всего такие, как молекулярная биология и генетика, процветали под сенью эпистемологии физики. Как и другие разделы естествознания, биология опиралась на классическую гносеологическую триаду индуктивизм  — универсализм — редукционизм. Современное же развитие биологической пауки требует пересмотра подобных теоретико-познавательных конструкций.

Это связано с появлением так называемой «активной» науки. Достаточно наивное представление о тождестве описания объекта самому объекту уступило место взгляду на процесс научного исследования как на активное взаимодействие его субъекта и объекта. Период «активной» пауки сопровождается рефлексией естествознания относительно своих онтологических и гносеологических оснований. Процесс этот захватил наконец и биологию. Параллельно с осознанием ограниченности используемой ею ныне теории научного познания биология ищет более адекватные принципы. Возможно, что такие принципы уже найдены. Описание поведения сложных систем необходимо требует введения по крайней мере четырех познавательных принципов: принципа историзма (эволюционизма), самоорганизации, эмергентности и принципа аксиологичности. Непреодолимый, на первый взгляд, диссонанс между этими принципами научного познания и членами классической гносеологической триады свидетельствует, на мой взгляд, о том, что мы стоим на пороге теоретико-познавательной революции в биологии, я «знамения» ее уже можно найти в популяционной генетике, популяционной экологии и социоэтологии (зоосоциологии).

Новый «способ видения» мира, к которому приближается вся современная паука, особенно важен для той области биологии, которая, смыкаясь с социологией и психологией, исследует реальность, «лишенную телесности», существующую лишь в виде взаимодействий организмов. Эта реальность — поведение сложных систем, социальное поведение. Оно актуализировано лишь во времени и овеществлено в виде гнезд и троп, плотин бобров и ловчих сетей паука, веточек для добывания муравьев и нуклеусов для более крупной добычи, шалашей для брачных церемоний и книг. И если по отдельным моментам поведение сложных живых систем может быть сопоставлено с поведением физических систем, то в целом оно построено все же на совсем иных принципах. Соответственно качественно новое описание этой живой и текучей реальности требует новых познавательных принципов.

Однако помимо чисто теоретико-познавательных проблем, возникающих при исследовании биосоциальности, встают и другие вопросы. Прежде всего это вопрос о соотношении и субординации биологического и социального компонентов в поведении индивида. Предлагаемые решения данной проблемы многообразны и; к сожалению, неплодотворны. Необходимо выяснить, в какой мере феномен биосоциальности присущ органическому миру, является ли социальность атрибутом жизни, либо она возникает как вторичное свойство вида, благодаря действию каких-то новых факторов, на достаточно поздних (предчеловеческих) этапах органической эволюции. Тем самым перед нами встает проблема соотношения органической и социальной эволюции. В частности, насколько обусловлены формы социальной организации у конкретных видов животных чисто биологическими факторами (особенностями анатомии, физиологии, органиэации высшей нервной деятельности, свойствами сенсорных систем)? Иными словами, зависит ли структура сообщества от наличия двух или шести ног у его членов? Какую действительную роль играют в социальной жизни свободные конечности у хищных ящеротазовых динозавров (вроде тираннозавра), кенгуру или гоминид? Это не столь уж бессмысленный или праздный вопрос, как может показаться вначале. Вопрос о соотношении анатомо-физиологического прогресса и прогресса социального есть в действительности один из самых болезненных вопросов для всей биологии, и для эволюционной теории прежде всего.

Необходимо понять также адаптивный смысл социального поведения животных, экологическое значение социальной жизни. Так просто, как это делается до сих пор к экологии и этологии, проблема не может выть решена: уже сейчас мы располагаем множеством фактов, указывающих на отсутствие приспособительного значения большинства компонентов социальной структуры сообщества. Можно говорить об эволюционной и экологической избыточности многих форм социальных  отношений и даже о неприспособительном характере социального поведения индивида.

Наконец, требует обсуждения и центральный вопрос «социологии животных», касающийся классификации социальных систем животных, построенной на единых принципах. Это поиск общего плана строения, «архетипа», поиск инвариантов в текучем мире многообразия.

Все эти три взаимосвязанные проблемы: соотношения органической и биосоциальной эволюции, самоценности социальной системы (адаптивности социального поведения) и инвариантов социальной организации (классификации сообщества) — рассматриваются в настоящей работе на теоретико-методологическом уровне. Коль скоро я утверждаю, что мы нуждаемся для описания поведения сложных систем в новой гносеологии, отличной от «классической», анализ указанных проблем по возможности приближен к этой задаче. Однако здесь очень трудно быть последовательным. И причина не только в моей ограниченной способности переучиться и начать говорить на новом языке, иначе интерпретировать известные факты, но и в том, что заговорить на чужом языке «в своей стране» может оказаться бессмысленным для самого говорящего. Я, как всякий автор, рассчитываю на взаимопонимание в результате взаимодействия. Это всего лишь попытка проложить новую гать через зыбкую в бездонную трясину фактов социальной жизни животных.

Глава 1

ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ПОВЕДЕНИЯ СЛОЖНЫХ СИСТЕМ

Так называемые науки о поведении сложных систем — от нейроэтологии до социоэкологии человека — и по происхождению, и по методологическому обеспечению, и по предмету исследования являются дисциплинами естественнонаучными. Соответственно они целиком принимают «символы веры» современного физически ориентированного естествознания, разделяя и его гносеологические идеалы. Они ориентируются на стройность и универсальность физической картины мира, несмотря на всю сложность своих собственных объектов. Но такое рассогласование между стремлением к физической простоте и реальной сложностью исследуемых объектов ведет к появлению внутренних противоречий в науках о поведении. Противоречия эти особенно обострились в настоящее время, затронув не только область онтологии указанных наук (что, естественно, должно было произойти прежде всего), но и область гносеологии (что является уже свидетельством кризисных процессов в их концептуальном каркасе).

Несмотря на свое дисциплинарное и предметное многообразие, современная биология имеет единственный идеал «истинной научности» — физический. Он заключается в стремлении к максимально простому формализованному описанию мира, к созданию универсальной теории. Каково содержание этого идеала и каковы его корни? Ответить на данный вопрос необходимо, чтобы сопоставить систему гносеологических принципов, единых для современной биологии и современной физики, с теми ростками новой гносеологии, которая представляется еще во многом неприемлемой в рамках нашей традиционной науки и которая поэтому относится уже к науке будущего ¹.

¹ См. об этом прежде всего в работе И. Пригожина и И, Стенгерс [1986].

 

Я достаточно коротко рассмотрю проявления современного гносеологического кризиса в той области биологии, которой исследуются сложные системы взаимодействий между организмами и между «социальными структурами», создаваемыми этими организмами в результате взаимодействия. Это, как мне кажется, необходимая предпосылка изучения собственно методологических проблем «социальной биологии» (или, в другой формулировке, зоосоциологии, в отличие от homo-социологии). Такой, пусть даже краткий, анализ особенно важен теперь, на пороге смены гносеологических парадигм современной науки, тем более что сам процесс смены гносеологических парадигм очень близок к гуманизационным тенденциям в естествознании, которые в последние годы приобретают все большее значение не только для биологии, но и для физики.

1.1. ГНОСЕОЛОГИЧЕСКАЯ ТРИАДА СОВРЕМЕННОГО ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ

Современная наука лишь к концу XIX — началу ХХ в. оформилась в своем классическом виде и получила статус самостоятельного, жизнеспособного и признанного социального института. Решающим фактором становления современной пауки и профессии ученого явилось разделение светского и духовного знания. Процесс исторического развития новой сферы профессиональной деятельности человека определил и формирование новых принципов познания, на которых стал базироваться способ этой деятельности. «Вместе с дифференциацией светского и духовного знания сильнее, чем когда-либо, обозначилась ценность универсализма, такой ориентации, которая предполагает отношение к отдельным объектам или событиям как к представителям  классов объектов или событий и тем самым позволяет проводить между ними прямые сравнения" [Парсонс,  Сторер, 1980, с. 37].

Универсализм был обусловлен не только самим характером светского знания, но и всем процессом секуляризации жизни христианского мира. Этот процесс способствовал мировоззренческому разделению трех ранее тесно взаимосвязанных категорий: Бог - Человек - Природа. Признание независимости пар отношений Бог - Человек и Бог - Природа способствовало тому, что «внешний мир» стал рассматриваться как совокупность явлений, развивающихся по своим, вполне определенным, но не известным Человеку и, возможно, даже независимым от Бога законам [Декарт, 1953, с. 62]². Соответственно это потребовало новых методов получения знания о таких «независимых сущностях», методов иных, чем «размышления о высших материях». Коль скоро Природа представлялась независимой и универсальной, существующей по своим законам, единственно верным способом получения знаний о ней было признано ее «испытание», т. с. эксперимент [Там же, с. 33].

Именно эти два обстоятельства — дифференциация знания о мире и становление нового метода получения знания о Природе — способствовали институционализации науки Нового времени и легли в основу системы гносеологических принципов.

 Итак, универсализм есть базовый принцип данной системы. Он предполагает единые основания для изучения всего многообразия физического мира, что требует принятия постулата об универсальности Природы. Это не составляло проблемы в рамках средневекового ре­лигиозного знания: мир, созданный единосущим Богом, един, следовательно, и способ признания мира универсален.

Индуктивный метод целиком вырастает из принципа универсализма. Последний служит основой для оправдания индуктивизма в практике научной деятельности. Считается, что поскольку природа универсальна, постольку получение знаний о каком-либо  классе явлений возможно путем расширения знания об одном объекте, представителе этого класса, на весь класс объектов. Эмпирическим обоснованием подобной установки выступает экспериментализм: необходимо получить совокупность повторяющихся наблюдений объекта, чтобы иметь возможность относительно безошибочно судить обо всем классе таких объектов.

Следствием подобного взгляда на способ получения знания о природе является, видимо, и исследовательская "рефлексия" по отношению к организации физического мира, поскольку она реализуется в гносеологическом принципе редукционизма. Во многом редукционизм оказывается операционной основой исследовательской программы ученого: сведение некоторой системы к ее более простым составляющим позволяет,  как это часто кажется, «лучше понять» функционирование самой системы и вместе с тем распространить способ решения конкретной задачи относительно данной  системы на решение задачи относительно всего класса  таких систем.

² Кстати, само появление оппозиции внутренний - внешний относится по времени к эпохе Возрождения.

 

Таким образом, выстраивается трехчленная система гносеологических принципов современного естествознания: универсализм — индуктивизм — редукционизм.

Принципы универсализма, индуктивизма и редукционизма целиком определили содержание методов естественных наук и позволили достичь объективизации как способа получения знания, так и самого знания. Эти принципы дали возможность исключить всякий рационализм (в том смысле, какой вкладывали в соответствующие понятие Декарт и Лейбниц) из области «естественного знания», эмпирии. Они способствовали, кроме торжества позитивизма, утверждению идеи объективной познаваемости мира, которая, несмотря на все потрясения в физике начала XX в., сумела устоять и в современном естествознании. Рассматриваемые  принципы способствовали также формированию достоверно объективного знания и разрушению частных, партикуляристских отношений между наблюдателем и наблюдаемым. Описание и систематизация явлений природы, основанные на этих принципах, позволили построить достаточно простую и отчетливую, объяснимую картину мира, множество феноменов которого оказалось возможным свести к некоторым основным принципам, реализующимся через законы.

Важнейшее следствие такого подхода — требование однозначности описания объекта, т. е. объяснения всех феноменов одного порядка в рамках лишь одной теории, формулирования эмпирических принципов непротиворечивости и истинности гипотезы. Это привело  к вполне определенной форме «научной принципиальности», когда не могли быть признаны равноправными две дополнительные гипотезы относительно одних и тех же фактов³. Сформировалась система критериев Предпочтения для выбора «белее истинной» гипотезы из совокупности предложенных. Данное ограничение явившееся, по существу, прямым следствием используемых гносеологических принципов, при всем значении его для развития науки довольно скоро оказалось тем тормозом, который по мере ускорения движения научного познания все сильнее сдерживал это движение [Christensen,1981; Honner, 1982; и др.].

 

³ См., например, отношение научного сообщества к конвенционалистской программе в физике А. Пуанкаре [Giedymin, 1982].

 

Вторым следствием отмеченного подхода было отделение чистого знания о природе как собственно научного от практической деятельности, что способствовало укреплению статуса новой науки (только в начале XIX в. стараниями Наполеона и Либиха практическое знание стало получать статус научного [Парсонс, Сторер, 1980, с. 31—32].

Необходимые в период становления науки ее институционализация и выделение «чистой науки» из области практического знания обеспечили появление в дальнейшем предпосылок для гуманизационных тенденций внутри самой науки. Но они проявились со всей силой лишь на современном этапе развития науки, когда, осознавая себя вполне солидной и непоколебимой областью человеческой деятельности, она обратилась к изучению своих оснований. И именно в »тот период обнаруживаются те «забытые» соглашения, анализ которых способен подчас поколебать здание не одной научной дисциплины; Гуманизационное течение оказалось «проявителем», четче высветившим характер и степень распространения глубинных противоречий, которые изначально существовали внутри естествознания.

1.2. ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ГУМАНИТАРНЫХ НАУК И ТЕНДЕНЦИИ ГУМАНИЗАЦИИ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ

Говоря о гуманизации, обычно выделяют два ее основных аспекта. Во-первых, гуманизация — это введение «человеческого фактора» в естественные науки, в котором смысле «очеловечивание» их. Во-вторых, гуманизация — это возрастание воздействия на естествознание методологии гуманитарных наук. На самом деле такое разделение условно, и отмеченный в современной научной деятельности процесс ассимиляции идей гуманитарных наук естествознанием идет довольно давно.

             Гуманизация быстро стала «новой модой» в науке. Соответствующий термин, однако, оказался многозначным, и вызвана эта многозначность тем отчуждением естествознания от проблем человека, представление о котором весьма широко укоренилось среди ученых и которое до сих пор считается одним из необходимых условий научной деятельности.

             Основная цель классической науки определялась ею как получение объективного знания, хотя с философско-методологической точки зрения это не самоцель, а лишь момент познавательной деятельности. В современных условиях естествознание все чаще разрабатывает методы и программы, ориентированные не только на познавательные, но и па преобразовательные цели. По-видимому, наступает период отождествления методов познания действительности и методов ее преобразования в связи с необходимостью решения задач прогнозирования, проектирования и управления. Именно решение этих задач приведет к реализации того прогноза, который был дан Марксом более 140 лет назад: «Впоследствии естествознание включит в себя науку о человеке: в такой же мере, в какой наука о человеке включит в себя естествознание: это будет одна наука»⁴.

⁴ Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений.—М., 1956.—С. 596.

 

В период научно-технической революции преобразовательная деятельность начинает приобретать решающую роль в естествознании. Вызвано это не только практическими следствиями развития самой науки, изменением техногенного воздействия на природу и общество, но, по-видимому, связано и с глубинными тенденциями в самом естествознании, а именно с интегративными тенденциями. Интегративные процессы, способствующие установлению все более тесных связей между естественными, общественными и техническими науками, определили появление новых задач, обусловленных постановкой новых для науки и общества целей.

Это способствовало осознанию в научной среде тесной взаимообусловленности двух первоначально разных пониманий метода: как способа познания и как способа преобразования. Классическое естествознание эксплицирует метод исключительно как способ познания физического мира. Однако это не значит, что такое понимание соответствует действительности. «Разумеется, и конкретные науки (прежде всего естествознание) в своем теоретическом отношении к миру руководствуются определенной практической целью. Вообще нет такой формы знания, которая могла бы быть объяснена и в своем происхождении, и развитии из самой себя:

в любом случае она является способом и средством реализации определенного практического запроса. Применительно к естествознанию практический интерес, как отмечал К. Маркс, состоит в том, чтобы открыть и представить свойства вещей и явлений материального мира как полезные для человека. Принцип полезности является здесь внутренним (и часто неосознаваемым) практическим регулятивом всей теоретической деятельности» [Межуев, 1982, с. 44 ].

Гуманизационные тенденции в естествознании предстают в неявном и явном виде. В первом случае в естествознании происходит трансформация гносеологических принципов, подспудная и зачастую незаметная для самих ученых. Во втором случае происходит смещение исследовательских акцентов на проблемы человека, на саму человеческую деятельность. В значительной степени и то, и другое вызвано изменением характера самой человеческой деятельности и проявляется поэтому именно в последние годы.

Специфика гуманитарного познания определяется в существенной мере характером исследуемых объектов. Во-первых, в отличие от естественных наук «в истории общества... повторение явлений составляет исключение, а не правило; и если где и происходят такие повторения, то это никогда не бывает при совершенно одинаковых обстоятельствах. Познание, следовательно, носит здесь по существу относительный характер, так как ограничивается выяснением связей и следствий известных общественных и государственных форм, существующих только в данное время и у данных народов и по самой природе своей преходящих»⁵.

Во-вторых, согласно современным представлениям, основу гуманитарного познания в противоположность наукам о природе, где результатом познания является объяснение, составляет понимание⁶.

 

⁵ Маркс К., Энгельс Ф. Соч.— 2-е изд.— Т. 20.— С. 90.

⁶ См., например, материалы «круглого стола», опубликованные в журнале «Вопросы философии» (1986, № 7—8).

В-третьих, взгляд исследователя-обществоведа на свой объект — это по преимуществу взгляд не «снаружи», как в естествознании, а «изнутри»: исследователь сам — элемент изучаемой им же системы либо он должен «внедриться» в нее (например, для того, чтобы исследовать какой-либо элемент другой социальной системы). Поэтому в гуманитарном познании, видимо, невозможен абсолютно объективный взгляд; по крайней мере, здесь невозможно избавиться от субъективно окрашенной формы изложения результатов.

В силу этих трех обстоятельств гуманитарные пауки не могут основываться на тех же гносеологических принципах, что и естествознание; они могут использовать эти принципы лишь до определенных пределов. Другими словами, если здесь и возможна универсалистская позиция, то индуктивный способ рассуждений часто ведет к ошибкам, а редукционизм едва ли допустим. Можно принять следующее определение гуманитарного познания, отражающее его существенные особенности: это субъективированное понимание объектов и явлений. Такая формулировка, конечно, очень груба, а кроме того, как хорошо видно, построена она по схеме оппозиции к принципам естественных наук. Однако думается, что всякое сравнение двух различных моделей познания легче проводить, располагая полярно противоположными, пусть грубыми, схемами. Имея перед глазами две крайние точки отсчета, легче найти я точки соприкосновения и перехода.

1.3. ФИЗИЧЕСКОЕ И ПСИХИЧЕСКОЕ. ПРОБЛЕМА НЕОДНОЗНАЧНОСТИ ПОЗНАНИЯ

Осознание того, в чем заключается специфика познания общественных явлений, культурных феноменов или психических процессов (при всей их разновидности) по сравнению с познанием природы, происходило наряду с дифференциацией естественных и общественных наук. Этот вопрос, из области философских рассуждений переместился в область научной деятельности, поскольку наука, построив в основном относительно непротиворечивую картину мира, вплотную подошла к изучению человеческой психики и сознания, к проблеме механизмов познавательной деятельности, естественным образом предполагая возможным свести их к явлениям, аналогичным природным. Одновременно в социогуманитарных науках усиливались процессы «оестествления», во многом благодаря тому, что утверждался в правах методологический принцип естественного происхождения как человека, так и общества, и социальное развитие стало рассматриваться как природно-исторический процесс.

Эти тенденции со стороны гуманитарных наук обеспечивались развитием социологии, приобретавшей все более позитивистскую окраску (а следовательно, и методологически смыкавшейся с естествознанием), а также развитием психологии, которая под влиянием впечатляющих успехов естествознания в конце XIX в. с самых первых своих шагов ориентировалась на экспериментальные, опытные исследования психических функций, стремясь к возможно более полному их сведению к физиологическим функциям. Данная традиция, идущая от Г. Фехнера и Г. Гельмгольца через В. Вундта и И. П. Павлова к Б. Скиннеру, всегда оставалась в психологии достаточно мощным, временами доминирующим, течением, которое никогда не пре­рывалось.

Напротив, со стороны естествознания рассматриваемые тенденции во многом были вызваны изменением методических обстоятельств, что повлекло и методологические следствия. В связи с углублением исследований применяются все более тонкие и изощренные методы, сильно зависящие не только от сенсорных и психических особенностей экспериментатора, но и от выводов теоретика. Одно дело сбрасывать шары с Пизанской башни и совсем другое — экспериментировать с гравитационными волнами. Главное различие между такими экспериментами отнюдь не в их сложности — здесь разная методология.

Осознание этих факторов привело к обсуждению проблемы «эффекта наблюдателя» и проблемы двух способов познания ⁷. В наиболее отчетливой форме проблема двух способов познания была поставлена и исследована Э. Махом. «Для физика, — писал он, — достаточно еще, пожалуй, и идеи твердой материи... Физиолог, психолог с ней ничего поделать не может. Но тот, кто стремится к объединению наук в одно еди­ное целое, должен отыскать представление, которое могло бы найти применение во всех областях науки» [Мах, 1908, с. 255 ].

 

⁷ Представляется весьма привлекательным связать осознание проблемы научным сообществом с результатами деятельности таких экспериментаторов-виртуозов, какими были Р. Вуд и  Э. Резсрфорд.

 

Попытки отыскать универсальные принципы описания мира на пути создания единой науки будущего привели Маха к убеждению, что между физическими явлениями и психическими процессами нет пропасти, но, как оказалось, их единство нельзя установить с помощью обычных наблюдений. Любое же научное исследование требует ограничения объектной области, и из практических соображений постоянно проводится разделение исследовательских областей. Но это условное соглашение может быть элиминировано, если признать, что все физические тела, наше тело и наши ощущения, как и тела и ощущения других людей, для исследователя представлены лишь в виде комплексов ощущений, комплексов элементов одной природы.

Такая методологическая позиция с очевидностью предполагает две тесно взаимосвязанные исследовательские установки, которые и были вскоре реализованы. Первая — это признание возможности сосуществования взаимно дополнительных гипотез, объясняющих природу физических явлений. Вторая — взгляд на исследователя, на наблюдателя как на физический фактор, восприятие или воля которого могут влиять на исследуемый объект и изменять его.

Первую из установок развил с наибольшей полнотой, как известно, А. Пуанкаре [1983]. Конвенционализм Пуанкаре явился в известной степени новой методологической программой науки, поскольку ученый утверждал, что ни одна теоретическая интерпретация данных не должна категорически приниматься в качестве единственной и необходимо искать различные теоретические и философские интерпретации применяемых в науке принципов. Эту программу он реализовал в геометрии, показав, что одно и то же пространство может быть описано с помощью различных геометрических систем, не сводимых друг к другу [Там же,  41-62].

При этом, несмотря на наличие эмпирических данных, теоретическое описание пространственного положения тел основывается не на принципе наибольшей  истинности, а на принципе удобства описания, можно даже сказать, на принципе красоты и гармонии: «Мы видим, что опыт играет необходимую роль в происхождении геометрии; но было бы ошибкой заключать, что геометрия — хотя бы отчасти — является экспериментальной наукой... Предмет геометрии составляет изучение лишь частной «группы» перемещений, но общее понятие группы существует раньше в нашем уме, по крайней мере в виде возможности. Оно присуще нам не как форма нашего восприятия, а как форма нашей способности рассуждать. Надо только среди возможных  групп выбрать ту, которая служила бы, так сказать, эталоном, с которым мы соотносили бы реальные явления. Опыт направляет нас при этом выборе, но не делает его для нас обязательным; он показывает нам не то, какая геометрия наиболее правильна, а то, какая наиболее удобна» [Там же, с. 53).

Попытка реализовать рассматриваемую программу в физике не была принята и поддержана естествоиспытателями, хотя предпосылки для этого существовали уже в начале XX в. благодаря исследованиям электрона и радиоактивности [Холтон, 1981; и др.].

Мне кажется, что идея конвенционализма близка гуманитарному способу познания в силу двух обстоятельств: косвенным образом она вводит в науку антропный принцип ⁸, а также предполагает существование определенной зависимости между субъектом исследования и наблюдаемым явлением.

 

⁸ История возникновения и развития антропного принципа внутри самого естествознания достаточно подробно изложена, например, в статье В. В. Казюгинского и Ю. В. Балашова [1989].

 

Эта вторая исследовательская установка, вытекающая из методологии Маха, оказала существеннейшее влияние на развитие современного естествознания и создала непосредственные предпосылки его гуманизации. При становлении современной науки «разделение субъекта и объекта, наблюдателя и наблюдаемого, а тем самым разрушение ранней холистической физики было долгим и мучительным процессом. Он привел к успеху не только физику, но и другие науки» [Холтон, 1981, с. 169]. Однако исследования «тонкой материи» в физике (электрона, структуры ядра, радиоактивности) привели к обнаружению «инструментального спаривания»: природа объекта оказалась во многом зависимой как от конструкции прибора, так и от сенсорных способностей исследователя.

Осознание этого феномена (сначала в физике, а затем в смежных областях знания), а также того факта, что для полного исключения воздействия наблюдателя на объект следует вообще отказаться от наблюдения, возвратило науку к идеям холизма, но уже основывающимся на принципе существенно более высокого уровня — на принципе дополнительности Н. Бора. «Бор предложил новый подход к решению фундаментальных проблем квантовой механики, позволивший ему принять оба члена тематической оппозиции — непрерывность и дискретность — в качестве равно адекватных картин реальности, не пытаясь растворить один из них в другом, как это было при разработке им принципа соответствия. Бор понял и то, что эта оппозиция соотносится с другими парами альтернативных тем, также не поддающихся сближению или самопоглощению,— таких, например, как разделение и взаимосвязь субъекта и объекта» [Там же, с. 178].

Иллюстрируя трудности разделения субъекта и объ­екта, возникшие в физике, Бор предлагал «вспомнить о посошке, которым можно нащупать себе путь в темной комнате. Человек, посох и комната образуют единое целое — здесь никак не фиксирована граница между субъектом и объектом. Если человек крепко сжимает посох, границу можно провести у его свободного конца; в противном же случае сам посох можно считать объектом исследования» [Там же, с. 179]. Такую органичную включенность субъекта в объект исследования можно рассматривать как свидетельство сближения естественно-научного и гуманитарного познания.

Н. Бор в течение всей своей дальнейшей деятельности стремился к максимально возможному расширению границ применимости принципа дополнительности, видя в психологии и биологии наиболее благоприятную для этого почву. Пытаясь с помощью данного принципа приблизиться к пониманию единства знания, Бор рассматривал в качестве дополнительных природу сознания и его носителя, непосредственно продолжая традиции, заложенные Э. Махом.

Несмотря на глобальность и значимость для естествознания  проблемы дополнительного способа описания реальности, идея дополнительности до сих пор не нашла широкой поддержки среди физиков⁹. Вместе с тем общеметодологическое значение принципа дополнительности, заключающееся в узаконении нескольких равноправных картин объекта, не претендующих на объединение в единую картину, оказалось существенным для развития современной теоретической физики, особенно такой ее фундаментальной области, как теория взаимодействий. Еще недавно безоговорочно принимался запрет на «синкретичность» картины физического мира — сегодня же теоретик позволяет безболезненно уживаться в своей голове двум-трем очень разным теоретическим интерпретациям реальности [Хокинг, 1982; и др.].

 

⁹ За исключением, видимо, астрофизиков и космологов, ко­торые отчетливо осознали необходимость и полезность двух или нескольких равноправных теоретических описаний наблюдае­мых явлений [Крупномасштабная структура..., 1981; и др.].

 

 

Но если в современной физике идея дополнительности еще не вполне воспринята, то применимость ее в биологии до самого последнего времени вообще не рассматривалась, хотя этого требуют не только специфика объектов биологического исследования, но и сам характер получения знания в данной области.

1.4. ПРОБЛЕМА НЕОДНОЗНАЧНОСТИ ОБЪЯСНЕНИЯ В БИОЛОГИИ

В биологии всегда шла борьба двух традиций — в современных терминах, традиций эволюционизма и структурализма,— которые в разное время проявлялись по-разному. И эта борьба была в действительности борьбой двух несовместных точек зрения на одно и то же явление, двух интерпретаций явления. В конечном счете это была борьба двух пар тем: темы непрерывности и темы дискретности в одном случае и темы божественности (телеологичности) и темы случайности («естественности», но только, конечно, в современном смысле этого слова, поскольку раньше понятия «божественный»  и  «естественный»  были синонимами)— в другом.

В точках наиболее тесного переплетения этих тем, и прежде всего в сравнительной анатомии и систематике, происходила и происходит наиболее упорная и непримиримая борьба идей. Лишь в самое последнее время исследователи начинают смутно осознавать, что эти действительно различные, оппозиционные теоретические интерпретации реальности равноправны ¹⁰.

¹⁰ Свидетельством тому может служить, например, эволю­ция представлений такого крупного эколога и систематика, как Э, Майр [1970].

 

Организмоцентризм и видоцентризм (популяционизм) оказались двумя дополнительными подходами, и поэтому бессмысленно структурные уровни организма рассматривать только с позиций исторического развития и, наоборот, популяционные процессы рассматривать только как результат генетических и эпигенетических процессов. Точно так же попытки свести все многообразие органического мира только к цепи непрерывных изменений, к «филогенетическим древам» ведут к громадному числу противоречий (совершенно определенно это показал А. А. Любищев 11973, 19821).

Однако даже довольно поздно пришедшее осознание возможности, а может быть, и необходимости двух различных подходов к систематике оказывается весьма полезным для биологии. Недаром «фенетический вызов» эволюционной таксономии, сделавший упор на идее дискретности, а не непрерывности, никем почти не был воспринят враждебно [Рьюз, 1977, с. 176 — 244].

Другой пример — взаимодействие наблюдателя и объекта наблюдения. Во многих биологических дисциплинах (от цитологии до экологии) проблема «инструментального спаривания» в скрытом виде существовала всегда, но анализ ее никогда не поднимался выше уровня методических рассуждений (я думаю, что на самом деле эта проблема внутренне присуща вообще всей биологии, просто чаще всего она настолько глубоко скрыта, что вообще не проникает в сферу сознания).

Любое непосредственное исследование структуры и функции, будь то в отношении клетки или биоценоза, одновременно оказывается и воздействием на эти структуры и функции. А проблема своеобразного «методического артефакта» знакома каждому студенту-биологу: его так научили и он не задумывается, когда отбрасывает «неверные» результаты, ссылаясь на методические причины. Но не подобным ли образом поступает и Р. Милликен, отбрасывая «неподходящие» значения заряда электрона и используя лишь «подходящие» данные?¹¹

¹¹ Об этих исследованиях см. у Дж. Холгона [1981, с.211-293].

 

 

Существует неявное, нигде не зафиксированное соглашение (в подавляющем большинстве случаев оно не только не принимается в расчет, но и просто не осознается), что исследователь изучает действительный объект, а не реакцию объекта на свое воздействие. Вполне закономерно предположить (по аналогии с ситуацией в физике), что, приняв такое соглашение и «забыв» о нем, биология получила необходимую возможность демонстрировать «объективную достоверность» знания об объекте. Говорить о сознательном «договоре» и «забывчивости» можно, конечно, только в логическом смысле: исторически такой процесс вообще мог не иметь места. Исследователи начали «ab ovo»— вспомним классические опыты К. фон Бэра по изучению развития куриного эмбриона: сама по себе физическая по духу методология не позволяет появиться сомнениям в объективности исследования. И каждая следующая «ступенька вверх» опиралась на предыдущую, тщательно проверенную на «объективность».

С этой точки зрения вполне понятно, почему зоопсихологию, а затем и этологию постоянно упрекали в антропоцентризме, хотя употребляемые этими науками термины, взятые из словаря человеческого общежития,— вроде «ярости», «дружелюбия» или «альтруизма» животных — мало чем отличаются от «времени жизни» частицы, «напряжения» тока или «памяти» машины.

Все дело в том, что для этих поведенческих наук в отличие от корпуса классических дисциплин биологии проблема взаимодействия субъекта и объекта в процессе исследования есть центральная методическая и методо­логическая проблема. Поскольку взаимодействие здесь более чем осознается, его требуется еще и проинтерпре­тировать. Важный момент познавательной деятельности составляет «внедрение», «вживание» наблюдателя в объект своего исследования. Но ведь само это «вживание» невозможно без одновременного усвоения и понимания объекта (это прекрасно чувствуют зоологи, много изучавшие поведение какого-либо одного вида животных). А момент понимания, как мы помним,— уже специфика гуманитарного познания. Между тем и этология, и зоопсихология (как, впрочем, и психология) в своем познании ориентированы исключитель­но на принципы и методы естествознания.

Именно методический и гносеологический дуализм наук о поведении живых систем порождает те спорные моменты, которые появляются при всякой попытке более широкой интерпретации результатов их исследований. Такова, в частности, подоплека проблемы соотношения биологического и социального: как только возникает возможность перевести исследование в плоскость или биологического, или социального подхода, проблема теряет свое значение (а исследователи очень часто стремятся именно к этому). Точно так же попытка «синкретического» толкования природы человека не дает бесспорных результатов сейчас, и, видимо, не позволит это сделать в ближайшем будущем.

Последнее предположение основывается исключительно на том, что механическое совмещение естественно-научного и гуманитарного способов познания в отношении таких сложных объектов, как человеческая психика или общество, не может дать качественно нового видения объекта и, тем более, по многим пунктам оказывается неприемлемым как для той, так и для другой стороны. И выход здесь видится именно в интеграции гуманитарного и естественно-научного знания, которая необходимо должна затронуть и область гносеологии.

Боязнь «гуманитаризации» в биологии, считающей своими идеалом физику, проявляется и в таких на первый взгляд мелких, но весьма важных «охранительных мерах», как, например, вполне осознанное использование в экспериментах «двойного слепого» метода, чтобы максимально исключить влияние исследователя на объект (здесь прослеживается стремление сделать картину реальности независимой от нашей воли). Подобная же боязнь наблюдается и в психологии. Гносеологическая и методологическая ориентация ее на естествознание при необходимости исследовать не только психофизиологические механизмы поведения человека, но и мотивы человеческой деятельности, психику —«реальность, лишенную телесности»,— ведет к тому, что психология оказывается «фрустрирующей» наукой в отношении своего предмета.

Несмотря на стремление к объективности исследования, биология в то же время сближается и с гуманитарными науками, причем сближение это становится все более отчетливым. Одним из наиболее важных признаков гуманизационной тенденции является представление о такой сложности биологических объектов, при которой полное описание структуры и функций отдельных подсистем и всей системы в целом невозможно.

Закреплению этого представления способствует как формирование антиредукционистского направления в биологии (что обусловливается признанием большой роли сознания и познавательных процессов в формиро­вании живых систем [Хон, Щуков, 1980]), так и достаточно бурное развитие теории систем и теории управления, успехи и неудачи которых в описании и моделировании биологических объектов привели к пониманию того, что принцип эмергентности является не только онтологическим, но и гносеологическим принципом ¹². Однако очевидно, что аналогичное представление должно быть изначально присуще гуманитарному способу познания, в котором описание объекта, включающее описание субъекта исследования, в принципе не может быть полным, окончательным и «объективным», и остается предположить, что большую роль здесь играет понимание.

 

¹² В этом плана может быть понят «неясный смысл» утверж­дения Н. Бора о том, что несводимость биологического к физи­ческому и химическому обусловлена не онтологической приро­дой, а методологическими соображениями.

 

То, о чем говорилось до сих пор, отражает, по существу, «скрытые» тенденции гуманизации биологии как раздела естествознания. Они проявляют себя в структуре научного познания, в изменении представления о способах соотнесения объекта и субъекта исследования. В определенном смысле гуманизация биологии возвращает ей холистическое видение мира.

В то же время наблюдаются и «явные» тенденции гуманизации, которые детерминированы социальными факторами. Их можно охарактеризовать термином «экологизация», вкладывая в него не только традиционный смысл. Действительно, человек стал силой, влияющей на природные процессы, все более определяющей их, но одновременно человек является частью природы.

Возможна ли при этих условиях такая преобразовательная деятельность по отношению к природе, которая бы соответствовала интересам человека и общества как компонентов природы? В рамках методологии естествознания однозначный ответ невозможен, а возможны лишь предположения. Это, а также то, что в данном случае наука имеет дело с единичным, уникальным объектом и не может использовать для его изучения иной методический арсенал, сближает естествознание с гуманитарным знанием.

Подобное сближение происходит в рамках не только методологии, по и онтологии: исследование человеческой деятельности как природной силы требует исследования и самого человека, но не только как биологической системы. Единичность объекта исследования, его постоянное изменение под непрерывным воздействием со стороны «субъекта исследования» (его же самого), а также вынужденное своеобразие «взгляда изнутри» — эти специфические особенности гуманитарного познания оказываются теперь и особенностями естествознания.

Таким образом, естествознание, и в частности биология, находится в своеобразной методологической ситуации, когда внутри него реально существуют две эпистемологии, два способа познания мира и исследователи в своей практике пользуются обоими этими способами, зачастую не подозревая об этом. Но ситуация требует неотложного разрешения, поскольку мы подошли уже к границам нашего познания. Первый шаг на этом пути — осознание самой ситуации и оценка принципов познания, которыми мы пользуемся, изучая поведение сложных живых систем.

Я попытался здесь очертить лишь ограниченный круг проблем, свидетельствующих о существующей в биологии ситуации неоднозначности описания и объяснения объектов и явлений. Сама эта неоднозначность вызвана, по моему мнению, глубинной и неосознанной двойственностью, несовместимостью гносеологических принципов. Последние можно разделить на две группы, или две системы: естественнонаучные и гуманитарные. Но дело осложняется тем, что это не совсем так. Биология «тайком» и незаметно для себя отходит от гносеологии физики. Но она и не желает вовсе принять гносеологию социогуманитарных наук. Сейчас мы отчетливо видим, что биология (по крайней мере, те ее отрасли, которые изучают поведение сложных систем) стремится идти по третьему пути, по пути создания своей гносеологии. Неважно, осознано ли данное стремление, или это вынужденные шаги (я думаю, что вероятнее последнее). Важно то, что на наших глазах формируется новая гносеология.

Вопрос о том, каким образом формируется в теле биологии новая система гносеологических принципов и каковы конкретно эти принципы, будет рассмотрен далее очень фрагментарно. Многие моменты сейчас еще совершенно не ясны, многие могут оказаться ошибочными или будут оставлены в будущем без внимания, как неперспективные. Важно зафиксировать, во-первых, то, что зародыши новой гносеологии в биологии налицо, и, во-вторых, то, что этот процесс не уникален: он идет наряду (возможно, несколько опережая) с процессом смены гносеологической парадигмы в физике ¹³.

¹³ О том, что физика стоит перед эпистемологиче&вой ка­тастрофой, ярче всего дает представление книга И. Пригожина и И. Стенгерс [1986].

 

 

1.5. НЕСОВМЕСТНЫЕ ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ В ПОВЕДЕНЧЕСКИХ НАУКАХ

В настоящее время в комплексе всех наук о поведении сложных живых систем наблюдается очевидная гносеологическая неоднородность. Наряду с традиционными познавательными принципами, являющимися  символами современного естествознания, все большее значение приобретают и упрочивают свое положение существенно новые принципы.

Центральная гносеологическая триада— универсализм, индуктивизм и редукционизм — сохраняет свое значение в биологии во многом благодаря классическим дисциплинам типа генетики, зоологии, ботаники, систематики, морфологии и т. п. Индуктивный универсализм солидно обоснован целым рядом фундаментальных фактов, прежде всего законами Шванна — Шлейдена (все организмы состоят из клеток), Вирхова (omnes ab ovo), Менделя и другими аналогичными результатами. Принцип редукционизма в этом ряду более уязвим, поскольку в большей степени является результатом познавательной ориентации. Например, давние споры вокруг пресловутого биогенетического «закона» обусловлены в основном чрезмерно широким и глубоким редукционистским подходом к вопросу о соотношении филогенеза и онтогенеза. Историческим оправданием ценности редукционизма служит и существование таких крупных направлений в биологии, дающих важные практические результаты, как генетика, биохимия, биофизика, молекулярная биология.

Идеология физикалистского подхода не дискредитирует себя в этих областях, изучающих относительно простые компоненты отдельных систем организма, причем изолированно.

В поведенческих науках ситуация гораздо более сложна и, как теперь кажется, традиционными средствами неразрешима. Эти науки, как я все прочие, ориентированы на достижение «истинной научности», признаками которой считаются однозначность описания, возможность математической формализации данных и близкое соответствие наблюдаемых явлений теоретическим схемам. Всякий же, кто начинает достаточно глубоко анализировать эти требования применительно к поведенческим наукам, вынужден бывает прийти к выводу об их невыполнимости даже в минимально достаточной степени.

Однозначному, жестко детерминированному описанию поддается только малая часть поведения системы, чаще всего индивидуальное поведение животных и человека. Большинство же видов взаимодействия, хотя и может быть типологизировано, подвержено влиянию множества случайных внешних факторов и зависит от потребностей, установок и «ценностей» системы (т. е. от ее «внутреннего мира»).

Как показывает опыт, попытки математиков и биологов создать математические средства формального описания поведения всегда оказываются куда менее успешными, чем ожидается вначале. Самый последний пример здесь — теория катастроф Р. Тома [1970]. В середине 60-х годов, когда ученый начал разрабатывать ее специально для описания биологических процессов, включая поведение, с ней связывались самые большие надежды. Но вот теория катастроф развита, приложена... и не оправдывает ожиданий [Постон, Стюарт, 1980].

Говорить же о теориях в науках о поведении не­сколько преждевременно. В лучшем случае они находятся на уровне «гидродинамической модели поведения» К. Лоренца, в худшем — на уровне эволюционно-литературных вымыслов локального порядка, которые создаются для ответа на вопрос «почему?».

Надо отметить, что столь грустное положение с поведенческими дисциплинами имеет историческое оправдание. Изучение поведения (прежде всего животных) издавна рассматривалось не как самостоятельное научное направление, а лишь как средство для получения знаний в сугубо утилитарных целях — для развития медицины и сельского хозяйства. Этот прагматический подход и определил, возможно, крайнюю степень «испытательного» отношения к природе в полном соответствии с духом естествознания XVII—XIX вв. Отразился он в целях и методах поведенческих исследований и в системе принципов познания, которые во многом заимствовались из физики безусловно и неосознанно ¹⁴.

¹⁴ Например, оправдание болезненных и летальных опытов над животными во имя блага и здоровья человека, да и вообще отношение к природе как к «сырью, пригодному для испытаний и проверок» (по замечанию А. Дж. Тойнби),— откуда эта «идеология»? Ответ не составляет труда — достаточно посмотреть работы основоположников современного естествознания: Р. Бэкона, Р. Декарта. Можно считать, что появление в последние годы таких конвенций, как закон о запрещении бессмысленных истя­заний животных «во имя» сугубо научных целей и меморандум о научной этике исследователей животных, в известной мере свидетельствует не только об изменениях морально-психологического порядка, но прежде всего о появлении сомнений в истинности наших познавательных принципов, что не может не сказаться на представлениях о ценностях научной деятельности.

 

Таким образом, весь комплекс поведенческих наук вырос из классической биологии и «с рождения» позаимствовал принципы познания, развитые в физике при изучении поведения крайне простых объектов, полностью лишенных индивидуальности (например, металлических шаров или грузов некоей массы). Это «прокрустово ложе» естественно-научной гносеологии никогда не было достаточно удобным и для биологии в целом, и тем более для ее «поведенческих отпрысков». Оттого неоднократно предпринимались попытки разрешить хронический эпистемологический кризис. Можно указать по крайней мере на три наиболее крупные, которые связаны с появлением новых подходов к исследованию поведения и новых поведенческих дисциплин.

 

Первая такая попытка, предпринятая Э. Махом и поддержанная Н. Бором, описана выше. Стремление Маха приблизить исследования «души» к лону физических наук и намеченные им параллели в изучении психических и физических явлений, как и идея дополнительного способа описания (скорее следовало бы говорить о неожиданном обнаружении в простых физических системах сложных взаимодействий, более того, об обнаружении «индивидуальности» физических объектов),— это была попытка восстановить в правах пошатнувшуюся триаду естественно-научной гносеологии путем введения дополнительных членов. Стремление свести «душу» к физике нашло сочувствие у биологов и психологов, которым всегда импонировали кристаллическая стройность и ясность физических теорий. Результат такого пиетета сказался и на зоопсихологии, и на рефлексологии Бехтерева, и на этологии.

Вторая попытка, осуществленная через несколько десятилетий после первой, явилась в образах бихевиоризма и этологии. Бурное развитие этих направлений исследования поведения в 30—60-е годы не только отразило в самых крайних формах физикалистский стиль научного познания, но и предстало символом непрерывности эпистемологии от механики до психологии.

Однако уже первые систематические попытки рефлексии этологов и бихевиористов относительно предмета своих наук способствовали тому, что сами эти науки пришли к состоянию, близкому к зафиксированному Махом. Проблема не только не была снята, но обострилась благодаря новым эмпирическим данным и исследованиям самого процесса получения знания о поведении сложного объекта [Фоллесдаль, 1987; и др.]. Сейчас уже достаточно уверенно можно говорить, что обе эти поведенческие науки редукционистского склада — и этология, и бихевиоризм — изжили свои эвристические и методологические установки и находятся на стадии превращения в новые направления или постепенно уступают свое место другим (это достаточно определенно можно утверждать в отношении этологии, которая становится частью более широкого направления — социоэтологии, бихевиоризм же «поделили» между собой нейроэтология, физиология высшей нервной деятельности, нейропсихология).

Третья попытка относится к началу 70-х годов и связана с появлением социобиологии. Это наиболее широкая со времен Маха программа спасения физикалистской методологии в области поведения и социальных систем животных и человека ¹⁵.

¹⁵ Более подробный анализ этологии и социобиологии проводится в следующей главе.

 

Все три рассмотренные попытки с гносеологической точки зрения представляют собой весьма простые приемы сведения поведения сложных систем (организмов и сообществ) к взаимодействию их структурных компонентов, к физиологическим и биохимическим механизмам, к взаимодействию генных комплексов или генов.

О том, что принципы познания, развитые для описания простых физических объектов, механических систем, не «срабатывают» в поведенческих науках, свидетельствует и ряд попыток создать новую методологию, как правило, путем сведения ее к известной [Cramer, 1979]. На это же указывает и отсутствие приемлемых теорий в поведенческих науках. Последнее являет собой вызывающее удивление противоречие с накопленным громадным массивом эмпирических фактов и с глубиной проникновения в суть явлений: все детали известны, но непонятно, как, почему и зачем это все работает.

Но новая, не физикалистская, методология все больше проникает в поведенческие науки, отчасти в силу объективных процессов — как следствие роста знания, отчасти же благодаря сращиванию, конвергенции или интеграции биологического и социогуманитарного знания. Теперь уже можно говорить о зачатках новой методологии в поведенческих науках и даже о новых принципах познания.

Каковы же могут быть эти принципы? Я считаю, что базисных принципов в науках о поведении сложных систем (организмов и обществ) по крайней мере четыре: принцип историзма, самоорганизации, эмергентности и принцип аксиологичности. Как минимум три первых из них находятся во взаимной связи, но это не позволяет свести один к другому — они представляют собой самостоятельные гносеологические принципы.

Принцип, историзма — самый «древний» и традиционный в поведенческих науках и вообще в биологии

и обществознании, хотя свое развитие он получил спустя два века после появления современной науки. Это развитие в XIX в. шло первоначально в русле философии истории, рассматривавшей общество как часть природы. Данный принцип развивался также в рамках эволюционной биологии — от Бюффона и Ламарка до Дарвина и Уоллеса. Поскольку процесс этот проходил в одной и той же социокультурной среде (Франция, Германия, Англия конца XVIII — начала и середины XIX в.), говорить о независимом проявлении принципа историзма как принципа познания в биологии и социогуманитарном знании, по всей вероятности, нельзя.

«Историзм — это принцип подхода к объективной действительности в процессе ее научного исследования... как изменяющейся во времени, развивающейся»¹⁶. Всякий объект и явление рассматриваются с точки зрения закономерного процесса их развития, т. е. объект должен исследоваться с точки зрения его внутренней структуры (как органической совокупности составляющих структуру элементов) и с точки зрения процесса развития (с учетом качественных изменений его структуры).

 

¹⁶ Философская, энциклопедия.—М., 1960.— Т. 2.— С. 351.

Если коротко определить историзм, то это есть представление о всяком процессе как о развитии с качественным результатом. Такое определение синонимично «широкому» определению эволюции (см., например: [Красилов, 1986; и др.]). Поэтому принцип эволюционизма, часто предлагаемый теоретиками биологии в качестве специфического познавательного принципа,— не что иное, как частный случай принципа историзма. Всякий эволюционный процесс конкретен и потому индивидуален, следовательно, он протекает в конкретных исторических условиях, т. е. имеет свою историю. Всякий процесс имеет историю, но не всякий имеет эволюционный характер (не всегда конечные стадии процесса качественно отличны от начальных).

Этот момент указывает на тесное сближение и даже связь между главными принципами познания в современной биологии и в современных социогуманитарных науках. Принцип историзма, по определению, совпадает с принципом эволюционизма (если только последний не определяется узко, как процесс прогрессивного развития, но даже при таком понимании принцип эволюционизма есть опять-таки частный случай принципа историзма).

На совпадение же биологического и социогуманитарного способов познания указывает и другой момент: всякое явление, рассматриваемое в конкретных исторических условиях, единично, индивидуально. Для биолога или гуманитария, опирающихся на естественнонаучные принципы познания, индивидуальность исследуемого объекта — это «шум», «неприятное» для строгой теории свойство объекта, обусловливающее непредсказуемость его поведения. Но с позиций историзма данное свойство есть просто закономерный результат жизни объекта. Понимаемая так индивидуальность не может быть, конечно, выражена в строгих количественных формулах и «втиснута» в схемы — она требует разработки новой методологии в биологии, может быть подобной методологии гуманитарного познания. Последняя, правда, не удовлетворяет и самих гуманитариев.

По-видимому, в основу этой новой методологии биологической науки и должен быть положен принцип историзма. Несмотря на доминирование в «экспериментальных сферах» физикалистски ориентированной методологии, в «теоретических сферах» историзм осознан. Неважно, что они сшиты на живую нитку. Даже не столь важно, какие любопытные «гибриды» из соединения теории и эксперимента мы имеем в этом случае. Важнее, что принцип историзма настолько утвердил свои права в сознании исследователей, что сейчас он вообще стал своеобразным «символом веры» («креационизм — это ненаучно»). А кризис в биологии, начавшийся с популяционной генетики и пока незаметный для большинства исследователей,— это именно кризис естественно-научной (физической) гносеологии, кризис, после которого права историзма утвердятся и в «экспериментальной сфере». Тогда будет достигнуто органичное единство внутри самой биологии.

Принцип историзма, хотя и признанный в науке вот уже более полутора веков, сам по себе и в ряду противоположных ему принципов универсализма, индуктивизма и редукционизма (предполагающих, что вне времени существуют однородные кирпичики-атомы, взаимодействие которых определяет все реальное многообразие физического, а может быть, и ментального мира) не способен составить ни новой, на вообще какой бы то ни было гносеологической системы. Для этого требуется введение в науку наряду с ним и других принципов познания. Сейчас такая потребность достигла критического уровня. Для цельности и адекватности биологического познания наряду с принципом историзма необходимы принципы самоорганизации и эмергентности. Их можно было бы назвать организмическими, системообразующими принципами.

Принцип самоорганизации — это подход к биологическим и социальным системам как к самоорганизующимся системам, т. е. способным к изменению внешних и внутренних условий своего существования (организация внешней среды, ее приспособление к своим нуждам, с одной стороны, и способность совершенствовать свою организацию с учетом прошлого опыта — с другой). У. Р. Эшби в 1947 г. с помощью понятия самоорганизующейся системы охарактеризовал существенное свойство всякого биологического объекта. Признание за биологическим объектом способности к самоорганизации, может быть, и не следует рассматривать в качестве познавательного принципа, но, когда мы расширяем понятие самоорганизации «вверх» (в зоо- и homo-социологию) и «вниз» (в мир физических процессов), он необходимо становится принципом научного познания.

Социология, «преодолев» организмизм Спенсера, настолько далеко ушла в своей теории от идей системности и самоорганизации, так стремилась к физико-химической редукции элементарных актов взаимодействия людей, что сейчас, практически лишившись теоретического единства, все больше становится искусством, прикладной наукой. Физически ориентированный позитивизм П. Сорокина, заложенный в его «Систему социологии» [Сорокин, 1920, с. IX—XIII], сказался соответствующим образом через 50 лет. Теперь социологии, как и физике, нужна своя «единая теория взаимодействий», а для этого ей нужна и методология, построенная на специфической теории познания (несомненно, что не на естественно-научной, но в то же время это не должна быть и «чисто гуманитарная» гносеология).

Принцип самоорганизации получил импульс к развитию внутри самой физики — в неравновесной термодинамике, независимо от биологии. Это произошло благодаря многолетнему исследованию И. Пригожиным простых физических и химических распределенных систем, не находящихся в состоянии равновесия (неравновесных и необратимых процессов). Основной теоретико-методологический результат его исследований никак не может быть соотнесен с классическими представлениями физики: в распределенной среде, состоящей из простых элементов и находящейся вдали от равновесия, возможно спонтанное и самопроизвольное образование достаточно сложных систем, так называемых диссипативных структур [Пригожий, 1987; Пригожин, Стенгерс, 1986].

Но самоорганизация — это функционирование сложных систем, которые имеют свойства совершенно иные, чем свойства классических физических систем. А «главные черты сложности суть необратимость и стохастичность. Ныне эти понятия начинают проникать на фундаментальный уровень описания природы» [Пригожин, 1987, с. 47]. Кроме того, подобным сложным химическим и биологическим системам присущи и такие свойства, как «погруженность» в среду, невозможность существования вне среды (а значит, и внутренняя, спонтанная активность). Для них харак­терно также «наличие множества устойчивых состояний, в противоположность близким к равновесию ситуациям, где имеется всего одно устойчивое состояние» (Там же, с. 50]. И это свойство мультиустойчивости сложной системы есть причина появления у системы истории: конкретные устойчивые состояния зависят от пути, по которому система развивается. Поэтому для такой системы «будущее остается открытым» [Там же, с. 55].

Как видим, выявленный Пригожиным новый класс физических систем с неклассическими свойствами удивительно напоминает в принципиальных своих чертах биологические и социальные системы (живые системы со сложным поведением). Методология изучения таких Систем по необходимости должна быть иной, и, надо думать, новая методология изменит образ всей науки [Пригожин, Стенгерс, 1986].

Эмпирические исследования, широко развернувшиеся на основе идей Пригожина, свидетельствуют о всеобщности процессов самоорганизации в природе. Самоорганизация оказалась свойством, в равной мере присущим и живой, и неживой природе. Мы не только «живем в мире неустойчивых динамических систем» [Пригожий, 1987, с. 54], мы живем в мире порядка, к котором хаос может появляться только в результате взаимодействия систем. Возможно, наука находится на пороге смены «тем»: «тема» порядка, возникающего из хаоса, древняя как сама цивилизация, уступает место альтернативной «теме» всеобщего порядка, в котором локально и обратимо возникает хаос как необходимый момент взаимодействия пришедших в соприкосновение систем.

Как мы уже видели, принцип самоорганизации тесно смыкается с принципом историзма: только у самоорганизующейся системы есть история, поскольку для нее существуют время и выбор пути из множества возможных. Подчеркнем последнее обстоятельство. Это то, что связывает между собой принципы историзма, самоорганизации и аксиологичности.

Принцип эмергентности (от лат. emergo — появляюсь, возникаю; англ. вариант: «эмерджентность») предполагает холистический, целостный подход к изучению всякого объекта, несводимость свойств объекта к свойствам его структурных элементов. Принцип эмергентности всего полнее выражен в системном подходе (он даже может быть назван принципом системности). В соответствии с данным принципом научный анализ функционирования (поведения) сложных биологических и социальных систем не может быть сведен к анализу функционирования составляющих их элементов (в «идеале» — к физико-химическим процессам).

Всякая сложная система, в определении Ю. А. Шрейдера [1983], в принципе не может быть описана исчерпывающим образом — в смысле полноты описания физических объектов. Более того, она не может быть описана единственным образом. Фактически это означает, что отсутствует единственный, привилегированный способ описания поведения системы. «Обычные физикалистские нормативы описания объектов непригодны для представления знания о сложных системах. В них нет средств описывать знания о целостности объекта, включать в знание об объекте саму познавательную деятельность, ценностные аспекты и поиск целеполагающих факторов» [Там же, с. 110].

В отличие от физикалистского норматива описания, для которого характерна модальность долженствования, описание сложных систем должно вестись в модальности возможного. Это связано с неполнотой описания поведения сложной системы: знание поведения ее отдельных элементов или регулятивных структур не позволяет судить о работе всей системы. «Нормативы описания сложной системы как бы заранее рассчитаны на неполноту имеющегося знания. Этим они принципиально отличаются от физикалистских нормативов, включающих в себя предположение о том, что в принципе при подключении достаточных вспомогательных средств может быть получено полное знание об объекте исследования» [Там же, с. 112].

Неполнота и неоднозначность описания сложной системы, выступающие как результат применения принципа эмергентности, обязаны своим «явлением» тому, что новое качество, возникающее в сложной системе и в ее поведении, по сравнению с составляющими ее элементами и их поведением, как правило, нематериального, нефизического порядка. Это новое качество есть некий «лишенный телесности» продукт взаимодействия элементов.

Хорошим аргументом в пользу такого утверждения служит определение специфики социологии, которое дает II. А. Сорокин [1920, с. 237—247]. На коренной вопрос, «суть ли коллективное единство или общество реально существующее явление, или же оно реально не существует, реально даны только индивиды, их составляющие» [Там же, с. 237], он отвечает, совершенно верно подчеркивая специфику общества как сложной системы: «...общество, или коллективное единство, как совокупность взаимодействующих людей, отличная от простой суммы не взаимодействующих людей, существует. В качестве такой реальности sui generis оно имеет ряд свойств, явлений и процессов, которых нет и не может быть в сумме изолированных индивидов. Но, вопреки реализму, общество существует не «вне» и «независимо» от индивидов, а только как система взаимодействующих единиц, без которых и вне которых оно немыслимо и невозможно, как невозможно всякое явление без всех составляющих его элементов» [Там же, с. 247].

Целостность сложной системы, обладающей сложным поведением, порождена взаимодействием ее элементов. Устойчивость и повторяемость взаимодействий, необходимые для самого существования системы, приобретают значение регулятивных механизмов. Принцип же действия регулятивных механизмов основан на «нормативности»: всякая регуляция предполагает «знание» системой «нормы» каждого конкретного поведения, а наряду с ним и «знание» о границах «нормального» поведения. Это первый аспект.

Второй аспект заключается в том, что сложное поведение не только многофункционально и вариативно — оно должно быть иерархически организовано, «целесообразно», т. е. отдельные виды поведения должны реализовываться адекватно ситуации и не конкурировать друг с другом. Такая иерархическая организованность поведения в соответствии со значимостью его отдельных видов в каждый данный момент времени и в каждой конкретной ситуации и вместе с тем нормативность поведения, невыход его «за границы разумного» для данной системы требуют, чтобы сложная система имела особенный регулятивный механизм — механизм оценки приоритетов. Иными словами, сложная система должна располагать своей собственной «системой ценностей», позволяющей ей определять значимость каждой формы поведения в каждой кон­кретной ситуации.

Признание за сложной системой способности ее к оценке приоритетов поведения обусловливает введение еще одного принципа—принципа аксиологичности.

Принцип аксиологичности означает такой подход к исследованию поведения сложной системы, когда предполагается, что системе свойственны целенаправленное поведение, выбор приоритетных целей из совокупности значимых целей в каждый конкретный момент времени и что система имеет особую регулятивную подсистему, иерархию ценностей, которая организует «нормативность» поведения системы.

Вообще говоря, всякое поведение есть выбор из нескольких вариантов. В простейшем случае, в случае с тропизмами, этот выбор генетически и даже морфологически (на цитологическом и анатомическом уровнях) детерминирован: раздражение достаточно просто устроенных рецепторов инфузории специфичным для них раздражителем (светом, химическим соединением) вызывает столь же специфичную и однозначную реакцию  хотя возможна и другая реакция. Организм,  способный реагировать на раздражители, уже изначально стоит перед альтернативой — реагировать или не реагировать па конкретный раздражитель. Отсутствие реакции на значимый раздражитель — это тоже значимое поведение. Системы со сложным поведением чаще имеют не альтернативу, а большой набор различных вариантов ответа на действие одного-единственного раздражителя. Эта вариативность обусловлена не природой раздражителя, а природой самой системы. Конкретный ответ зависит от контекста.

Наличие потребностей и иерархии потребностей предполагает и план поведения. В его простейшей форме это необходимость планирования непосредственного поведения, чтобы достичь поставленной цели (например, поиски и поимка жертвы кошкой заставляют предполагать у нее наличие уже сложного плана поведения).

Таким образом, необходимыми компонентами сложного поведения являются выбор из нескольких вариантов поведения, следовательно, наличие подсистемы ценностей в качестве регулятивного механизма. Тогда в понятие «ценность» следует вкладывать очень широкое содержание — то, что имеет жизненное значение для системы (в одном случае это витальные потребности — в пище, любви, сородичах, в другом — высшие, например интеллектуально-волевые, потребности). Иерархия ценностей — ранжирование по значимости достаточно большого набора ценностей, которое не определяется раз и навсегда.

Подход к описанию поведения системы на основе принципа аксиологичности предполагает недоопределенность самого описания (исследователю не известна целиком система ценностей и правила, по которым изменяются ранги ценностей), а потому и принципиальную неполноту описания системы. Поведение системы не может быть предсказано полностью, часто узловые моменты его (периоды принятия решений) для наблюдателя приобретают стохастичность.

Итак, принципы историзма, самоорганизации, эмергентности и аксиологичности, возможно, составляют гносеологическую систему поведенческих наук. Она отлична как от физикалистской, так и от гуманитарной гносеологии. Возникающая на ее основе методология есть методология системного подхода. Поэтому принципы описания поведения сложных систем суть, по-видимому, нормативы системного описания [Шрейдер, 1983].

Само во себе описание «новой» гносеологии представляет собой на более чем благую попытку. В практическом плане важнее следующий шаг: описание и анализ поведения сложных систем (в данном случае социальных систем), основывающиеся максимально последовательно на описанных принципах познания. Такая попытка и будет предпринята в третьей и четвертой главах. Однако прежде, чем перейти к этому, мне кажется необходимым проанализировать и свести воедино все иные подходы к описанию сложных социальных систем, которые были предприняты в биологии и социологии. Говоря традиционным языком, надо рассмотреть историю вопроса, где в силу его специфики доминирующее положение занимают биологические подходы. На самом деле, конечно, биосоциальная проблематика никогда не относилась исключительно к компетенции биологических паук, она являлась и является главным связующим звеном между биологией и социогуманитарными дисциплинами.

 

ГЛАВА 2

ПОНЯТИЕ БИОСОЦИАЛЬНОСТИ И СТАНОВЛЕНИЕ ЕСТЕСТВЕННО-НАУЧНОЙ ПРОБЛЕМЫ БИОСОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИИ

 

Более ста лет назад А. Эспинас, французский философ, социолог и экономист, начал свою книгу «Социальная жизнь животных» следующими словами: «Факт существования животных обществ (societes) известен, но не объяснен. До сих пор он не был связан ни с ка­ким общим законом природы. Рассуждения о нем, едва выходящие за пределы констатирования явления, встречаются в трудах натуралистов как бы случайно: там и сям вы найдете у них простые указания на из­вестные агломерации животных, которые они называют то колониями, то республиками или государствами. Но названия эти мало способствуют уяснению природы животных обществ, так как в свою очередь и политики, желая распределить социальные тела по свойствам, сближающим их с другими существами, и обращая внимание одни на их промышленность, другие—на многолюдство, третьи, наконец, на их медленное и самопроизвольное возрастание, называют эти тела то ульями, то муравейниками, то полипняками и даже деревьями. Таким образом, в то время как натуралисты, подчиняясь безотчетной необходимости обобщения, сравнивали животные общества с челове­ческими, политики, движимые тем же побуждением, уподобляли человеческие общества общинам живот­ных. Но так как ни те, ни другие из них не стреми­лись к уяснению источников и основной сути этого сравнения, то они обоюдно только увеличивали сво­ими уподоблениями общую путаницу вместо того, чтоб сколько-нибудь ее рассеять» [Эспинас, 1882, с. 1-2].

К сожалению, эти слова остаются справедливыми до сих пор: несмотря на колоссальный прогресс прак­тически во всех областях науки, в объяснении и теоре­тическом анализе социального поведения животных (как природной предпосылки  эволюции  общественной жизни человека) мало что изменилось. За это время был предпринят целый ряд попыток решить проблему развития социальности у животных и тем самым найти место представлению о социальности в системе представ­лений биологии, соотнести развитие человеческого об­щества с его природными корнями. Однако мы и сегодня не имеем тех результатов, которые стали бы значи­тельным этапом в движении нашего познания.

В своей исторической книге Эспинас наметил все будущие трудности в исследовании социальности у животных и проблемы ранних этапов социогенеза че­ловека: «Тщетны и бесплодны,— писал он,— все столь часто возобновляемые попытки открыть законы соци­альной жизни в человеческом обществе, независимо от ее проявлений в остальной природе. Нельзя, од­нако же, не заметить, что одного простого сближения или аналогии тут мало: для точного определения иско­мых отношений... требуется глубокое изучение обоих предметов, или, вернее, терминов сравнения» [Там же, с. 2].

Но такое изучение под силу только специальной научной дисциплине, у которой есть свой предмет, свои методы и свой объект. Между тем до сих пор даже название этой дисциплины не устоялось: то ее назы­вают социологией животных, то социоэтологией или социобиологией. Кстати, и представление о предмете исследования каждый раз оказывается немного, но иным. Однако во всех случаях перспективы развития этой биологической дисциплины неразрывно связаны с решением вопросов социоантропогенеза, а следова­тельно, с социогуманитарным знанием. Каково бы ни было отношение исследователей социального пове­дения животных к гуманитарным дисциплинам, пред­мет их исследования требует междисциплинарного подхода.

Подобный междисциплинарный статус данного направления обусловливает практическую и теорети­ческую значимость получаемых в его рамках резуль­татов и поэтому периодически вызывает чрезмерный интерес философов и методологов, как это наблюда­ется теперь в отношении социобиологии.

 

2.1. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОНЯТИЯ

 

Представляется необходимым рассмотреть круг тех основных понятий, которые используются при изу­чении надындивидуального поведения (взаимодействия) животных и организационных структур, возникающих в результате такого взаимодействия. Это существенно я потому, что в нашей биологической литературе на­блюдается сильный терминологический разнобой и мы обнаруживаем подчас совершенно поразительное со­седство терминов. Анализа требуют три основных понятия: биосоциальности, социального поведения и социальной системы (сообщества).

«Б и о с о ц и а л ь н о с т ь» — основное   понятие в структуре наших рассуждений. Оно отражает то простое, но далеко не очевидное даже для этологов положение, которое было сформулировано А. Эспинасом в качестве своего рода «социобиологической акси­омы»: «...совместная жизнь в животном царстве не составляет случайного явления; она появляется не по прихоти или какому-либо капризу то там, то здесь; это совсем не привилегия (как часто думают) несколь­ких отдельно стоящих на зоологической лестнице ви­дов, каковы, например, бобры, пчелы и муравьи, а, напротив,— как мы надеемся доказать в этом сочи­нении — нормальный, постоянный и всемирный факт» [Эспинас, 1882, с. 3]

Первый и непосредственный вывод из этой акси­омы — утверждение о первичности биосоциальности: она есть имманентное свойство живого, следовательно, возникает одновременно с появлением жизни. Данное утверждение можно назвать «сильным» утверждением— оно предполагает независимость феномена биосоциаль­ности от феномена собственно органической жизни ¹.

 

¹ Достаточно подробные и аргументированные обоснования такой позиции приведены В. Я. Новаком [1967] и В. В. Иваницким [1984].

 

Однако есть и другая, быть может более распро­страненная, точка зрения на феномен биосоциальности. В соответствии с ней биосоциальность понимается как эпифеномен биологической (прежде всего органиче­ской) эволюции и считается, что как таковой она воз­никает лишь на достаточно поздних, развитых стадиях биологической эволюции. Это — «слабое» утверждение о вторичности биосоциальности, приспособительном характере ее, т. е. об обусловленности се органиче­ской эволюцией.

Существует и третья точка зрения на феномен био­социальности, но она, по моему мнению, представляет сейчас лишь исторический интерес. Согласно этой точке зрения, биосоциальность есть специфически чело­веческий феномен, который характеризует начальные этапы становления общества.

Обосновать введение данного понятия, вообще го­воря, нетрудно. На интуитивном уровне очевидно, что существование всякой биологической системы возмож­но лишь при наличии среды. (На самом деле это неде­лимая пара понятий: «организм — среда»; в конечном счете и жизнь можно было бы определить как то, что имеет среду). Но что такое среда для биосистемы? Это то, с чем (и с кем) осуществляется взаимодействие. Фундаментальным условием существования всякого организма является взаимодействие его со своей средой. Эти, вообще-то, тривиальные, рассуждения, необхо­димы нам лишь в качестве посылок для определения понятия биосоциальности.

Для организма среда имеет две формы, т. е. для него существуют «две среды». «Первую» среду состав­ляют так называемые абиотические и биотические факторы: климатофизические, экологические; «вторую» же среду составляют себе подобные организмы — конспецифики. Формы и принципы взаимодействия с «первой» и «второй» средами существенно различаются.

Под феноменом биосоциальности понимаются имен­но взаимодействия организма со «второй» средой — с представителями своего вида. Но это слишком широкое  и неуточненное определение, которое годится, видимо, лишь при описании таких далеких от нас видов, как бактерии или простейшие многоклеточные. Сузить понятие можно следующим определением; биосоциальность — это имманентное свойство организ­мов, заключающееся в способности устанавливать и поддерживать взаимодействия с конспецификами на разных уровнях интеграции ².

 

² Ср. определение, данное В. В. Иваницким [1984, с. 74]. А В. Новак [1967] под биосоциальностью (или, по его термино­логии, социабельностью) понимает «потенциальную способность молекул нуклеопротеидов образовывать структурные ассоциа­ции все возрастающей сложности» (с. 387).

 

Представление о взаимодействии на разных уров­нях интеграции отражает тот известный факт, что взаимодействовать могут как отдельные индивиды, так и группы или целые сообщества. Во всех указанных случаях характер взаимодействий различен. Этот мо­мент считал принципиально важным Эспинас (а вслед за ним считает и В. Новак). По признаку доминирова­ния того или иного вида взаимодействий он выделял три основных типа сообществ у животных, три основ­ные ступени эволюции социальности: сообщества, ба­зирующиеся на взаимодействиях, связанных с сов­местным потреблением пищи, на взаимодействиях, обу­словленных функцией воспроизводства, и на взаимо­действиях «вследствие причин чисто интеллектуального характера» [Эспинас, 1882, с. 386]. Таким образом, по мнению Эспинаса, лишь взаимодействия на третьем уровне интеграции есть истинно социальные (и соот­ветственно лишь сообщества, образующиеся в резуль­тате этих взаимодействий, могут быть отнесены к «ис­тинным» сообществам).

Понятие   «биосоциальность»   специфицируется, уточняется через понятие «с о ц и а л ь н о е  п о в е-д е н и е». В отечественной специальной и философской литературе термин «социальное поведение» примени­тельно к животным не употреблялся довольно долгое время (примерно с 20-х по 70-е годы). Вместо него использовались четыре других: «общественное», «групповое», «коллективное», «кооперативное поведение». Многообразие терминов, как и многообразие опреде­лений соответствующего понятия, сохраняется и по сей день. Которому из терминов следует отдать предпочтение? Мне думается, чтобы ответить на этот вопрос, достаточно беглого анализа.

Где-то с начала нашего века термин «социальный» применительно к животным заменяется на его русский перевод — «общественный». Появляются «обществен­ные насекомые», общественным поведением называют­ся всякие формы взаимодействия индивидов внутри популяции. Однако невозможность использования дан­ного термина для описания внутривидовых взаимодейст­вий у животных предопределена тем, что он соотно­сится с понятием «общество», т. е. характеризует специфически человеческие формы взаимодействия. Если в содержание термина «социальное поведение» прямо не включены представления о культурных цен­ностях, нравственности, то термин «общественное по­ведение» обязательно предполагает указание на них.

Термин «групповое поведение» заведомо уже тер­мина «социальное поведение»: он описывает лишь некоторые формы взаимодействий в рамках социально­го поведения — те взаимодействия, которые мы наблюдаем внутри отдельных функциональных групп, со­ставляющих сообщество (например, внутри «банды» молодых самцов).

Термин «коллективное поведение» используется редко и в немногих дисциплинах, например в антропогенетике [Мархинин, 1989]. Он, несомненно, заим­ствован из психологии и употребляется чаще для описания пред- или раннесоциальных этапов развития социальной жизни у человека. Хотя буквальное значение данного термина нейтрально и приемлемо для социоэтологии (collectivus значит «скопившийся в одном месте»), в психологии «коллективное поведение» традиционно характеризует внутригрупповую деятельность направленную на достижение общей цели. В силу этих причин, а также потому, что термин занят, он не подходит в качестве специального термина, охватывающего все формы взаимодействия внутри сообщества.

Кооперативное поведение есть поведение сотрудничества . Следовательно, соответствующий термин отра­жает лишь один из аспектов взаимодействия индивидов внутри сообщества: совместное строительство бобр­овой плотины, муравейника, гнезда, совместную охоту, совместную защиту. Все эти формы совместной деятельности — истинная кооперация с разделением функций и наличием определенных целей. Они, без­условно, удовлетворяют критериям кооперативной деятельности [Семенов, 1983]. Но кооперативное пове­дение не охватывает всего социального поведения, по­скольку «кооперация не единственно возможный вид социального взаимодействия, так как кроме коопера­ции можно назвать такие совершенно специфические виды социальных отношений, как конфликт, парази­тизм, обучение... Если кооперация — со-действие, то конфликт — противо-действие». [Там же, с. 107].

Таким образом, в нашем распоряжении остается всего один термин — «социальное поведение». Харак­терно, что, например, в «Этологическом словаре» Э. Хеймера [Неуmer, 1977, 8. 165] определяется только «социальное поведение» и не приводится ни один из других упомянутых терминов. Видимо, этот термино­логический разнобой — специфика отечественной ли­тературы.

Почему кажется предпочтительным использование термина «социальное поведение»? Во-первых, он ука­зывает па глубокую связь, единые природные корни между сообществами животных и человеческим об­ществом (особенно если мы рассуждаем не о челове­честве вообще, а об отдельных сообществах — этносах; разница не в масштабе, а в качественном различии между локальным сообществом — родом, племенем, народом — и цивилизацией.) Во-вторых, предпочтение связано с традиционностью и широким (вообще говоря, всеобщим в биологической литературе XIX и XX вв.) употреблением термина. Вероятно, одного этого аргу­мента уже достаточно. В-третьих, само значение слова «socialis» очень широкое; товарищеский, приятельский, дружеский, супружеский (брачный), общительный, со­юзный, союзнический. Поэтому термин «социальное доведение» перекрывает области, описываемые другими терминами — «кооперативное поведение» или «группо­вое поведение».

В то же время нельзя признать достаточным опре­деление социального поведения, принятое в классиче­ской этологии, где под ним подразумеваются «такие поведенческие паттерны животных и человека, частота - которых изменяется в присутствии конспецифика. Социальное поведение начинается, едва только по  крайней мере два индивида вступают во взаимодействие на основе дружеской связи (freundlinch Beziehung)» [Ibid, S. 165-166]. Несомненно, что это сугубо этологическое определение (а не социоэтологическое, напри­мер), поскольку обусловлено редукционистской методо­логией отологии. Здесь понятие «социальное поведе­ние» строится на базе понятия «индивидуальное пове­дение» (основного понятия этологии); оно отражает то же индивидуальное поведение, по в присутствии «компаньона» — партнера по взаимодействию.

Под социальным поведением в этологии понимается любое взаимодействие конспецификов, но «на основе дружеской связи». Следовательно, все формы антаго­нистических взаимодействий не являются социальны­ми. Значит, этология предполагает существование и третьего специального вида взаимодействий помимо индивидуального и социального поведения — взаимо­действия борьбы? В действительности такая неточность свидетельствует лишь о том, что понятие социального поведения чуждо предмету этологии.

Несомненно, что социальное поведение есть взаимо­действие. Однако не всякое взаимодействие есть со­циальное поведение. И не потому, что агрессивное поведение не относится к сфере социального,— чаще, наоборот, относится. Да и социальные взаимодействия осуществляются отнюдь не исключительно на основе дружеской связи. По-видимому, это особые формы взаимодействий — такие, которые   направлены   на развитие и воспроизводство отношений с определенным, ограниченным кругом сородичей.

Результатом подобных взаимодействий оказывают­ся социальные отношения (если позволительно перено­сить соответствующее понятие в сферу социоэтологии), т. е. то, что наряду с элементами (индивидами, группи­ровками, семьями и т. п.) и образуют социальную си­стему. Социальные отношения —это структура сооб­щества, то, без чего сообщество как система существо­вать не может [Семенов, 1983]. Следовательно, соци­альное поведение — взаимодействия, обеспечивающие существование (развитие и, уж во всяком случае, воспроизводство) социальной системы. Ясно, что дру­жеские связи тут необходимы, но столь же необхо­димы и антагонистические взаимодействия.

Можно несколько иначе специфицировать понятие «социальное поведение» —графически (рис. 1). Всякое поведение организма—это взаимодействие, но усло­вием его осуществления является собственная спонтанная активность живой системы. Без та­кой активности пове­дение попросту не­возможно—это совер­шенно очевидно. Ес­ли мы рассмотрим по­ведение как взаимо­действие, то придется вернуться к тому, что выше говорилось о    взаимодействии организма и среды:

 

 

Рис. 1.

 

взаимодействие организма со своей «пер­вой» средой и есть индивидуальное поведение. При этом неважно, что мы рассматриваем —  пищевое ли поведение животного или поведение избегания жертвы. Другая половина круга взаимодействий — взаимодействия с представителями своего вида, конспецификами. Социальное поведение — часть этих внутривидовых взаимодействий, те, что осуществляются в рамках сообщества и имеют своим результатом социальные отношения.

В русле этих представлений мне кажется примеча­тельной эволюция представления о социальном пове­дении у Е. Н. Панова. В работе 1975 г. он определил социальное поведение как «систему отношений между особями одного вида, основанную на всем многообра­зии межиндивидуальных или межгрупповых контактов  и взаимодействий» [Панов, 1975, с. 24]. Это определе­ние отражало передовые, но характерные для этологии того времени представления, когда под социальным поведением понимали не только любые внутривидовые взаимодействия³, но даже и межвидовые. Вообще го­воря, можно утверждать, что эта традиция в этологии: всякое поведение разделять только на индивидуальное и «социальное», т. е. на все остальное,— до сих пор доминирует.

 

³ Ср. определение, данное Хеймером [Heymer, 1977}.

 

Однако в монографии, опубликованной в 1983 г., ученый трактует социальное поведение совсем по-другому — как «все многообразие поведенческих взаимо­действий между особями, относящимися к локальной внутрипопуляционной группировке» [Панов, 1983, с. 6]. «Локальная   внутрипопуляционная   группировка» означает то же, что «сообщество», но в терминах эко­логии. Следовательно, объемы понятий «социальное поведение», приведенных Е. Н. Пановым и мною, сов­падают. Различие в том, что он рассматривает соци­альное поведение феноменологически («это все то, что происходит с индивидами внутри сообщества»), я же считаю, что социальное поведение включает и то, что ведет к установлению определенных социальных отношений (т. е. является основным структурообразу­ющим фактором социальной системы). Поэтому допу­стимо, что в многообразии взаимодействий между инди­видами внутри сообщества могут найтись и такие, которые к социальному поведению не относятся.

Следует обратить внимание и па то, что структура отношений внутри сообщества (которые можно, конечно, назвать социальными отношениями) предста­влена не чем иным, как социальным поведением, она существует через социальное поведение. Связь между социальным поведением и социальным отношением — это связь между формой и содержанием [Семенов, 1983, с. 87-103].

Сообщество есть социальная система. Оно представлено совокупностью определенных элементов⁴, определенным образом связанных друг с другом социальными отношениями). Термин «сообщество» кажется очень удачным для обозначения социальных систем у животных, по крайней мере у птиц и млеко­питающих. Наряду с ним, в качестве синонима, мы можем использовать и термин «социетация» — латин­ский эквивалент термина «сообщество», подобно тому как эквивалентом термина «общество» является «социум».

 

⁴ Это как индивиды, так и группировки, состоящие из не­скольких индивидов и основанные на дружеских связях (альян­сы, «банды») или сексуальных (семьи).

 

Сообщество (социетация) у животных в экологическом смысле — это, как уже говорилось, локальная внутрипопуляционная группировка. Такие группиров­ки почти всегда носят естественный характер: они образованы либо одной родственной группой (и тогда сообщества — это семьи, кланы, прайды и т. п.), либо так называемой «репродуктивной группировкой» (не­большая группа индивидов, связанных знакомством либо также родством, которые могут свободно всту­пать друг с другом в сексуальные связи, т. е. в рамках этой группы возможен промискуитет в более или ме­нее ограниченной форме).

Конечно, сообщество существует лишь при условии, что в его основе лежат наряду с родственными дру­жеские отношения. Однако любой индивид, а не только человек с самого момента своего рождения включен в какое-то сообщество, принадлежит ему — сначала как существо, целиком зависимое от матери и (или) отца, затем как член своего выводка, как подросток, включенный в группу своих сверстников (чаще под прямым воздействием и контролем взрослых индиви­дов, чем спонтанно), и наконец как взрослый индивид, добивающийся места в сообществе. Поэтому жизнь любого живого существа (особенно если мы говорим о птицах и млекопитающих) протекает в сообществе либо в непосредственной связи с сообществом, даже если мы изучаем виды, представители которых ведут «одиночный» образ жизни или в определенные периоды жизни как будто живут сами по себе и не вступают во взаимодействия с сородичами.

Популяция обычно состоит из нескольких или даже многих сообществ. Возможны случаи, когда популя­ция и сообщество совпадают по объему. Как правило, это происходит в условиях физической изоляции — на небольших островах или когда пространства, при­годные для обитания данного вида, разделены непри­годными для жизни пространствами (таковы, например, коралловые рифы для многих их обитателей). К изо­ляции физической обычно, особенно у высших живот­ных, присоединяется и социальная изоляция. Тогда сообщество, охватывая собой целую популяцию, само становится фактором увеличения межпопуляционных различий. Поскольку же социальные изолирующие механизмы действуют так же эффективно, как и эколо­гические, сообщество может выступать в качестве важ­ного фактора эволюции ⁵.

 

⁵ В этом, кстати, заключается центральное следствие утвер­ждения П. А. Кропоткина [19071 о том, что взаимная помощь есть главный фактор эволюции. Подробно данный вопрос будет рассмотрен ниже.

 

В то же время я не знаю ни одного примера того, чтобы сообщество было представлено сразу двумя или более популяциями. Это, по всей видимости, невоз­можно, сколь бы узко (конечно, в разумных преде­лах) мы ни определяли популяцию. Таким образом, социоэтологическое определение сообщества наполня­ет соответствующее понятие и популяционно-экологическим смыслом.

Я думаю, что сообщество, а не особь есть «клеточка» популяции, тот ее элемент, который составляет и струк­турирует популяцию. Каждый организм появляется в сообществе. Для любого индивида сообщество су­ществует всегда (конечно, не конкретное сообщество). Есть основания утверждать, что популяция возникает на основе сообщества, в результате развития, социотомии и взаимодействия нескольких сообществ. Та совокупность индивидов, находящихся в определенных отношениях друг с другом, которую мы описываем в популяционно-генетических и экологических терми­нах как популяцию, на самом деле есть образование социальное по происхождению, а значит, оно, веро­ятно, и описано может быть в социоэтологических терминах.

Признание, таким образом, неотделимости фено­мена социальности от живого (вообще от феномена жизни) необходимо ставит и вопрос об эволюции био­социальности. Ведь коль скоро мы признаем бесспор­ной идею биологической эволюции (в самом широком смысле — как «серию последовательных изменений с исторически значимым результатом» [Красилов, 1986, с. 8]), вопрос о сопряженной эволюции эпибиологического феномена, социальности, встает естественным образом.

Если мы принимаем ту точку зрения, что биосоци­альность возникает одновременно с появлением жизни, как ее атрибут, мы можем признать правильным и предположение о том, что параллельно с биологиче­ской эволюцией и сопряженно с ней происходила и биосоциальная эволюция. Она, конечно, не была про­стым отражением органической эволюции, и поэтому должна иметь свои специфические черты. Однако было бы заблуждением полагать, что это единственно вер­ный путь рассуждений. Я думаю, есть не меньше осно­ваний утверждать, что какая-либо специальная соци­альная эволюция, параллельная органической, отсутствует, что это фантом нашего сознания, но не ре­альность.

Две эти позиции будут предметом анализа в даль­нейшем. Теперь же полезно рассмотреть исторические аспекты проблемы биосоциальности: каковы были пред­посылки появления идеи биосоциальности, прежде всего как научной, а не философской проблемы, и какими путями шло развитие этой идеи. Я не намерен идти в глубь веков в поисках самых зачатков ее — меня больше интересует развитие идеи биосоциальной эволюции начиная с XIX в. и до настоящего времени. Несомненно, что основными объектами такого истори­ческого исследования станут три биологические дисци­плины (и соответственно три системы взглядов): социо­логия животных, этология и социобиологии.

 

2. 2. ФЕНОМЕН БИОСОЦИАЛЬНОСТИ В БИОЛОГИИ XIX в. СОЦИОЛОГИЯ ЖИВОТНЫХ

 

Важность постановки проблемы эволюции «социаль­ной жизни» животных как одного из направлений эво­люционной теории стала осознаваться относительно недавно, хотя уже в середине прошлого века появился целый ряд работ, специально посвященных данному вопросу. Эти исследования значительно опережали свое время по той простой причине, что не могли осно­вываться на сколько-нибудь обширных эксперимен­тальных и наблюдательных данных и поэтому носили по преимуществу гипотетический характер. Тем не менее социология животных развивалась достаточно интенсивно. Со времени исследований Э. Жоффруа Сент-Илера в конце XVIII — начале XIX в. и до 20-х годов нашего столетия, времени кризиса дарви­низма, поведением животных (в рамках зоопсихоло­гии и социологии животных) занимались примерно полторы сотни ученых — немало для науки того периода.

Возникновение всякой идеи, занимающей умы ис­следователей, должно иметь свои предпосылки. Ка­кие же предпосылки обусловили появление идеи био­социальной эволюции? Почему об этой идее можно говорить как о продукте естествознания XIX в., а не начинать, как принято, с Аристотеля? Несомненно, древним были хорошо известны факты взаимной помощи и альтруизма среди животных одного и разных видов, и рассматривали они эти явления как просоциальные формы или, по крайней мере, как предпосылки соци­альности у человека. Но идея постепенного развития социальности в животном мире, которое обусловлено филогенетическим развитием и венцом которого яв­ляется социальная жизнь человека,— эта идея при­надлежит, конечно, науке прошлого века. Причем воз­никла она на стыке нескольких направлений.

Интерес к социальной жизни животных был связан с целой серией революционных преобразований в пау­ке. Прежде всего сыграла свою роль окончательная победа в биологии эволюционного учения, утвердив­шегося к 50-м годам XIX в. в виде дарвинизма. Но это, так сказать, не первопричина, а условие. Важ­нейшее значение имело появление трех новых наук: социологии Конта и Спенсера, сравнительной психоло­гии (зоопсихологии) и марксистской теории обществен­ного развития как естественно-исторического процесса.

Идея органической эволюции, ставшая бесспорной в сознании исследователей, естественным образом по­рождала и идею психической эволюции, настолько же бесспорную, насколько бесспорен факт животного происхождения человека. Как известно, последова­тельным выразителем данной идеи выступил Г. Спен­сер [1876]. Но раз психическая эволюция составляет один из результатов органической эволюции, тем более детерминировано этой последней развитие поведения, а вместе с ним и элементов социальной жизни животных. «...Кроме органического развития (evolution),— писал Спенсер,— существует еще стремление к возник­новению по многим направлениям дальнейшего и бо­лее высокого порядка развития (evolution)... Надорганическое развитие самого высшего порядка возникает из порядка не более высокого, чем тот, который про­является в разнообразнейших формах во всем живот­ном мире вообще» [Там же, с. б]. Эта «надорганическая эволюция» Спенсера есть как раз то, что мы теперь называем биосоциальной эволюцией.

Появилась новая наука — социология, изучающая законы развития человеческого общества, его инсти­туты, формы массового поведения людей. С момента своего появления пронизанная эволюционным духом, она искала естественные основания развития челове­ческого общества. Для этого ей необходимы были кор­ректные сопоставления с аналогичными надорганическими формами, имеющими место у различных живот­ных. Поскольку в самом грубом приближении очевид­на связь между уровнем развития надорганических форм и морфологической организацией животных, идея прогрессивной надорганической эволюции, обу­словленной органической (дарвиновской), с самого на­чала была бесспорной для социологии, и прежде всего для эволюционной социологии Спенсера.

Эволюционная идея затронула и психологию. Ши­рокое распространение получили сравнительно-психо­логические исследования, в которых сопоставлялось развитие отдельных психических функций у живот­ных, стоящих па разных ступенях зоологической лест­ницы. Кроме того, что такие сопоставления возможны лишь на основе изучения поведения животных (в изу­чении психики животных нельзя применить интроспекционистский подход — все ее проявления, да и само наличие психики, мы регистрируем только через поведение), они требуют специального исследования поведения животных в естественных условиях их обитания. Поведение же в природе, которое мы обычно можем наблюдать, чаще всего есть взаимодействие животного с сородичами, т. е. осуществляется в сооб­ществе. Таким образом, натуралисты прошлого века в большинстве своем описывали, например, не типы чесания и их эволюцию в ряду амфибии—рептилии— млекопитающие, а эволюцию форм семейного воспита­ния в том же самом ряду. Зоопсихологические иссле­дования позволили получить разнообразный фактиче­ский материал, столь необходимый для эволюционных сопоставлений.

Наконец, как это ни удивительно, существенную роль в становлении социологии животных сыграла марксистская теория общества. Представление об эво­люции человеческого общества как о естественно-исто­рическом процессе — глубоко эволюционное по сущест­ву. Если социум при всей своей независимости от природы в значительной мере есть ее продукт и само социальное развитие определяется законами, незави­симыми от воли и сознания людей, то это требует по­иска не только природных предпосылок социальной формы движения материи в биологии человека, но и предпосылок «надорганической жизни» в самом живот­ном мире.

Таким образом, эволюционная идея, воспринятая биологией и социогуманитарными науками XIX в., породила идею надорганической, или биосоциальной, эволюции, а вместе с ней и новое научное направление — социологию животных. Формирование чип научной дисциплины можно отнести к последней трети прош­лого века. Признанным лидером здесь я пился Эспинас. Система взглядов па сообщества животных, раз­витая им в фундаментальном труде «Социальная жизнь животных», определяла развитие социологии живот­ных практически до 20-х годов нынешнего века.

Я рассмотрю здесь основные положения концеп­ции Эспинаса по двум причинам. Во-первых, многие из этих положений, первоначально отвергнутые, на­ходят сейчас новое подтверждение, по уже на широкой экспериментально-наблюдательной основе. Они, вообще говоря, не утратили своего ключевого значения для анализа проблемы биосоциальной эволюции. Во-вторых, новый виток интереса к социальным формам, у животных, переживаемый нами в настоящее время, зачастую даже философами рассматривается как новый и оригинальный подход, как формулирование принци­пиальной новой проблемы на стыке биологии и соци-гуманитарного знания. Это не так. Более того, социо­логия животных, по моему мнению, по глубине ана­лиза не превзойдена социобиологией, да последняя и не способна на это.

Книга Эспинаса разделена на четыре отдела со­образно его представлениям об «уровнях социально­сти». Вначале он рассматривает случайные ассоциации между животными разных видов (паразитизм и раз­личные формы мутуализма), не считая их собственно сообществами. Однако уже в этих первичных и нераз­витых формах взаимодействия закладываются неко­торые основные принципы, лежащие в основе органи­зации «истинных» сообществ.

Прежде всего, это условие постоянного сотрудни­чества между отдельными живыми существами. «Вза­имный обмен услуг между более или менее независи­мыми деятелями —вот самая характерная черта со­циальной жизни...» [Эспинас, 1882, с. 137]. Начала такой взаимности закладываются, конечно, уже в са­мых примитивных формах мутуализма между совер­шенно несходными животными (например, принадле­жащими к разным классам или даже типам).

Далее, это появление социальной разнокачественности индивидов. Постоянная совместная жизнь су­ществ делает явными различия между ними, различия биологического порядка, которые в сообществе приоб­ретают смысл различий социальных. Поэтому отно­шения индивидов, первоначально одинаковые, специа­лизируются в соответствии с их особенностями и спо­собностями. Такая специализация взаимодействий разнокачественных индивидов служит условием для появления организации, которую Эспинас отождест­вляет с подчинением. «...Подчинение и организация — это одно и то же» [Там же, с. 151], поскольку «обще­ство может организоваться только при существовании управления с одной стороны и подчинения с другой» [Там же, с. 162].

Рассмотренные в этом первом отделе межвидовые сообщества Эспинас совершенно справедливо не считает  «нормальными сообществами». Само указание на такие ассоциации, очень широко распространенные в животном мире (между прочим, в них включен и человек), понадобилось Эспинасу для того, чтобы от­делить в последующем анализ собственно сообществ как одновидовых ассоциаций от всех других форм взаимодействия. Одновременно он показал, что всякое взаимодействие, хоть в малой степени устойчивое, естественно и неизбежно порождает организацию. Таким образом, нам уже нет нужды обосновывать целе­сообразность возникновения социальной жизни у жи­вотных — препятствие, о которое постоянно спотыка­ется «правоверный» селектогененик, просто-напросто исчезает. Это препятствие оказывается чисто умозри­тельным, лежащим в сфере нашего сознания и вообще не относящимся к исследуемой реальности.

Какие же сообщества Эспинас называет «нормаль­ными»? Он дает, вообще говоря, очень жесткое, узкое определение: «Нормальными обществами мы называем такие, члены которых буквально не могут существо­вать без помощи друг друга» [Там же, с. 179]. По­скольку же одновременно ученый выдвинул и другое утверждение: «Все животные, за исключением разве самых низших живых существ, представляют собой различные ступени обществ или их элементы» [Там же, с. 438],— то вместе они, безусловно, формулируют принцип «пансоциальности»: «нормальные общества» присущи любым животным организмам.

«Нормальные общества» являются предметом ана­лиза в трех следующих отделах его книги, которые отвечают классификации таких обществ по трем функ­циям. Каждой из них: функции питания, функции воспроизводства и функции «взаимных отношений»— соответствует свой «род» обществ. Последний «род» обществ характеризует самую высшую ступень животно-социальной лестницы — это так называемые «истин­ные сообщества».

Выделяется и другое основание классификации «нормальных обществ», по которому они делятся на две группы. Первообразные, или «прирожденные», об­щества суть те, которые объединяют составляющих их живых существ на основе функции питания. Вто­ричные, или производные, общества — те, в которых связующим звеном между существами служит функция воспроизводства. Два «рода» обществ — «воспроизво­дительные» и «взаимные» общества — относятся к груп­пе вторичных обществ [Там же, с. 181].

Второй отдел посвящен первообразным обществам, основу которых составляет почти исключительно функ­ция питания. Такие общества Эспинас выделяет у са­мых низших животных: одноклеточных организмов, оболочников, червей и т. п. Здесь индивиды вовлека­ются в общество самим способом их размножения:

«общества питания... имеют тот общий характер, что составляющие его индивиды бывают постоянно свя­заны между собой, начиная от рождения, и никогда не живут свободными» [Там же, с. 195].

Эспинас, видимо, отчетливо понимает, что «общест­ва питания», как и межвидовые ассоциации, не могут быть признаны действительно социальными образова­ниями, социальными с антропоцентристских позиций. Таковыми в известной мере являются «воспроизводи­тельные» общества, но «истинными»— лишь третий род обществ, свойственный немногим видам (они носят наименования «peuplades» или «еthniques»). Однако «воспроизводительное» общество имеет своим фунда­ментом «общество питания» [Там же, с. 180], а «истин­ное» сообщество — и то, и другое.

Поскольку в «прирожденных» обществах их инди­виды от рождения связаны между собой, то все они имеют единое происхождение и, как правило, общую систему питания. Это такие «общества», как колони­альные организмы, полипняки, кораллы и т. д., т. е., те, которые в обыденной жизни мы рассматриваем в качестве отдельных организмов. К этому же склонны и зоологи.

В третьем отделе исследуются общества, основан­ные на функции воспроизводства. Последовательно придерживаясь логики историзма, Эспинас и здесь начинает с рассмотрения физиологического взаимодей­ствия между отдельными частями организма и продол­жает описанием брачных церемоний и их компонентов, точнее сказать, релизеров, тех ключевых раздражи­телей, которые выступают в качестве механизмов, на­правляющих и координирующих процессы воспроиз­водства. Подобная аналитическая редукция приводит автора к несколько парадоксальному заключению (которое, однако, в рамках его концепции кажется совершенно естественным): в конечном счете каждое живое существо есть сообщество. Ведь развитие про­текает по пути выделения одного тела, дочернего, из тела другого. А далеко продвинутые способы (формы) «почкования» приводят к появлению «материнского семейного общества», ярчайшим, а может быть, и един­ственным примером которого являются семейства у насекомых. Высшие формы семейств — у общественных насекомых: термитов, муравьев, пчел, ос и шмелей.

Из тела матери появляется потомок, который тре­бует воспитания. Именно воспитание детей — основной фактор, скрепляющий союз родителей, под его влияни­ем формируется семейство. Брачное же общество, т. е. самый союз родителей, есть лишь условие семьи [Там же, с. 280]. Но воспитание детей предполагает нали­чие известного феномена — материнской любви. Мате­ринская любовь — это первый из вопросов, встающий при изучении эволюции нормальных обществ, и он самый сложный из всех вопросов. На протяжении многих страниц Эспинас анализирует эту проблему, предлагает объяснение возникновения материнской любви [Там же, с. 282—288], но в конце концов отка­зывается от поиска причин [Там же, с. 337].

Мне представляется чрезвычайно важным рассмот­реть, как ставит проблему материнской любви Эспинас и какие решения он предлагает. От этого зависит даль­нейшая оценка результатов, которые приписываются социобиологии.

«...Для того, чтобы исследовать семейство,— пишет ученый,— необходимо прежде всего объяснить материнскую любовь — вопрос, представляющийся в наших глазах одним из самых сложных» [Там же, с. 282]. В отношении высших животных, уже «способных к симпатии», этот вопрос разрешался бы относительно легко, но мы встречаемся с непреодолимыми препят­ствиями, когда обращаемся к низшим животным, осо­бенно к насекомым. «В самом деле, как объяснить себе, что насекомое может: 1) предвидеть будущее по неизвестному прошедшему; 2) узнать самого себя в существе, имеющем совершенно отличную от него фор­му и даже при отсутствии в нем всякой живой формы; 3) заботиться о нуждах детеныша, существование кото­рого нельзя предвидеть и когда мать, по своим собст­венным потребностям, не может составить о них ника­кого понятия» [Там же, с. 283].

Поставлены очень глубокие, коренные вопросы. Но предлагаемые решения удивляют своей спекулятив­ностью и полной негодностью. Эспинас предполагает, что материнская любовь зародилась еще тогда, когда ны­нешние формы насекомых были совсем другими, взрос­лые особи были похожи на свои личинки и произво­дили не яйца, а личинок (мухи, например, как счи­тает автор). Другими словами, в основу объяснения материнской любви Эспинас стремится положить утверждение, что предпочтение другого возможно лишь как предпочтение подобного себе по форме, по внеш­нему виду. И эти «органические бессознательные им­пульсы» порождают ту связь, которую мы называем материнской любовью.

И второе затруднение он пытается преодолеть ана­логичным образом. «...То, что нам кажется теперь предвидением,— пишет он,— па самом деле превраща­ется в бессознательное и органическое воспоминание давнишнего опыта из прошлой жизни вида: партизаны теории эволюции признают, что инстинкты возникают из унаследованных привычек» [Там же, с. 286—287].

Характер «объяснений» не требует комментария; они сделаны в вульгарно-эволюционном духе, что чувствует и сам Эспинас. Но он не имеет других объ­яснений им же поставленной, ключевой для его кон­цепции проблемы. Он расценивает эту проблему как «антилогическую» и признает, что без решения ее «со­циология лишается своей основы» [Там же, с. 287]. В решении данной проблемы Эспинас больше надеется на своих последователей, указывая, кстати, что и Дар­вину она кажется неразрешимой и относящейся к сфе­ре чистой спекуляции.

Эспинас возвращается к проблеме материнской любви, когда рассматривает сообщества позвоночных животных (начиная с рыб), и тут он предлагает совсем иной подход к ее решению. Возможно, говорит он, что сама любовь является лишь спутником некоего органического процесса, например кормления грудью детеныша у млекопитающих. Кормление оказывается не чем иным, как избавлением от органического про­дукта, вырабатываемого в материнском теле, а процесс избавления от переизбытка этого продукта сопровожда­ется приятными для матери ощущениями, которые пе­реносятся на детеныша, ассоциируются с ним, закреп­ляются и начинают окончательно жить своей само­стоятельной жизнью. Так возникает тот странный фе­номен, который мы называем материнской любовью.

Эспинас утверждает, что и эта гипотеза «не сходит с почвы эволюционной теории» [Там же, с. 338], хотя ясно, что здесь объяснение носит характер сведения целого к взаимодействию частей, к простой редук­ции. Две попытки создать гипотезы материнской люб­ви коренным образом отличны друг от друга, но обе не приносят успеха.

В дальнейшем рассматриваются шесть ступеней усложнения «материнского» сообщества — от простой откладки яиц до заботы, заключающейся в выкармли­вании потомства. От этой-то шестой ступени Эспинас и ведет отсчет «отеческого общества». Тут к вопросу о материнской любви добавляется еще вопрос об от­цовской любви. Причину второго феномена Эспинас усматривает в следующем: отец «смотрит на потомков как на часть своего собственного тела и заботится о них потому, что считает их живыми « [Там же, с. 345—346]. Участие самца в семейном воспитании Эспинас счи­тает новой, более высокой фазой развития социально­сти и связывает эту фазу только с позвоночными живот­ными: рыбами, пресмыкающимися, птицами и млеко­питающими.

Как видим, разные этапы развития социальности в животном мире Эспинас однозначно соотносит с опре­деленными ступенями зоологической лестницы: отбро­сив многовидовые агрегации, которые он полагает слу­чайными по происхождению и не относящимися к собственно   социальным формам, он сопоставляет «общества питания» с самыми простейшими формами, «воспроизводительные» общества — с более эволюционно продвинутыми. Но при этом ученый выделяет в них уровень «материнского семейного общества», который считает свойственным насекомым (он ставит их ниже позвоночных па зоологической лестнице). Более высокий уровень —«отеческое семейное общест­во», которое развивается, по-видимому, у всех позво­ночных, начиная с рыб. Однако и этот уровень ока­зывается не последним. Высшей формой социальной жизни считается «истинное» общество, которое Эспинас называет собственно сообществом.

Сообщество появляется из «отеческого семейного общества» вполне определенным образом. Посмотрим, как и у кого это происходит.

Участие самца в выращивании потомства наряду с самкой приводит к одной из совершенных социаль­ных форм — семейству. Однако, по мнению Эспинаса, именно это совершенство лишает семейство перспек­тив дальнейшей эволюции. Развитие семейной формы социальности он напрямую связывает с классом птиц, семейство представляется ему своеобразной альтерна­тивой «истинному» сообществу. «...Именно вследствие своего совершенства,— пишет Эспинас,— социальный тип птиц не имеет будущности. Моногамическое семей­ство, так сказать, замкнуто. Оно может входить, как составной элемент, в более обширное общество, но не способно ни к какой коллективной организации. Все, что для него возможно, это одно только механическое нарастание и повторение. Но простая агломерация, со­циальных элементов не составляет общества. Для того, чтобы возник настоящий общественный союз между многими семействами, необходимо, чтобы существую­щий семейный тип уступил место другому, хотя в нача­ле и более низкому, но способному к усовершенство­ваниям, наиболее благоприятным для общественного развития, т. е. типу полигамическому» [Там же, с. 371].

Здесь изложена квинтэссенция представлений Эспи­наса относительно взаимоотношений между семействен­ностью и «истинной» социальностью, сообществом, а также его эволюционных представлений. Автор меха­нически приписывает птицам моногамность, а млеко­питающим — полигамность. (На самом деле все воз­можные формы «семейных» отношений присутствуют как в том, так и в другом классе.) При этом он считает моногамную форму семьи в некотором смысле тупико­вой, т. е. лишенной возможностей дальнейшего раз­вития. Почему он так считает, выясняется из дальней­шего, а именно из того, какие формы Эспинас относит к «истинным» обществам — сообществам.

«Сообщество — самая высшая из социальных групп, какую можно только встретить у животных. По всей вероятности, оно состоит из семейств» [Там же, с. 393]. Но не семейство, полагает ученый, есть основа сооб­щества, нескольку оно по сути своей антагонистично сообществу, более того, они развиваются в разных по отношению друг к другу направлениях. Что же лежит в основе сообщества? «Простой и естественный переход к племени и сообществу коренится не в отношениях отца и матери и родителей к детям, но во взаимных от­ношениях членов нарождающегося поколения» [Там же]. Именно молодые члены семьи — братья и сестры, не связанные узами воспроизводства, не связанные семьей, но с чувством любви и единства к себе подоб­ным — вот основа, зародыш «истинного» общества. Симпатия «есть первая существенная причина племен­ного сообщества» [Там же, с. 400].

Так приходит Эспинас к своему главному тезису, заключающемуся в том, что именно братская любовь (любовь между потомками одной семьи) лежит в осно­вании сообщества. По-видимому, она же является и движущей силой прогрессивного общественного раз­вития. Такой прогресс Эспинас допускает только для млекопитающих, но никак не для птиц: «Если поста­вленный нами закон об отношениях семейства к сооб­ществу справедлив, то класс птиц, обладающий наи­высшим развитием семьи, и должен быть таким, где вполне организованное общество всего менее возможно» [Там же, с. 411].

«Истинное» общество, подчеркивает Эспинас, не­возможно без симпатии, а она, в свою очередь, есть результат братской любви. При этом сама симпатия в своих развитых формах разветвляется на две «более специфические склонности: подчинение слабого и гос­подство сильного» [Там же, с. 425]. Таким образом, Эспинас выделяет два основания, на которых зиждется сообщество: это симпатия (братская любовь) и отноше­ния господства — подчинения (то, что мы теперь на­зываем иерархией доминирования—подчинения), ко­торые сами развиваются из симпатии.

Краткий анализ основных положений труда А. Эспинаса позволяет очертить главные составляющие его концепции и одновременно выявить его эпистемологические принципы. Сам Эспинас определенно и сжато их не формулирует, несмотря на изложенные в конце книги 13 «законов социальных фактов», разрозненных, несколько противоречивых и не приведенных в систему, что создает удручающее впечатление при сопоставлении со всем предыдущим текстом. Однако данное противо­речие объяснимо, и вызвано оно методологическими установками автора.

Во-первых, Эспинас, сам выступая «партизаном эво­люционной теории», занимается обычным для пред­ставителей этого лагеря делом: отождествляет зооло­гическую лестницу с филогенетическим деревом, т. е. с процессом исторического развития организмов, а вслед за тем свою схему социальной эволюции пыта­ется «натянуть» на это дерево.

Во-вторых, он никак не может решить, какому из двух альтернативных способов объяснения отдать предпочтение: «дарвинистскому», предполагающему те­леологические причины («это появилось для того, что­бы...»), или физикалистскому, согласно которому при­чины свойств целого следует искать в свойствах его частей («как могло образоваться такое-то свойство исходя из наличия таких-то органических предпосы­лок»). Наиболее ярко, как мы видели, это проявляется при обсуждении проблемы материнской, а потом и от­цовской любви.

В-третьих, Эспинас —«ортодоксальный  детерми­нист» в вопросе о соотношении между социальной и органической эволюцией. (Несмотря на то, что он рас­полагал крайне ограниченным количеством фактов, они не были столь однородны, как это может показаться при чтении книги: социальные формы разных классов не столь определенно дискриминированы, напротив, все возможные социальные формы могут быть описаны и для птиц, и для млекопитающих, а зачатки их широ­ко представлены в других классах.) Эспинасу нужна логически стройная схема социальной эволюции, и он строит ее по вполне определенным законам, «улучшая действительность» в соответствии с такой схемой. Здесь, конечно, можно сослаться на то, что это широко рас­пространенная «болезнь» естествоиспытателей и фило­софов прошлого века.

Важно подчеркнуть, что противоречивы и основные положения, выдвигаемые Эспинасом. Я хотел бы ука­зать на три главных противоречия — не с целью крити­ческой оценки концепции Эспинаса, а потому, что именно эти моменты имеют ключевое значение и для его концепции, и для дальнейшего нашего анализа.

Эспинас с самого начала выдвигает утверждение, что не существует несоциальных видов. На мой взгляд, это утверждение можно было бы назвать «постулатом Эспинаса». Он фиксирует это утверждение в виде один­надцатого закона: «Все животные... представляют со­бой различные ступени обществ или их элементов. Таким образом, зоологический ряд или классификация в сущности дает нам не индивидуальные типы, а соци­альные... В самом деле, никакое живое существо не может поддерживаться, как вид, вне своей естест­венной группы» [Там же, с. 439]. Следствием данного постулата является представление о первичности био­социальности: социальные формы возникают тотчас же и вместе с возникновением жизни. Эспинас этого прямо не говорит, но такое следствие необходимо вытекает из постулата «пансоциальности»⁶.

 

⁶ Между прочим, концепция социабельности В. Новака ба­зируется как раз на идее первичности биосоциальности.

 

Но смотрим тринадцатый закон, названный автором «Детерминизм фактов»: «Общества не всегда существо­вали, так как возникновение видов совершалось по­степенно» [Там же, с. 439]. Ошибка? Ведь такого «чисто дарвиновского» утверждения нигде раньше в книге не было. Этот слишком откровенный, ничем не завуалированный эволюционистский реверанс, если бы он содержал в себе серьезный смысл, требовал бы пересмотра всей концепции, где «вторичность» соци­альных форм —«излишняя сущность». Поэтому, ука­зав па данное противоречие, я буду все-таки придер­живаться того взгляда, что концепция Эспинаса осно­вывается на постулате «первичности».

Второе противоречие проявляется в анализе во­проса о соотношении между семейством и сообществом. Полагая семейство одной из стадий социальной эво­люции, стадией, предшествующей сообществу, Эспинас одновременно считает его тупиковой ветвью, всякая эволюция которой не приведет к повышению органи­зации. Но в книге высказывается и другое мнение: семейство в сообществе —«созидающий элемент» [Там же, с. 370]. Другими словами, утверждая противопо­ложность семейства и сообщества, Эспинас имеет в виду не всякое семейство, а только моногамное.

Противоречия, вызванные подобной неоднознач­ностью, в принципе должны быть характерны для концепции Эспинаса, поскольку у него не только весь­ма неустойчивая терминология, но есть грех и гораздо более тяжкий: на самом деле он оперирует не одной, а несколькими совмещенными типологиями, чем сильно запутывает внимательного читателя. Я думаю, что этим онтологическим грехом Эспинас обязан раздвоенности своей методологии. Учитывая то, что на дискримина­ции семейства и сообщества он настаивает, что следует и из девятого закона «Прогресс социального типа» [Там же, с. 437—438], примем данное противопостав­ление как один из отличительных признаков рас­сматриваемой концепции.

Надо признать, однако, что Эспинас все-таки де­лает оговорку относительно противопоставления се­мейства и сообщества, указывая, что факты, которыми он не располагает, но которые появятся в будущем, воз­можно, потребуют отбросить именно этот его «закон» [Там же, с. 413]. Так и оказалось на самом деле, а осуществила уничтожение «лишней сущности» этология.

И наконец, третье противоречие. В конце своих рассуждений Эспинас вдруг начинает искать смысл возникновения и существования сообщества и обнару­живает, что польза сообщества для индивида заклю­чается, говоря современным языком, в адаптации к прессу хищников [Там же, с. 401]. Эту гипотезу уче­ный заимствует, как он говорит, у Брема. Однако нетрудно заметить, что представление об адаптивности сообщества для концепции Эспинаса совершенно излишне: ведь никакое «живое существо не бывает оди­ноким»! Зачем же искать смысл появления сообщества как эпифеномена органической жизни, если оно первично и является единственной реальной сущностью, с которой имеет дело зоолог [Там же, с. 453]?

Вновь мы вынуждены признать, что об адап­тивности социальной жизни животных — это не что иное, как дань господствующей эволюционистской парадигме. Система взглядов Эспинаса в очищенном от наслоений виде обходится вовсе без представления об адаптивности Раз сообщество «без всякого сомнения, представляет собой живое существо» в котором «индивид есть скорее продукт, чем творец общества» [Там же, с. 452], то возможно ли, чтобы оно было простым приспособлением индивидов к враждеб­ной для них среде?

Вот те основные положения, в доказательстве кото­рых обнаруживаются противоречия. Заключая анализ концепции Эспинаса, я хотел бы отметить основные ее моменты, узловые пункты. Эта концепция по праву может быть названа концепцией самодостаточности социальной жизни. Эспинас не высказывал таких наме­рений, их приписываю ему я, но круг, приведший к такой самодостаточности, сомкнулся: социальность как феномен жизни, по мнению ученого, есть единственная помимо особи, отдельного организма, реальная сущ­ность, она первична, возникает в момент возникнове­ния жизни, более того, сам индивид есть продукт своей социальной формы.

Перечисленные признаки самодостаточности соци­альности и составляют основные содержательные мо­менты концепции Эспинаса. Кроме того, следует ука­зать на специфические особенности концепции. Их по-моему, две. Первая — это уже упомянутое проти­вопоставление семейных форм и сообщества. Другая особенность замечательным образом связана с первой Эспинас — приверженец идеи прогрессивной эволюции, поэтому разные социальные формы он рассматривает как этапы прогресса. Следовательно, у него имеется и так называемая «лестница социальности»⁷ Предпоч­тение отдается эволюционному древу, на котором автор располагает три устремленные вверх ветви, соответствующие трем основным группам обществ: бластодемам, семействам и общинам (сообществам) (рис. 2).

 

⁷ Хотя он и не считает это обозначение вполне верным [Там же с. 438].

 

Наибольшее значение здесь имеет следующее ука­зание (нигде больше Эспинас об этом не говорит): «...самой близкой аналогией было бы дерево с его ветвями, выходящими из ствола на разной высоте и в различных направлениях... В разветвлениях обществ нет прямых непосредственных переходов от одного к другому (выделено мной— Ю. П.): достигши оконеч­ности одной из этих ветвей... мы должны для того, чтобы перейти к основанию высшей ветви, спуститься значительно ниже вершины предыдущей» [Там же, с. 438]. Таким образом, «лестница социальности», выстраиваемая Эспинасом, имеет особенность по срав­нению с другими подобными «лестницами»: она пре­рывна на коротких отрезках эволюционного времени.

 

 

 

 

 

 

Рис. 2.

 

Теперь остановимся на том, как Эспинас решает вопрос об основаниях социальности.

Вопрос об основаниях и движущих силах социаль­ной эволюции — центральный и для социологии живот­ных, и для социобиологии. Эспинас как бы постепен­но подходит к этому вопросу только в третьем отделе своего труда. Движущей силой «материнского семейно­го общества», считает он, выступает материнская любовь, как после — отеческая любовь. Но это все же только предпосылки движущей силы (ведущего факто­ра) развития сообщества, как н семейство — только предпосылка «истинного» сообщества. Наконец по­является братская любовь — взаимная привязанность членов нарождающегося поколения. Что же такое все эти разные формы любви? Они, как считает Эспинас, являются выражением альтруизма.

Представление об альтруизме, центральное в социо­биологии, занимает центральное же место и в социо­логии животных. Только Эспинас пытается отыскать естественные причины развития данной способности у животных, от низших к высшим Развитие это он ви­дит в развитии любви к самому себе (из эгоизма), но только таким гармонически необходимым образом, что от нее стала неотделима любовь к себе подобным [Там же, с. 454]. «Альтруизм по-настоящему есть рас­пространенный эгоизм, так же как общественное созна­ние — распространенное индивидуальное сознание» [Там же, с. 456].

Подобное «примитивное» представление об альтруиз­ме казалось бы наивным, если бы мы не знали, что за последующие сто лет ничего нового в этом плане при­думано не было и модное социобиологическое течение развилось, имея в основании совершенно эквивалент­ное определение альтруизма, чуть-чуть модернизиро­ванное употреблением слова «ген» (социобиологический вариант альтруизма — это поведение, направленное на повышение приспособленности генетически родствен­ных особей для данной особи, иногда требующее жерт­вовать эгоистическими интересами, т. е. понижать индивидуальную приспособленность самой особи в пользу своего родича).

Ясно, что что-то должно быть движущим фактором социальной эволюции, и наиболее вероятно, что таким фактором является альтруизм, любовь к ближнему, симпатия,— эта точка зрения столь же древняя, как и представление о борьбе (всеобщей «борьбе за сущест­вование»), Первая из известных нам теорий Любви и Борьбы как двух специфических движущих сил мира принадлежит Эмпедоклу. Однако в отличие от филосо­фа, представляющего эти силы противоположными, но неразрывно связанными друг с другом, естествоиспыта­тели современности разделяют их, абсолютизируя зна­чение той и другой.

Представление об альтруизме присутствует во всех концепциях социальной эволюции. Различие же меж­ду ними в значительной степени обусловлено разли­чием в представлениях о его материальном носителе. Когда мы обнаруживаем, что альтруизм у Эспинаса развивается из материнской любви, отеческой любви, затем из братской любви, т. е. из любви к самому себе, перенесенной на своего сородича, то видим, что это пред­ставление оказывается неотличимым от социобиологической модели развития альтруизма. Следовательно, в данном пункте социология животных и социобиоло­гия полностью сходятся. Несходство между ними про­является в другом. В социологии животных альт­руизм выполняет конструктивную роль на всех этапах социальной эволюции, особенно на последних. В со­циобиологии он выступает лишь как фактор» форми­рующий «союзнические» отношения, но сам не являю­щийся структурообразующим моментом в сообществе. Здесь альтруизм трактуется как необходимое условие социальности, «кожа», которая не дает распасться от­дельным клеткам «социального организма», но не кар­кас, который организует «клетки».

 

2.3. БРАТСКАЯ ЛЮБОВЬ ИЛИ ВЗАИМНАЯ ПОМОЩЬ?

 

Эспинас только выдвинул, вернее, утвердил в био­логии тезис об альтруизме как ведущем факторе разви­тия социальных форм, но не смог найти доказательств этому. Дарвинизм противопоставил альтруизму дру­гой ведущий фактор — борьбу за существование. По­чему же проблема альтруизма в животном мире стала вдруг актуальной спустя несколько десятилетий после появления дарвинизма? Этот вопрос полнее всего был освещен в известной книге П. А. Кропоткина «Взаим­ная помощь, как фактор эволюции» [1907].

Дарвинизм в своем «истинном» виде есть простая и стройная теория эволюции, согласно которой движущей силой эволюции выступает борьба за существование, а механизмом (т. е. способом, с помощью которого этот фактор действует)— естественный отбор. «Сужение» дарвинизма его последователями связано прежде всего со своеобразным, очень узким пониманием борьбы за существование как в действительности борьбы каждого отдельного организма со всем миром, в том числе и с представителями своего вида. Подобное представле­ние о борьбе за существование идет от Т. Г. Гексли, тогда как сам Дарвин понимал ее иначе, гораздо шире, «метафорично», в значительной степени не как борьбу отдельной особи с другими, а как совместную борьбу за существование, борьбу сообща.

Именно на такое представление как полноценное н верное и указывает прежде всего в своей работе Кро­поткин. При этом если дарвинизм в качестве фактора эволюции провозглашает борьбу за существование вообще, то Кропоткин делает акцент на одном из ее компонентов, считая его главным, ведущим, — на взаим­ной помощи представителей одного вида в борьбе за свое существование. «...Необходимо,— пишет он,— ...определить истинные размеры и значение в природе единичной борьбы за жизнь между членами одного и того же вида животных, по сравнению с борьбой целым сообществом против природных препятствий и врагов из других видов» [Там же, с. 15].

Но взаимную помощь как главную составляющую борьбы за существование Кропоткин рассматривает в качестве ведущего фактора не всякой эволюции, а толь­ко прогрессивной эволюции. Данный момент — один из самых важных, он определяет специфику взглядов это­го ученого. Хотя сам тезис: «Взаимная помощь как фактор прогрессивной эволюции, но не любой эволю­ции» — заимствован им у К. Ф. Кесслера (вообще вся книга Кропоткина — развитие представлений Кессле­ра, причем в значительной мере не теоретическое, а фактографическое).

Как я уже отметил, дарвинизм предлагает и меха­низм эволюции — естественный отбор. Кропоткин от решения вопроса о механизме эволюции сознательно отказывается, справедливо полагая, что это дело бу­дущих поколений исследователей. Действительно, открыть механизм эволюции, новый по сравнению с естественным отбором, пока еще не удалось. Но если нет механизма, нет и теории. Поэтому те, кто считал социологию животных противоречащей дарвинизму, настойчиво искали механизм прогрессивной социаль­ной эволюции.

Вообще говоря, претендент на роль такого механиз­ма всегда был и пока остается один, правда, выступает под разными именами. Это материнская и отеческая любовь, братская любовь, родительское чувство, сим­патия, альтруизм и т. п. На первый взгляд кажется, что «любовь», «альтруизм» и «взаимная помощь»— синонимы, и уже одно это ведет к порочному отождеств­лению фактора и механизма эволюции. Но посмотрим внимательнее.

Кесслер, вслед за Эспинасом и многими другими, полагал, что родительское чувство и его результат — забота о потомстве — есть источник взаимного распо­ложения животных друг к другу, основание, на кото­ром возникают взаимная помощь и стремление к со­вместной жизни. Правда, Эспинас считал братскую любовь еще одним, независимым — и более важным — источником животной социальности. Главный же вы­вод (с ним сходны и представления социобиологов) заключался в том, что может быть выстроена логи­чески непрерывная цепь между поведением, движением души (симпатией, привязанностью) и органическими структурами и процессами.

Кропоткин резко выступает против этой точки зре­ния, утверждая, что привлечения факторов любви и симпатии совершенно недостаточно для объяснения со­циальной жизни в животном мире и у человека. Мно­жество примеров проявления агрессии и конкуренции, «борьбы» внутри сообщества доходящей до взаимного уничтожения соперничающих, нисколько не отменяет самого факта наличия сообщества, по зато свидетельст­вует о недостаточности одной только любви и симпатии для того, чтобы сообщество образовалось и сущест­вовало.

Но что же ученый предлагает взамен? Он считает, что таким фактором социальности должен быть со­циальный инстинкт, общительность, т. е. взаимозави­симость одних индивидов от других. Взаимозависи­мость предполагает не только симпатию, но и антипа­тию, одновременно и любовь, и борьбу между членами одного сообщества. Эта взаимозависимость одних орга­низмов от других, вообще говоря не связанная с внутриорганическими физиологическими причинами, и есть основание, на котором вырастает взаимная помощь между организмами. Следовательно, взаимопомощь не может быть только любовью, только симпатией. Взаи­мозависимость — это и конкуренция, в том числе и борьба за лучшие условия существования, лучшее место внутри сообщества и даже истребление отдельных животных в сообществе ⁸.

 

⁸ Этология накопила теперь громадное количество фактов, свидетельствующих о широком распространении практически во всех таксономических группах как насильственного отторже­ния сообществом молодых своих членов, так и детоубийства (ро­дительского инфантицида) и убийства детенышей и самок новы­ми взрослыми членами сообщества.

 

Конечно, понятия «взаимозависимость» и «взаим­ная помощь» шире понятия «братская любовь», но основное различие между ними заключается в их тео­ретической нагруженности. Взаимная помощь, будучи следствием взаимозависимости организмов, выступает не только как фактор прогрессивной эволюции этих самых организмов в сфере их социальной жизни, но и как фактор органической эволюции. Братская любовь (взаимное предпочтение неразмножающихся молодых сородичей, как правило братьев и сестер) не выступает таким фактором эволюции, как взаимопомощь у Кро­поткина. Она есть основа, причем материальная (гене­тическая), определенного строя поведения — альтруиз­ма. Альтруизм же, в свою очередь, рассматривается в качестве механизма социальной эволюции ⁹.

 

⁹ Определение альтруизма, принятое в социобиологии и социоэтологии, соответствует первоначальному смыслу, т. е. он понимается как бескорыстная забота о благе других существ и готовность жертвовать своими интересами ради этого блага. Только акцент делается на второй части определения, особенно социобиологами — в силу чисто генетического обоснования (см., например, тезис Дж. Хаксли: «Я готов пожертвовать жизнью ради четырех внуков или восьми правнуков»).

 

Таким образом, реакция социологии животных на формально-логическую стройность дарвинизма ока­залось примечательно непоследовательной. В одном случае обосновывалось равноправие взаимопомощи и узко понимаемой борьбы за существование как факто­ров эволюции, но не предлагался и не рассматривался механизм этой эволюции. В другом случае, наоборот, предлагался только механизм и не выдвигался фактор социальной эволюции.

Вероятно, причина такой теоретической незакон­ченности в обоих случаях одна и та же. Дело в том, что Эспинас рассматривает материнскую, затем отеческую и, наконец, братскую любовь как механизмы, после­довательно сменяющие друг друга в роли ведущих основных в процессе социальной эволюции, которая сама протекает вслед за органической эволюцией и в зависимости от нее (и, как говорилось выше, только представляется независимой от последней). Поэтому у него просто нет нужды искать специальный фактор эволюции.

Так же и Кропоткин, говоря о взаимопомощи как факторе эволюции, действующем наряду с борьбой за существование (в узком смысле), в силу непротивопоставления (а возможно, и глубокого родства двух факторов эволюции) не склонен: предлагать качественно иного механизма, чем естественный отбор. Факторов может быть несколько, но раз они в основании своем едины, то и действие их может? осуществляться в рам­ках одного механизма.

Конечно, несложно таким способом обойти вопрос о механизмах: социальной эволюции. Этот путь проде­лывали и проделывают подавляющее большинство тео­ретиков биосоциальности. Но, по-видимому, и из них многие чувствовали внутреннюю, может и неосознан­ную, неудовлетворенность подобным решением — столь простым, что оно становится asilum ignorantiae.

Но, даже выйдя из этого, если не теоретического, то хотя бы психологического, затруднения исследователь все же должен решить вопроса об альтруизме. В чем корни альтруизма: в братской любви или во взаимо­зависимости? Эспинас, как и многие его современники (а вслед за ними и социобиологи), отдает предпочтение братской любви, симпатии, доходящей до способности жертвовать своими интересами, которая основывается ил кровном родстве, общности генотипа.

Приняв эту сторону, мы выигрываем в «физичности»: известны материальные предпосылки, на которых мо­жет развиваться такое поведение,— но проигрываем в общности: каш альтруизм есть любовь и поддержка не каждого соплеменника, а только родственника (постулирование реципрокного альтруизма как формы, переходящей от родичей к неродичам, положения ни­чуть не спасает; подробнее об этом см. далее). Однако сообщества хотя и включают большинство родственни­ков, но не только их. В частности, родительские пары чаще всего состоят из неродственных индивидов. Альтруистическое же поведение распространяется и на неродственных особей. Более того, первые и наибо­лее яркие примеры альтруизма у животных описыва­лись именно для неродственных партнеров. Это при­меры супружеской верности у птиц вроде аистов, лебедей и т. п., помощи друг другу брачными партнера­ми, помощи молодым и взрослым членам стада, более того, помощи представителю другого вида. Альтруизм во всей своей полноте (феноменологии) невыводим из предпочтения родичей (kin preference)— феномена, имеющего чисто генетические корни.

Именно о таком альтруизме и говорит Кропоткин, трактуя его в качестве одного из составляющих взаим­ной помощи. Однако, встав на эту точку зрения, мы приобретем в полноте, но потеряем в «физичности»— ведь из простой взаимной зависимости совместно оби­тающих организмов одного вида можно вывести какие-то формы паразитизма, комменсализма. Ведет ли та­кая взаимозависимость к мутуализму, т. е. становится ли взаимодействие благоприятным для обоих (или мно­гих) партнеров при том, что оно становится и совершен­но необходимым,— вопрос, не столь исчерпанный, как кажется на первый взгляд. В самом деле, отдельная взрослая особь, вообще говоря, может существовать и вне сообщества, сама добывая себе средства к сущест­вованию и вступая в совершенно необязательные сно­шения с сообществом. Альтруизм не может базировать­ся на индивидуальной выгоде, даже если она отсроче­на во времени (например, по утверждению социобиологов, родитель за счет своего альтруизма по отношению к потомкам достигает повышения приспособленности собственного генотипа, воплощенного в этих по­томках).

Поскольку перспективы ближайшего решения про­блемы механизма социальной эволюции, на роль кото­рого претендовал альтруизм, вызывали сомнение, даль­нейшая разработка этого вопроса постепенно прекра­тилась. И в истории проблемы биосоциальности насту­пил следующий этап, связанный с появлением этологии. Он стал периодом кризиса идеи биосоциальной эволюции.

 

2.4. ЭТОЛОГИЯ

 

К началу XX в. интерес к биосоциальной проблема­тике резко падает и возобновляется лишь в 60-е годы, причем сама проблема за этот более чем пятидесяти­летний период меняет смысл. На мой взгляд, такое развитие событий во многом было связано с внешними по отношению к социологии животных процессам.

К концу XIX в. начали наблюдаться элементы кри­зиса дарвинизма, с которым тогда целиком ассоцииро­валось эволюционное учение. Одновременно физика — классический идеал для биологии — демонстрировала все возрастающие успехи. Оба эти процесса отрази­лись на развитии психологии в совершенно определен­ном плане ¹⁰.

 

¹⁰ Можно было бы спросить, при чем тут психология. Ведь в отечественной литературе психология считается наукой о чело­веке. Однако зарубежная психология включает исследование психических процессов не только у человека, но и у животных, а в прошлом веке и начале нынешнего всякое поведение входило в компетенцию психологии, и зоосоциология, т. е. социология животных, имела психологию в качестве одного из «родителей».

 

Доминирующим течением в психологии стал би­хевиоризм (рефлексология), эпистемологические осно­вания которого не допускали исследования взаимоотно­шений у животных, поскольку предполагалось, что эти взаимоотношения являют собой идеальный продукт. Если индивидуальное поведение особи еще может быть описано и зафиксировано объективно как определенная реакция на внешние стимулы, то структуры отношений (например, иерархия соподчиненности, которая зафик­сирована в сознании животного и определяет его по­ведение даже без присутствия партнера) в рамках бихевиористской методологии — вещи невозможные.

В то же время пришла в полный упадок сравнитель­ная психология. И здесь сыграл роль не только кри­зис эволюционизма, но и бихевиоризм, прежде всего в лице Э. Торндайка. В начале века благодаря автори­тету Торндайка утвердилось в качестве закона положе­ния о том, что принципы, управляющие научением у животных, одинаковы для всех видов [Дьюсбери, 1981, с. 31]. Поэтому сравнительные исследования станови­лись ненужными, их место заняли работы, выполняе­мые на одном, удобном и стандартизованном объекте — белой крысе. Фактически на смену сравнительной пси­хологии пришла зоопсихология — также эксперимен­тальная психология, которая использует, вообще гово­ря, всего два объекта — человека и крысу (там, где человека нельзя изучать). Основу зоопсихологии соста­вили исследования процессов научения.

Так к 20-м годам психология (во всех своих направ­лениях) полностью отошла от проблемы социальности животных. По-видимому, немаловажную роль в этом сыграл и редукционистский «канон Моргана» (1894 г.), требующий «отсечения лишних сущностей» при интерпретации психики и поведения животных: поведение нельзя интерпретировать как результат про­явления какой-то высшей психической способности, если его можно объяснить на основе низшей способ­ности. Принятие «канона Моргана» в качестве закона позволяет свести все «социальные факты» к индиви­дуальному поведению. Тем самым «социология живот­ных» приводится к «согласию» с дарвинизмом, с кото­рым вообще-то она в согласии не находилась (вследст­вие того, что в ней необходима постановка проблемы альтруизма).

Одновременно с потерей методологической и экспе­риментальной базы (в лице психологии) зоосоциология потеряла и теоретическую базу в виде дарвинизма и со­циологии. Социология просто отошла от эволюционной проблематики. Дарвинизм, пережив кризис, возродил­ся в виде «синтетической теории эволюции», которая бы­ла построена на основаниях, неприемлемых для зоосоциологии [Красилов, 1986; и др.]. В рамках новой теории популяция рассматривалась не как своеобраз­ная и упорядоченная система взаимоотношений между ее членами и группами членов, а как «менделевская по­пуляция»— статистическое   множество   индивидов, объединенных в это множество только благодаря тому, что они без всяких ограничений скрещиваются друг с другом. (Кстати, единственным признаком «менделевской популяции» и является свободное, равновероятное для всех, скрещивание между членами — панмиксия.) В такой популяции поведение животного может быть только индивидуальным.

Поскольку синтетическая теория эволюции — ныне господствующее учение в теоретической биологии, вы­работанное в ней представление о поведении животных принято и классической этологией. Если взять любой учебник или монографию под названием «Поведение животных» (а у нас в стране с 1972 г. под таким назва­нием издано по меньшей мере семь книг разных авто­ров), то легко обнаружить, что «так называемым» сооб­ществам животных посвящается один из последних разделов и всегда ему предшествует раздел под назва­нием «Адаптивность поведения» или «Преимущества. группового образа жизни». И это становится совершенно понятным, если вспомнить, как классики этологии, например К. Лоренц или Р. Хайнд, трактовали социальное поведение и социальную организацию: для них это особенные проявления индивидуального по­ведения в группе [Хайнд, 1975, с. 9; Lorenz, 1981].

В настоящее время классическая этология рассмат­ривает любые формы надындивидуального поведения, в том числе и социальное поведение, как «адаптивные модификации поведения» (именно так называется тре­тья часть «Оснований этологии» К. Лоренца [Lorenz, 1981, р. 255—346]). Поэтому никому и не приходит в го­лову задуматься над, мягко говоря, странным утверж­дением этологов, что «любое взаимодействие между дву­мя особями одного вида можно совершенно обоснован­но называть общественным поведением" (social behaviour)» [Меннинг, 1982, с. 288]¹¹.

 

¹¹ Ср. также у Э. Хеймера [Heymer, 1977, р. 166].

 

Я полагаю, что имеются неоспоримые основания утверждать, что появление и развитие этологии довер­шило кризис зоосоциологии. Принципы изучения по­ведения животных, изложенные в работе К. Лоренца [Lorenz, 1935], эпистемологически не отличались от бихевиористских, но вместе с тем ориентировали иссле­дователя исключительно на изучение естественного по­ведения индивида в природе, т. е. предполагали, что

«стимулом» для «реакции» животного служит его «ком­паньон», конспецифик.

Два других важных момента делали этологию не­пригодной даже в качестве «мачехи» для зоосоциологии. Это, во-первых, ориентация на изучение только наследственно обусловленных «комплексов фиксиро­ванных актов» поведения, «моторных паттернов», имею­щих генетическую природу. Такая ориентация была вызвана одним немаловажным обстоятельством: это был путь, с помощью которого этология проникала в

«первые ряды» биологических дисциплин, обслуживав­ших эволюционную теорию.

Коль скоро описанные признаки поведения наслед­ственно детерминированы и внешние проявления их фиксированы, они могут быть использованы как так­сономические признаки наряду с признаками морфоло­гическими (т. е. могут иметь такое же значение для систематики конкретного вида животных, как строение конечностей, форма ушей или зубов). А признание за поведением ценности таксономического признака позволяет говорить и о том, что поведение может служить маркером эволюционных процессов ничуть не хуже, чем анатомия, а может быть, и лучше, поскольку на всякие изменения среды животные реагируют прежде всего изменением своего поведения. Поскольку же по­веденческие признаки приобретают статус эволюцион­ных маркеров (хотя бы в пределах микроэволюции), им уже «нельзя быть» слишком лабильными.

Куда же деть в таком случае все многообразие взаи­модействий между индивидами, которое не подчинено жестко детерминированной цели (например, размноже­нию, поиску корма и т. п.)? Оно сначала смещается на периферию интересов этологии, а затем этологам на­чинает казаться, что оно играет второстепенную роль в жизни животных. Таким образом, многообразие взаи­модействий получает название «адаптивных модифика­ций поведения». Это и есть второй момент, сделавший этологию чуждой самой идее социальности животных.

Однако идея эта с рождением этологии не умерла окончательно ¹². Дело в том, что развитие этологии благодаря самому предмету исследования по необходи­мости вело ее к сближению с экологией, конкретно требовало более глубокого анализа проблемы адаптив­ности поведения. «Комплексы фиксированных актов» не годятся на роль тех звеньев, которые связывают популяцию с изменчивой средой ее обитания. Попу­ляция должна обладать лабильными, поведенческими прежде всего, механизмами, которые обеспечивали бы ее гомеостатическое состояние (в простейшем виде — поддержание на оптимальном уровне численности и плотности популяции в данных экологических ус­ловиях).

 

¹² Один из интересных моментов, который я не обсуждал,— это взгляды на проблему биосоциальности У. Олли, опублико­ванные им в самый разгар кризиса социологии животных -— в 1938 г. [Панов, 1984, с. 56—61; и др.].

 

Этология, дисциплина «полевая» (все исследования проводятся в естественных условиях обитания вида, в «поле»), не могла не оказаться в конце концов свя­занной с экологией. В результате появилась социоэкология, у основания которой стояли В. Винни-Эдвардо и Дж. Крук. Поскольку социоэкология имеет двух «родителей»— этологию и экологию,— то нередко она называется также социоэтологией. Однако неверно бы­ло бы думать, что социоэтология — простое развитие этологии. Предмет социоэтологии — другой. Это иссле­дование коммуникативных систем и их эволюции в рам­ках концепции «социодемографической системы». То есть популяция каждого вида рассматривается не как простое множество индивидов, скрещивающихся друг с другом без всяких ограничений, а как состоящая из одной или нескольких социодемографических систем, внутри которых отдельные индивиды находятся друг с другом в определенных устойчивых отношениях. Ме­ханизмами поддержания структуры социодемографи­ческой системы выступают системы общения — комму­никативные системы.

Социоэтология — это совершенно другой взгляд на поведение животных, нежели взгляд классической этологии. Поведение понимается не как репертуар «комп­лексов фиксированных действий», которые находятся в однооднозначных соответствиях со средовыми сти­мулами, а как система диспозиций индивида, интегри­рованная в систему более высокого ранга — коммуника­тивную систему. Ее продуктом оказывается та «идеаль­ная», лишенная телесности, структура отношений меж­ду организмами, которую мы называем социальной сис­темой. Так этология, начав с того, что окончательно уничтожила проблему биосоциальности, в своем собст­венном развитии пришла к той же самой проблеме, но на более высоком уровне.

Зоосоциология была спекулятивна и метафизична из-за отсутствия конкретных данных, фактов, получен­ных из наблюдений в природе. Этология, уйдя в «поле» с одним инструментом познания, вскоре обнаружила, что он малопригоден для получения полноценных ре­зультатов, и начала улучшать его. А улучшив этот свой инструмент, она получила знания, совершенно не соот­ветствующие ее принципам. Стала очевидной потреб­ность в эволюции самой науки. Когда же такая эволю­ция познания произошла, оказалось, что этология стоит совсем рядом со старой и давно отвергнутой ею социо­логией животных.

Методологические и эпистемологические позиции социоэтологии очень привлекательны. Но она обладает одним весьма существенным изъяном, который заметно ослабляет эти позиции,— не имеет глубокой теории. Сегодня социоэтология — это система взглядов, кон­цепция, но не теория. А потому вклад ее в решение фундаментальных проблем оказывается второстепенным не принципиальным. Социоэтология утонула в фактах, причем многие из них не укладываются пока ни в какие схемы. Все обилие этих фактов нельзя вместить в концепцию популяционного гомеостаза:

она и слишком схематична, и слишком ориентирована на адаптационистский подход.

Но, поставив вновь проблему социальности живот­ных на первый план (хотя и в закамуфлированном ви­де — как проблему поведенческих механизмов популя­ционного гомеостаза), социоэтология вернула целост­ное видение «жизни животных», утраченное этологией ¹³. А теоретическими затруднениями социоэтологического подхода вынуждена была вплотную заняться новая наука — социобиология.

 

¹³ Е. Н. Панов [1984] несколько с других позиций исследует роль этологии в изучении проблемы зоосоциальности, чем это делаю я. Но такое несходство точек зрения на историю вопроса, на мой взгляд, только стимулирует интерес к нему.

 

С первых же шагов социобиология предложила не­сколько теоретических формальных схем, которые лег­ли в основу ее концептуального каркаса: теорию «отбора родичей» У. Гамильтона, теорию «эволюционно-стабильной стратегии» Дж. Мэйнарда Смита, теорию «реципрокного альтруизма» Р. Трайверса и т. п. Помимо этого, новая наука сразу предложила общую концеп­цию эволюции биосоциальности. Ориентируясь на поиск биологических основ социального поведения, социобиология претендовала стать вначале концеп­туальной базой для этологии, социоэтологии и психоло­гии, а затем и поглотить их. Однако более чем десяти­летнее развитие социобиологии уже в ранге «парадиг-мальной» науки (с 1975 г.) показало, что эти претен­зии были преждевременными.

 

2.5. СОЦИОБИОЛОГИЯ. ПРИЧИНЫ И ПРЕДПОСЫЛКИ ФОРМИРОВАНИЯ НОВОЙ НАУКИ

 

Причины формирования нового взгляда на социаль­ную жизнь животных заключались в особенностях раз­вития этологии. Крайне недостаточное и фрагментарное знание этой стороны жизни животных было следствием того, что этология не интересовалась ею, а также того, что «теорией» социальной организации была «теория преимущества жизни в группе» (вульгарный селекто-генетический взгляд на любые формы совместности и кооперации среди животных).

Интенсивные этологические исследования живот­ных в их естественной среде обитания, сопровождав­шиеся одновременными исследованиями популяционной экологии вида, потребовали нового концептуаль­ного подхода.  Соответствующий  подход  развил Дж. Крук в результате изучения экологии и поведе­ния приматов. В целом ряде работ 60—70-х годов он показал, что популяция — это социодемографическая система, а не множество независимых индивидов, слу­чайно спаривающихся друг с другом [Панов, 1983, 1984]. Элементарной единицей популяции является семья, репродуктивная группа, состоящая из несколь­ких (или нескольких десятков) особей, связанных меж­ду собой отношениями родства, воспроизводства и кооперации. Но одновременно эта же самая репродук­тивная группа выступает основой существования сооб­щества, основой социальной организации.

В теоретическом плане оказался важным именно этот момент: репродуктивная группа есть одновремен­но социальная единица и элементарная ячейка попу­ляции. В экологии появилось новое представление о популяции — как об организованной совокупности родственных особей, репродуктивных групп. Отсюда вытекает очевидное и важное следствие: естественный отбор действует не только в отношении индивидов, но и в отношении групп (репродуктивных групп, родст­венных групп, демов, кланов, стад, т. е. сообществ).

Данный вывод, по существу революционный, оказал самое непосредственное влияние на развитие социобиологии. В одну проблему были объединены две такие проблемы, которые создавали главные трудности на пу­ти развития социологии животных. Иначе говоря, была найдена реальная основа и единица биосоциаль­ности — репродуктивная группа (семья, дем),— и та же группа особей могла рассматриваться как единица отбо­ра. Соответственно понятие репродуктивной группы могло быть использовано в качестве основного для тео­рии биосоциальности.

Явившись следствием развития социоэтологии, эти результаты дали сильнейший импульс ее дальнейшему развитию. Но помимо общих рассуждений оно требует хотя бы минимально формализованной теории. Как оказалось впоследствии, соответствующие теории су­ществовали.

В 1964 г. У. Гамильтон предложил теорию родст­венного отбора (kin selection) [Hamilton, 1964]. Она обладала сильнейшей привлекательностью для любого физикалистски ориентированного биолога, так как связывала социальное поведение особей, организацию сообщества и популяционно-генетические процессы в единую схему. Иными словами, теория Гамильтона сводила столь неясный и неопределенный феномен «со­циальной жизни» к простым материальным процес­сам — взаимодействию генов.

Содержательно теория Гамильтона носила частный харак­тер: она разрабатывалась для описания и объяснения эволюции социальной организации у общественных перепончатокрылых насекомых (собственно, у пчел). Для этих видов характерна гаплодиплоидия: самки имеют диплоидный (удвоенный) набор хро­мосом, а самцы — гаплоидный (одинарный). Поэтому коэффи­циент родства между особями в семье сильно варьирует: генети­ческий вклад матери в потомство женского пола равен 50 % своего генотипа, а вклад самца — гаплоидного трутня — в своих дочерей равен 25 %. Коэффициент родства между самкой и ее дочерьми (рабочими особями) равен 50 % (лишь половина ге­нов идентична у матери и дочери), а между рабочими особями-сестрами он равен 75 %.

Гамильтон рассмотрел следующую формальную модель. При взаимодействии двух особей одна из них (донор) может со­вершать действие, в результате которого ее собственная приспо­собленность (так называемая дарвиновская приспособленность— ожидаемое число потомков) снижается на некоторую величину С. Но при этом приспособленность реципиента повышается на величину В. Если существует пара аллельных (альтернативных) генов А и а (ген «альтруизма» и гон «эгоизма») и если наличие гена А у донора повышает вероятность совершения им такого альтруистического действия, то изменение частоты гона А в по­пуляции после совершения этого действия будет зависеть от коэффициента родства между донором и реципиентом. В некото­ром приближении частота гена А будет возрастать, если коэффи­циент родства больше, чем отношение величины С к величине В [Мэйнард Смит, 1981а, с. 197—198].

На основе этой схемы Гамильтон выдвинул идею, что с точки зрения повышения приспособленности всей семьи рабочим особям выгоднее заботиться о выращивании своих сестер, чем самим размножаться и заботиться о своем потомстве. Соот­ветственно значительно менее выгодна для них забота о братьях' В процессе эволюции это приводит к такому явлению, как касты стерильных рабочих особей, дочерей одной самки, которые за­ботятся друг о друге. Подобное разделение репродуктивных функций обязано своим появлением альтруистическому поведе­нию особей, которые, помогая сестрам, повышают тем самым час­тоту и своего генотипа в популяции. Причем это для них выгод­нее, чем если бы они сами производили потомство.

Теория Гамильтона описывает лишь очень специфическую группу видов насекомых. И хотя она вовсе не может быть рас­пространена на позвоночных животных, так как у них нет гаплодиплоидии, том не менее эта теория оказалась в самом основа­нии социобиологии. Между тем новые данные по социальным насекомым далеко не так хорошо укладываются в схему Га­мильтона, как представлялось раньше [Резникова, 1983].

Неожиданный результат: взаимодействием родст­венных особей, вызванным разделением репродуктив­ных функций, может быть объяснено появление фено­мена альтруизма в животном мире. В таком случае не нужны никакие более сложные объяснения и мате­ринская любовь, как и отеческая, и братская любовь, может рассматриваться лишь как результат генетиче­ского родства. Тем самым произведена редукция более полная и формально обоснованная, чем та, что пытался сделать Эспинас. О том, насколько же эта схема мето­дологически обоснована, по-видимому, мало кто из теоретиков социобиологии думал [Wilson, 1975; Dawkins, 1976; Lumsden, Wilson, 1981; Rose, 1985].

Альтруистическое поведение, следовательно, столь же характерно для взаимодействия между родствен­никами, как чесательный рефлекс свойствен любому наземному позвоночному животному. Если семейные группы внутри одной популяции будут различаться между собой частотой гена «альтруизма» А либо просто его наличием или отсутствием, то они будут обладать разной степенью приспособленности («обобщенной при­способленностью»— inclusive fitness). В изменчивой среде семейные группы как единицы отбора будут про­цветать пропорционально частоте гена А в таких груп­пах. (Печально только, что до сих пор ген «альтруизма» не найден. Но джинн выпущен. Соблазн ведь действи­тельно велик: объяснить, точнее, свести отношения взаимности, эмпатии, в сущности бестелесные, к прос­тым гепетико-биохимическим процессам.)

В 1971 г. Р. Трайверс предложил более общую мо­дель — концепцию реципрокного альтруизма [Trivers, 1971]. С первого взгляда может показаться, что он просто воспользовался представлением, уже предло­женным П. А. Кропоткиным (понятие «взаимная по­мощь» синонимично понятию «реципрокный альтру­изм»). В действительности Кропоткин взаимную по­мощь понимал гораздо глубже — как взаимодействие но причине взаимозависимости индивидов. Трай­верс же пытается редуцировать понятие реципрокного альтруизма к генетическим представлениям, хотя на самом деле ему приходится вводить «лишние сущности» (что позволяет при желании обвинить его в самом гру­бом антропоморфизме).

Согласно концепции Трайверса, для особи, носи­теля гена «альтруизма», неважно, является ли реци­пиент родичем или нет. Если реципиент — член своего сообщества, то действия донора, способствующие по­вышению приспособленности реципиента, могут в даль­нейшем привести к тому, что донор получит ответное альтруистическое действие от реципиента. Приспособ­ленность того и другого не снизится, но и не повысится (по статистике больших чисел). Но от такой взаимной помощи выиграет сообщество по сравнению с другим сообществом, в котором реципрокный альтруизм «не практикуется».

Однако тут возникают две проблемы, не решаемые и неразрешимые в рамках теории реципрокного аль­труизма. Во-первых, каковы те основания, благодаря которым перестановка слагаемых дает прирост суммы? Да и есть ли они на самом деле? Гипотеза Трайверса опирается па теорию Гамильтона, а та не дает ей та­ких оснований.

Во-вторых, альтруистические действия с отсрочен­ной «платой» предполагают ведь не только способность животных к индивидуальному распознаванию, пред­почтению родичей и знакомых особей, к памяти о своих прошлых действиях и действиях других членов сооб­щества. Все эти свойства присущи животным. А для принятия гипотезы Трайверса требуется признать за животными развитые способности к оценке «стоимости» своего и чужого поведения, выбору оптимальной стра­тегии поведения на основе «системы ценностей».

Поскольку это необходимое условие принятия ги­потезы, мы должны выбрать одно из трех:

предположить, что способность к постановке и со­знательному выбору целей присуща животным нарав­не с человеком. Поскольку такую возможность социобиологи отрицают с «порога», то она в анализе вообще не фигурирует;

предположить, что обмен помощью с неродственной особью происходит только в том случае, когда обе осо­би — альтруисты, носители соответствующего гена. Для этого тоже требуется специальная «система рас­познавания» гена «альтруизма» по внешним признакам (поведенческим или морфологическим). Маловероятно, чтобы она сформировалась в результате естественного отбора. Как показал Д. Т. Кэмпбелл [1979], по этой модели особи с сугубо эгоистическим поведением в со­обществе с большим числом альтруистов будут иметь неэквивалентную выгоду, что в целом должно снижать общую приспособленность всего сообщества по срав­нению с другими сообществами;

предположить, что реципрокный альтруизм возни­кает как статистический результат оптимальной стра­тегии поведения «самообучающегося автомата». На этом пути и останавливают свой выбор социобиологи.

Концепция реципрокного альтруизма получила зна­чительное развитие в формальной модели конвенцио­нального поведения Дж. Мэйнарда Смита [1981а]. По­следняя и выступает как обоснование способности жи­вотных оценивать отдаленные последствия своего по­ведения с позиций взаимодействия «самообучающихся автоматов». Теоретико-игровая модель эгоистического и альтруистического взаимодействия индивидов, при­держивающихся альтернативных стратегий «ястреба» или «голубя», осуществляется в терминах «платы», «выигрыша», «стоимости»¹⁴.

 

¹⁴ Дальнейшая разработка этой модели привела к двум весьма значительным для социобиологии результатам — созда­нию теории эволюционно-стабильной стратегии (ЭСС) и разра­ботке одного из вариантов формального описания социального поведения животных

 

Таким образом, развитие исследований социального поведения получило в 60—70-х годах сразу несколько толчков — в социоэтологии, экологии и этологии. Ре­зультаты этих исследований были обобщены в книге Э. Вильсона «Социобиология. Новый синтез» [Wilson, 1975].

 

2.6. СОЦИОБИОЛОГИЯ: НАПРАВЛЕНИЯ РАЗВИТИЯ

 

Развитие социобиологии как научного направления шло по трем ветвям. Они оказались слабо связанными друг с другом «генетически», вернее будет сказать, что под одним флагом объединились несколько близких направлений. Зияющая пустота в теле науки на том са­мом месте, которое прежде занимала социология жи­вотных, стала слишком очевидной и требовала запол­нения — если не изнутри, то хотя бы снаружи. Был найден своеобразный компромисс: к идее биосоциаль­ной эволюции и к представлению о родственном отборе как об основе этого процесса были добавлены данные этологии, социоэтологии, популяционной экологии и генетики, математической генетики. «Новый синтез» получился весьма разнородным.

Эти три ветви — математическая социобиология, экологическая социобиология и социобиология чело­века. Рассмотрим предметы, цели и задачи каждой из них.

В рамках математической социобиологии (это до­статочно условное название) разрабатывается формаль­ный аппарат теоретической социобиологии. Эта социо-биологическая ветвь генетически связана с математи­ческой экологией (линия В. Вольтерры) и популяцион­ной генетикой (линия С. Райта и Р. Фишера) и заимст­вует немало их черт. Недаром многие социобиологи с полным основанием считают, что их наука базируется на генетике поведения, которая использует общий с по­пуляционной генетикой математический аппарат.

Развитие математической социобиологии идет, в свою очередь, по двум направлениям. Одно из них ведет свою традицию непосредственно от популяционной ге­нетики, прежде всего от работ Р. Фишера [Мэйнард Смит, 1981а, с. 197]. Это, собственно говоря, «гамильтоновское» направление, поскольку связано с разра­боткой теории родственного отбора. Развивается оно прежде всего У. Гамильтоном, Р. Трайверсом, Р. Александером, Е. Черновым, Ч. Ламсденом. Для данного направления характерны чрезмерно выражен­ный редукционизм и формализм — в полном соответст­вии с особенностями моделей популяционной генетики. Поэтому предлагаемые им схемы, как правило, малоадекватны реальным наблюдательным и эксперимен­тальным данным [Панов, 1983, с. 304—311; и др.].

Однако здесь есть еще более радикальный элемент — это представления Р. Докинза об «эгоистическом гене» [Dawkins, 1976], развитые последовательно из теории родственного отбора [Гаузе, Карпинская, 1978; Карпинская, Никольский, 1988]. Из гипотезы Докинза вы­текают следующие утверждения. Особи суть не что иное, как машины по хранению и производству генов, орудия, реализующие «замыслы» генов и их эволюцион­ные стратегии. «Эгоизм» гена, направленный на дости­жение более высокой собственной приспособленности любыми средствами (надо полагать, большая приспособ­ленность — это большее число копий гена), ведет в ко­нечном счете к развитию альтруистического поведения у их «оболочек»— организмов. Следствие такой конку­ренции генов — эволюция социального поведения.

Вторым направлением, близким к первому по сути, но отличающимся от него используемыми аналитиче­скими средствами и понятийным аппаратом, является теоретико-игровой анализ, разработанный в 1971 г. Дж. Мэйнардом Смитом и Дж. Р. Прайсом [Мэйнард Смит, 1981а]. Этот подход вызывает в последнее время несколько больший интерес исследователей, чем пер­вое направление, так как он даст возможность рассматри­вать достаточно сложные социальные взаимодействия. Его перспективность заключается в том, что это, по су­ществу, первая серьезная попытка использования фор­мально-логического аппарата в поведенческих науках.

Экологическая социобиология в действительности является «приемной дочерью» социобиологии. Это, по существу, социоэкология. Начав развиваться раньше социобиологии, она в настоящее время частично бази­руется на идеях последней. Вместе с тем в социоэкологии имеется ряд течений, слабо связанных или вовсе не связанных с социобиологией. Строятся также тео­рии, описывающие социальную организацию животных е иных методологических позиций [Панов, 1983; Гольцман, 1984; J. D. Baldwin, J. Baldwin, 1980; Alexander, 1979; и др.]. Что объединяет все эти направ­ления в одну «ветвь», так это представление о семье (группе индивидов, связанных родственными узами или совместным участием в репродуктивном процессе) как единой элементарной ячейке и популяции, и сооб­щества.

Поскольку социоэкология ориентирована на изу­чение животных сообществ в естественных условиях (изучение этологической структуры популяции как социодемографической системы), то теоретический ана­лиз традиционно занимает в ней, к сожалению, незна­чительное место. Возможно, именно поэтому, как толь­ко появились заявления о том, что социобиология спо­собна объединить все многообразие представлений о со­обществах животных и человеческом обществе, социоэкология связала свои надежды с ней. Результаты, однако, пока явно неудовлетворительные, и до сих пор социоэкология не имеет теоретической основы лучшей, чем та, которая была разработана Круком еще двадцать лет назад. Тем не менее именно эта ветвь социологии, по моему мнению, имеет наилучшие перспективы вы­жить и способна к созданию в недалеком будущем по­вой теории зоосоциальности.

Социобиология человека в классическом своем виде является простым приложением зоосоциальной теории к явлениям общественной жизни, при этом предпола­гается, что такой синтез достаточен. Хотя Э. Вильсон в более поздних своих работах отмечает наличие в об­щественной жизни человека принципиально иных ка­честв [Wilson, 1983, 1984], характер аналогий в целом не изменился. Конечно, социобиологический подход к обществу допустим, но, видимо, с оговорками. Здесь должны быть не только указаны границы приложимости естественно-научных принципов к социальным фактам, по и очерчены «запрещенные» для теоретиче­ского исследования области [Карпович, 1988; и др.].

В социобиологии человека отчетливее, чем в других направлениях, проявляются редукционизм и анти­историзм теоретических схем социогенеза и эволюции механизмов поведения человека. Я даже склонен счи­тать, что сами эти теоретические схемы, разрабатывае­мые в социобиологии человека, в действительности от­ражают представления, традиционные для этологии человека.

Ранние исследования К. Лоренца, предпринявшего попытку создать теорию происхождения человеческой агрессивности, и работы О. Кёнига по «этологии куль­туры» (его детерминистские схемы, хорошо известные читателю, лучше было бы называть «физиологией куль­туры») содержали в своей основе метод прямой анало­гии между стереотипами поведения животных и фено­менами культуры [Eibl-Eibesfeldt, 1984; Lorenz, 1975, 1981; и др.]. Социобиологи, и первым Э. Вильсон, на­прямую позаимствовали у этологов такой способ рас­суждений. Но если в настоящее время подход этологов к проблеме эволюции поведения животных и человека уже не носит столь одностороннего характера, как раньше [Freedman, 1979], то социобиологический под­ход к проблеме человека выдержан в духе самой глу­бокой редукции.

Все три названные ветви социобиологии ставят перед собой одну общую проблему — проблему обоснования социального поведения.

Кажется, уже всем ясно, что простые логические средства непригодны для выведения структуры взаимо­действий между животными из индивидуального пове­дения. Однако и в этологии, и в пришедшей ей на смену социобиологии именно этот путь оказывается прави­лом, а не исключением. Что бы ни утверждал Лоренц по поводу наличия в этологии системных принципов [Lorenz, 1981], редукционистская методология в ней все же абсолютно доминирует. Это понятно и даже эмпирически обоснованно, тем более что этология изу­чает индивидуальное и видоспецифическое поведение животных и человека (объекты равноправные). Однако поскольку волей-неволей этология должна была вы­ходить в область межиндивидуальных взаимодействий, она и привнесла в описание социального поведения и социальных структурредукционистски ориентиро­ванную методологию.

Совсем иного подхода следовало ожидать от социо­биологии, предметом которой является изучение био­логических основ социального поведения «всех живых существ, включая и человека» [Wilson, 1975]. Она пред­ложила несколько новых подходов к исследованию со­циального поведения: во-первых, в изучении функции социального поведения; во-вторых, в определении со­ответствия между особенностями организации сооб­щества и приспособленностью его членов к условиям среды; в-третьих, в оценке параметров отбора и в вы­явлении новых форм отбора, обусловленных новым, социальным, уровнем взаимодействия. Но одновремен­но социобиология позаимствовала редукционизм это­логии, провозгласив, что в основе ее теоретических конструкций и онтологии лежит генетика поведения [Эрман, Парсонс, 1984, с. 495; и др.].

Очевидная несообразность между предметом социо­биологии и средствами, которыми она пытается достичь цели, ведет к любопытному результату: весьма часто в литературе по социобиологии изложение начинается с постулатов и теоретических схем этой науки, а закан­чивается социоэтологическими примерами и доказа­тельствами, ничуть не связанными с предыдущими схе­мами [Меннинг, 1982, с. 296—298; Эрман, Парсонс, 1984; с. 496; и др.]. Но ведь предметы и теоретические подходы двух этих дисциплин слишком различны, чтобы объединять их [Панов, 1984, с. 68—69]. Это все равно, что коэволюцию таракана-пруссака и человека изучать, сопоставляя их социальные системы.

Сама по себе уловка понятна, поскольку анализ поведения отдельных генов-«альтруистов» и генов-«эгоистов» не дает нам средств для перехода к анализу всего многообразия социальных взаимодействий. Эта уловка могла бы быть па каком-то этапе развития социобиоло­гии и простительной, если бы не слишком большое ко­личество методологических и концептуальных проблем, вставших иа пути к триумфу этой науки.

 

2.7. ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАТРУДНЕНИЯ СОЦИОБИОЛОГИИ

 

Теоретико-методологические трудности, стоящие перед социобиологией, достаточно обширны и доста­точно глубоко проанализированы как в зарубежной, так и в отечественной литературе [Rose, 1985; Карпин­ская, Никольский, 1988; и др.], поэтому я рассмотрю вопрос очень сжато.

Все эти трудности могут быть подразделены на ме­тодологические и теоретические (концептуальные). Пер­вую группу составляют пять взаимосвязанных момен­тов. Рассмотрим их в логическом порядке.

Редукционизм обусловлен тем, что идеалом социо­биологии выступает математическая генетика. Собст­венно, она и лежит в основе теоретического «ядра» со­циобиологии, как я уже говорил. Своим существова­нием редукционистская методология обязана тому представлению, что гены, а не особи обладают таким качеством — альтруизмом и жертвенностью «ради че­тырех внуков и восьми правнуков»,— которое позво­ляет говорить о естественном отборе не только по от­ношению к родителям и их потомкам, но и по отноше­нию к более далеким родственникам.

Другой важнейший момент: сведение взаимодейст­вия особен к взаимодействию генов. Идеал сведения сложного поведения к «фиксированным моторным ак­там» и «врожденным разрешающим механизмам», ко­торый являла собой этология, был превзойден социо­биологией. «Центральная теорема социобиологии», по мнению Д. Бэрэша, связана с убеждением в том, что каждая форма социального поведения обязательно имеет генетическую основу, которая заставляет индивидов действовать так, чтобы максимально обеспечить успех для себя и родственников.

Стремление формализовать основания социального поведения рассматривается как приближение к науч­ному идеалу, хотя в действительности это в чистом виде механический детерминизм.

Редукционистская методология обусловливает и не­рефлексивность оснований социобиологии. «...Богатый фактический и экспериментальный материал осмысли­вается по таким нормам, которые сами не осмыслены в соответствии с современным уровнем методологии биологии... Тем самым рефлексия не самокритична... Во всяком случае, игнорирование глубоко проблемного и противоречивого характера своих постулатов ставит социобиологию в достаточно сложное положение, как считают многие из ее оппонентов (Д. Гулд, Р. Левонтин, М. Сэлинз и др.)» [Карпинская, 1984, с. 102]. Интуитивное определение базисных понятий свиде­тельствует в лучшем случае о том, что социобиология еще не достигла пределов роста и не построила того здания, оглядывая которое у нее возникла бы потреб­ность понять, из каких материалов сделан его фун­дамент.

С нечеткостью базисные представлений прямо свя­заны аморфность и неопределенность предмета социо­биологии. Биологические основания социального по­ведения могут быть самыми широкими, и их, видимо, нельзя сводить просто к генетическим основаниям, к проблеме отдельного гена «альтруизма». А ведь Э. Вильсон центральным моментом социобиологической концепции считает вопрос о том, каким образом смог альтруизм, снижающий жизнеспособность осо­би-носителя, появиться в результате естественного от­бора (подробнее об этом см. ниже).

Лицо социобиологии определяет селектогенетическая (неодарвинистская) традиция. По очень меткому замечанию Р. Левонтина, вынесенному в название его статьи, социобиология есть адаптационистская про­грамма [Lewontin, 1979]. Движущими силами социаль­ной эволюции являются, по мнению Э. Вильсона, фи­логенетическая инерция и экологическое давление [Wilson, 1975, р. 32]. Тем самым социальные системы — сообщества — рассматриваются лишь как формы адап­тации, т. е. биологически детерминированные образо­вания. (На этот аспект я уже обращал внимание, когда говорил, что стало общим правилом во всех моногра­фиях и учебниках главу о социобиологии начинать параграфом о приспособительном значении жизни в группе.) Панадаптационизм автоматически снимает проблему биосоциальной эволюции, которую Эспинас считал центральной и для социологии животных, и для социологии человека. А если такая проблема и ставится, то это не более чем дань уважения тради­ции построения филогенетических древес и анализ ее не идет дальше строительства «социальных лестниц» (что прекрасно видно и по «Социобиологии» Вильсона [Wilson, 1975, р. 379—382], и по его совместному тру­ду с Ч. Ламсденом [Lumsden, Wilson, 1981, р. 3—51).

Широко применяемый в социобиологии метод аналогии носит по преимуществу сравнительно-феномено­логический характер. Внешнее сходство поведения у разных видов животных, которое может иметь самые разнообразные причины, оказывается поводом для прямого сопоставления и далеко идущих выводов. В ка­честве наиболее яркого примера служит здесь теория отбора родичей Гамильтона: сопоставления социаль­ных связей и родственных отношений между особями в семьях пчел распространяются вообще на все виды животных, позвоночных и беспозвоночных, невзирая на то, что лишь очень немногие виды характеризуются гаплодиплоидией. Термиты имеют столь же сложную социальную организацию, но структура родства в нх семьях совсем другая, нежели у пчел, и здесь не удалось бы вывести аналогичных математических соот­ношений.

Социобиология в подобных случаях, конечно же, следует по стопам классической этологии, которая, вторгнувшись в область человеческого поведения, ста­ла находить там параллели и прямые аналогии между продуктами культуры и стереотипами поведения людей и животных, выдавая все это за «результат типических изменений функции» [Lorenz, 1981, р. 345 ].

Сравнительно-феноменологический  подход ведет к неразличению биологических и социальных призна­ков, в конечном счете к их отождествлению (cм. ниже о проблеме агрессивного конфликта).

В группе концептуальных трудностей можно выде­лить четыре наиболее важные. Первая связана с проб­лемой первичности или вторичности социальных форм (дальше эту проблему нам придется обсуждать доста­точно подробно). В социобиологической концепции, в отличие от социологии животных, социоэтологического подхода, проблема биосоциальной эволюции, по существу, снята. Это достигается, во-первых, указа­нием на адаптивный характер социальности (следо­вательно, предполагается ее зависимость от первич­ных движущих сил — филогенетической инерции и эко­логического давления), во-вторых, построением «лест­ницы социальности» и заданием границ «истинной со­циальности».

Социальность, таким образом, оказывается для социобиологии эпифеноменом филогенетической эволю­ции (как и особь — выразителем «поведенческих дис­позиций» генов). В конечном счете социобиология мог­ла бы обойтись и без понятия «социальность» (действи­тельно, последовательная социобиология — это после­довательный редукционизм).

Следующая трудность — концептуальная ограни­ченность при чрезмерно широких аналогиях. Целый ряд теорий, важных для понимания организации и функционирования социальных систем, невыводим в рамках социобиологической парадигмы.

Например, этологическая концепция территориаль­ной агрессивности, которую Д. Кэмпбелл удачно опре­делил как «поведенческий синдром защиты и покро­вительства со стороны отдельной мужской особи в от­ношении женской особи или нескольких женских осо­бей и их потомства» [Кэмпбелл, 1979, с. 83—84], хотя и разработана для описания и объяснения «инди­видуальных инстинктов», с легкостью экстраполи­руется и на явления социального порядка (появление межэтнической, межгрупповой, межрасовой враждебности и войн). В социобиологии территориальная аг­рессивность приобретает значение межпопуляционной агрессии, которая способствует увеличению приспо­собленности членов группы, нападающей на другие группы. Однако, как показал Кэмпбелл, разработав­ший «реалистическую теорию группового конфликта», на самом деле из социобиологических постулатов невыводимы обоснования ни межгруппового конфликта, ни, тем более, войн [Там же, 1979].

Межгрупповая агрессивность предполагает терри­ториальность не на уровне индивида, а на уровне всего сообщества. С точки зрения индивидов, входящих в сообщества, эти два уровня «территориальности» несов­местимы, так как индивидуальная территориальная агрессивность подразумевает внутригрупповой кон­фликт между индивидами, направленный на повышение приспособленности своих генов, т. е. своего непосредст­венного потомства. С позиции «социальных интересов» такая агрессивность должна подавляться во имя до­стижения целей межгруппового конфликта. Более того, защита сообщества требует зачастую удаления от бли­жайших родичей и жертвования собственной приспо­собленностью (тем самым и приспособленностью чле­нов семьи) ради защиты или успеха сообщества, а сле­довательно, ради интересов неродственных индивидов. Социобиологическая теория не допускает такого по­ведения. Однако именно межгрупповой конфликт, а не индивидуальный и есть в прямом смысле война.

Таким образом, многочисленные обращения социобиологов к изучению агрессивных конфликтов между сообществами свидетельствуют о смешении индиви­дуальных феноменов с феноменами реляционными (т. е. социально обусловленными). По этой же причине в со­циобиологической теории невыводимы ритуальные фор­мы поведения как элементы социорегулятивной под­системы социальной системы.

Центральная проблема социобиологии — проблема альтруизма —«в действительности возникает из не­доразумения» [Новак, 1984, с. 228]. Представление об альтруизме как базисе общественной жизни — явно недостаточно, если не ошибочно (тем более, если аль­труизм понимается половинчато — как жертвенность в пользу ближнего… родственника).

С социобиологической точки зрения совершенно ие ясен феномен жертвенности особей в пользу сооб­щества. Если в сообществе существуют «трусы» и «храб­рецы», то при межгрупповых конфликтах выигрыш «храбрецов» будет снижен вследствие риска, которому они подвергаются, защищая сообщество, тогда как выигрыш «трусов» не уменьшается, а может даже воз­растать. Если сообщество побеждает в межгрупповом конфликте, выигрывают в нем все, но «трусы» выигры­вают больше и имеют больше шансов распространить свои гены в популяции, в соответствии с логикой тео­рии отбора родичей. «Если в храбрости существует ком­понент самопожертвования, то нет способа, с помощью которого альтруистические генетические тенденции могут усиливаться по сравнению с тенденциями к само­сохранению» [Кэмпбелл, 1979, с. 95].

Из генетики альтруизма невыводимы социальные формы альтруизма (альтруистическое поведение): внут­ри сообщества родственный альтруизм антагонистичен самому общественному образу жизни. А ведь это долж­но быть очевидно уже на уровне самого общего анализа. Более того, социобиологическое представление об аль­труизме противоречит другому принципиальному поло­жению социобиологии — ее адаптационистской програм­ме. Если сообщество есть просто универсальная форма адаптации индивидов, то их социальное поведение про­тиворечит возможности проявления альтруистического поведения.

Наконец, в социобиологии существует проблема классификации социальных форм. Неудовлетворитель­ность социобиологических подходов к классификации обусловлена причинами, лежащими в основании всей концепции. Часть из них я уже перечислял: это пред­ставление о вторичности социальности, адаптивности социального поведения, представление о «лестнице со­циальности» и, как следствие, задание границ социаль­ности на основе репродуктивного разделения труда (функций). В конце концов проблема классификации социальных систем в социобиологии решается социо­этологией.

Такое слияние с пограничными дисциплинами в ре­шении одного из самых важных вопросов — вопроса о типологизации систем — может служить показателем несамостоятельности социобиологии или глубины ее противоречий. Есть основания подозревать как то, так и другое.

Тем не менее, заключая перечисление основных трудностей нового направления в изучении поведения в сообществах, хочется обратить внимание на важные позитивные моменты социобиологии. В чем они за­ключаются? Социобиология предложила новые поста­новки старых и забытых на полстолетия вопросов, ко­торые на самом деле очень важны, даже принципиаль­ны. Социобиология предложила и новые подходы, ранее вовсе не известные биологам — специалистам по пове­дению животных. Социобиология пробудила интерес к важнейшей теме, которая выпала было из сферы вни­мания естествоиспытателей и философов, но которая лежит в основании проблемы социальной эволюции че­ловека. Социобиология вернулась к идее социальной преемственности, вновь утвердив естественный путь происхождения общества (а не путь «общественного  договора»)¹⁵.

 

¹⁵ Кстати, тема «общественного договора» доминирует в за­падной социологии и философии, в отличие от «восточного» взгляда, где неизменно доминировала идея примата общества над человеком

 

   Но достаточны ли и хороши ли вообще средства социобиологии? Нет. И это поняли некоторые из социобиологов уже в начале 80-х годов. Социология живот­ных продержалась гораздо дольше, а теперь ее подход восприняли, по-видимому, социоэтология и развиваю­щаяся из нее социоэтология.

 

2.8. СОЦИОЛОГИЯ ЖИВОТНЫХ И СОЦИОБИОЛОГИЯ

 

Сопоставление старой социологии животных и новой социобиологии позволяет говорить о трех принципиальных различиях между ними: в решении вопро­сов о первичности — вторичности социальности, о соотношении между семьей и сообществом и о природе

социальных взаимодействий. Они-то и определили концептуальную новизну социобиологии.

У Эспинас рассматривает любые организмы как пер­вично социальные. У Вильсона в основании кон­цепции — идея вторичности социальности. Социальность, по его мнению, проходит этапы прогрессивного усложнения в процессе органической эволюции, сама  возникая de novo, на одной из филогенетических стадий. Поскольку это положение принято в качестве  принципа, естественно встает вопрос и о «лестнице социальности», вполне соответствующей scalae naturae старых авторов: уровни развития социальных систем аранжируют виды на иерархической лестнице.

Правда, представление о «лестнице социальности»  не чуждо и Эспинасу, но его подход к этому вопросу,  как мы видим, глубже. У Эспинаса «социальная лестница»— больше дань традиции, а само понятие не от­ражает его представления об историческом и органи­зационном соотношении разных типов социальных сис­тем. Эти три основных типа — «бластодемы», «семьи» и «истинные сообщества»— не вполне родственные, хотя и развиваются из одного ствола, подобно ветвям дерева. Для Вильсона «лестница социальности» имеет гораздо большее значение, что видно по тому, какое дальнейшее развитие получает это представление в тео­рии «гено-культурной коэволюции» [Lumsden, Wilson, 1981]: оно трансформируется в представление о «лест­нице культурной эволюции»¹⁶.

 

¹⁶ На мой взгляд, анекдотична сама идея подсчета абсолют­ного числа видов, располагающихся на ступенях этой «лестни­цы». Так, па ступени «акультуральности» размещается около миллиона видов, включающих насекомых и холоднокровных позвоночных (это круглоротые, все рыбы, амфибии и рептилии). На ступени «протокультуральности I» размещены 8000 видов птиц и 3200 млекопитающих, кроме тех, что продвинулись вы­ше, на ступень «протокультурностн II», на которой всего 23 вида млекопитающих— некоторые псовые и кошачьи, слоны и 11 видов обезьян. Человек есть единственный «эукультуральныи» вид.

 

Вопрос о «лестницах социальности» на первый взгляд может показаться второстепенным, но это тот вопрос, разные решения которого отчетливее всего от­ражают и различные подходы к проблеме биосоциаль­ной эволюции. Так что дальше нам придется вернуться к нему. Теперь же остановимся на вопросе о соотно­шении семьи и сообщества.

Эспинас считает семью (вообще родственную группу как репродуктивную единицу) антагонистичной сооб­ществу. Напротив, в социобиологической концепции репродуктивное поведение и осуществляющееся на его основе первичное разделение функций между двумя или несколькими особями есть основа развития социальности. Для социобиологов семья — это и есть первичное сообщество. Вся эволюция социальности протекает благодаря «семейственности», непотизму (поддержке своих непосредственных потомков). Те же механизмы действуют и в эволюции общественной жизни человека [Alexander, 1979; и др.].

Именно это представление о родственных связях ка­жется мне ключевым и главным позитивным моментом всей социобиологической концепции. Метафизичность понятия «сообщество» в социологии животных потре­бовала в дальнейшем поиска реальных основ, на ко­торых крепятся все межиндивидуальные взаимодейст­вия. Интенсивное изучение животных в естественной среде позволило доказать, что основой для кооперации индивидов является именно репродуктивное поведение.

«Истинное» сообщество Эспинаса есть союз братьев, союз родственных особей, не связанных друг с другом узами производства потомства. Чужаки в таком сообществе неуместны. Поэтому вопрос о преемственности между животными и человеком в социологии живот­ных остается открытым или в худшем случае решается ad hoc: человеческие роды в силу специфических при­чин объединяются в племена и далее в народы, а сам механизм такого объединения лежит уже вне сферы социологии животных, он носит рациональный ха­рактер.

Социобиология выстраивает совсем другую схему, в которой находится место и человеку, правда, на са­мой вершине. Консолидация родичей в клан благодаря альтруистическому поведению большинства из них (а в конечном счете и всех) приводит к совместной жизни нескольких поколений: бабушки воспитывают внучек (чаще, чем внуков; при этом даже у макак ба­бушки лучше относятся к внучкам, чем матери) и это. способствует развитию непотизма, который дальше укрепляет родственные и социальные связи в клане. Но внучки, оставаясь в своей родной среде, предпочи­тают обзаводиться семьями с чужаками, а не со своими братьями. Эти неродственные самцы приходят в клан и остаются в нем, на них распространяются отношения, принятые в клане. В некотором смысле молодой самец, становится alter ego каждого члена той родственной группы, с которой он вступил в репродуктивные от­ношения. А это уже реципрокный альтруизм Р. Трайверса: между индивидами, не состоящими в родстве, начинаются обмены взаимными услугами. Такие аль­труистические отношения все больше начинают базироваться на «взаимном доверии», и контакты рас­ширяются далеко за рамки родственных связей. Наконец, уже «социальная взаимность» оказывается до­минирующим функциональным элементом «примитив­ных» человеческих обществ.

Вся эта схема не выходит за пределы формальной социобиологической модели. Остается лишь «минимальное затруднение» - точное обоснование альтруизма, о чем я уже говорил раньше.

Третья важная особенность социобиологии — ее по­следовательная редукционистская позиция. Социаль­ные взаимодействия сведены к взаимодействиям генов (хотя это не реальные, а статистические взаимодействия, что совсем не одно и то же). Напротив, социология животных хотя и была эпистемологически ориентиро­вана на естествознание, все же не опускалась ниже социологического минимума — анализа первичных со­циальных взаимодействий. Поведение индивидов, а не их психология (т. е. «внутренний мир») выступало элементарной единицей анализа.

Тем не менее оба взгляда на социальность живот­ных — зоосоциологический и социобиологический — сходятся в одном важном пункте: проблема биосоциаль­ной эволюции и там, и тут носит фиктивный характер. Она как будто есть, но исходные посылки не обуслов­ливают необходимости самой ее постановки.

В социобиологии эта проблема снимается принятием постулата о вторичности и адаптивности социальных форм. В социологии животных она снята, во-первых, указанием на имманентность социальности (разных ее степеней) всем животным видам (обсуждению, сле­довательно, подлежит не проблема эволюции, а проб­лема механизмов эволюции), а во-вторых, тем, что воп­рос об умножении числа механизмов социальной орга­низации поставлен в тесную зависимость от вопроса о морфологической эволюции.

Поскольку проблема биосоциальной эволюции снята в том и другом случае, остается выяснить, могут ли быть другие подходы и если могут, то насколько они перспективны. Это связано с ответом на следующий вопрос: возможна ли «независимая» теория биосоциаль­ности, т. е. построенная на собственных принципах? Если социальную эволюцию считать независимой от ор­ганической эволюции, то надо рассматривать эту не­зависимость содержательно и не пытаться непременно увязывать одни эволюционные построения с другими.

Эти моменты будут достаточно подробно рассмотре­ны ниже, но прежде придется обсудить один риториче­ский вопрос, поставленный П. А. Кропоткиным; а воз­можно ли сопоставление Дарвинизма и Социологии? В самом деле, насколько постулаты теории естественно­го отбора сопоставимы (не рискую сказать «подобны» или «аддитивны») с постулатами теории взаимной за­висимости? Если дарвинизм, или его новый облик — синтетическая теория эволюции — претендует на тео­рию эволюции всего, то социальная эволюция есть со­ставная часть данной теории. Как же в действитель­ности? И почему мы так непримиримы к социал-дар­винизму? Чтобы понять это, необходимо сравнить принципиальные положения дарвиновской теории, син­тетической теории эволюции, зоосоциологии и социо­биологии.

 

2.9. ДАРВИНИЗМ И СОЦИОЛОГИЯ

 

Термином «дарвинизм» объединены три теории: дарвинизм в «узком смысле» (собственно дарвинизм), дарвинизм в «широком смысле» и синтетическая теория эволюции, или неодарвинизм. Все они построены по единой схеме, механистической по своей сути. Схема эта состоит из трех «блоков»:

1. Постулат, кото­рый нельзя дока­зать, но требуется обосновать.

2. Обоснование постулата (выяв­ление ведущего фактора).

3. Выявление механизма дей­ствия ведущего фактора.

 

    В классическом труде Дарвина изложены не одна,  а две теории эволюции. Первая из них, главная,— это   теория эволюции в «узком смысле». В самом названии  книги — «Происхождение видов путем естественного  отбора» — сконцентрирована суть данной теории. Она  Состоит из трех следующих «блоков»:

 

1. Эволюция-Трансформизм.

 

2. Ведущий фактор — борьба за существова­ние в понимании Маль­туса.

 

3. Механизм - естественный подбор.

 

Постулируется, что имеет место эволюция как про­исхождение одного вида от другого. Это трансформизм, а не эволюция как прогресс, т. е. не предполагается,  Что вид, произошедший от старого, автоматически выше его и по уровню организации. Трансформизм есть просто результативное изменение органических форм, но без повышения уровня организации.

Ведущая сила трансформации одной органической формы (вида) в другую — борьба за существование в среде с ограниченными ресурсами. Эта борьба выража­ется в улучшении приспособленности отдельных орга­низмов к конкретным условиям среды. Поэтому под борьбой за существование понимается индивидуальная борьба каждого организма «со всем миром», гоббсовская bellum omnium contra omnes. Поскольку требова­ния к среде одинаковы, идентичны у представителей одного вида, борьба между ними, по мнению Дарвина, наиболее ожесточенна и беспощадна (правда, он сам не смог указать ни одного примера и до сих пор этого никто не сделал).

Механизмом, которым приводится в действие веду­щий фактор эволюции, считается естественный подбор, почти аналогичный искусственному подбору. Естест­венный подбор действует наряду с другими механизма­ми, т. е. не считается единственным.

Такова «узкая» (собственно дарвиновская) теория. Несомненно, она механистична, но к тому же и телеологична: кто-то должен осуществлять «подбор», хотя и естественный. Ко всему прочему эта теория односторон­няя: для нее характерно признание всеобщности борьбы и непризнание кооперации, симбиоза, мутуализма и т. п. (Как говорили старые авторы, если до Дарвина биологи повсюду видели поголовную любовь, то после Дарвина они же искали везде борьбу.) Можно предпо­лагать, что Дарвин интуитивно предпочитал именно эту теорию и больше разрабатывал ее, чем «широкую» теорию, которая ассоциировалась с именем Ламарка [Красилов, 1986, с. 9—10].

В этой же книге изложена и «широкая» теория эволю­ции, которая по всем трем «блокам» отлична от первой:

 

1. Эволюция-прогресс.

 

2. Ведущий фактор — борьба за существова­ние  в  «метафориче­ском» смысле.

 

3. Механизм — естественный от­бор (главный и, возможно, един­ственный).

 

Рассматривается эволюция видов в широком смыс­ле — как прогрессивные изменения в истории органи­ческих форм, происхождение от одной исходной пары особей не только каждого вида, по всех видов вообще от пары особей (примитивных организмов, первоорганизмов).

В качестве ведущего фактора прогрессивной эволю­ции Дарвин предлагает рассматривать также борьбу за существование, но в «метафорическом» смысле — как совместную борьбу представителей одного вида за свои условия жизни с другими видами, как приспособление к абиотическим факторам. Это представление уже сов­сем близко к древним представлениям о борьбе, да и к представлениям о взаимной помощи.

Механизмом эволюции в рамках «широкой» теории выступает естественный отбор — ведущий, главный, а возможно, и едхгественный механизм. Он носит истин­но случайный характер, т. е. лишен всякой тедеологичности.

Я думаю, что Дарвин сам не осознавал «двойствен­ности» своей теории. Может быть, это связано и с тем, что писал он книгу в спешке, прямо включая в нее кус­ки из записных книжек ¹⁷.

 

¹⁷ Об этом сообщил А. В. Яблоков в докладе на II Всесоюз­ной конференции по проблемам эволюции, проходившей 23— 26 января 1989 г. в Москве.

 

Синтетическая теория эволюции оправдывает дан­ный ей ярлык «синкретическая», возможно, в наиболь­шей степени тем, как она трансформировала дарвинизм. Построенная по той же схеме, она первый и третий «блоки» взяла из дарвинизма «широкого», а второй — из «узкого»:

 

1. Эволюция-прогресс.

 

2. Ведущий фактор — борьба за существова­ние   («один   против всех»).

 

3. Механизм — только естествен­ный отбор.

 

Согласно синтетической теории эволюции, отбор, действующий на уровне особи, обусловлен индивиду­альной борьбой за существование, в которой нет места никакой кооперации и взаимности. (Потому, в част­ности, триумф данной теории совпал с полным упадком зоосоциологии.)

Интуитивно совершенно ясно, что теория «естест­венного отбора и борьбы за существование всех против всех» не может иметь общих оснований с теорией «вза­имности», т. е. с социологией. Тем не менее такие пара­доксальные попытки гибридизации предпринимались и предпринимаются до сих пор. В этом-то как раз и состоит суть и зоосоциологии, и социобиологии. При­мер зоосоциологии являет нам неудачную попытку при­менить ту же трехблочную структуру для создания тео­рии эволюции социальной жизни животных.

В качестве постулата было выдвинуто утверждение, что есть факт прогрессивной социальной эволюции. В качестве движущей силы такой эволюции предла­галась, конечно, не борьба за существование в «узком смысле». Ею считалась борьба за существование в «метафорическом» смысле, но не внутривидовая борьба, а совместная борьба сородичей за условия своего су­ществования. При этом взаимная помощь, возникающая как результат взаимной зависимости благодаря совмест­ности существования индивидов, и провозглашалась ведущим фактором эволюции, тогда как индивидуаль­ная борьба отодвинулась на задний план.

Теория зоосоциальной эволюции, однако, не состо­ялась. Возможно, потому, что не был указан механизм, с помощью которого взаимная помощь становится дви­жущей силой эволюции. П. А. Кропоткин, анализируя это положение, честно признавался, что он не будет ничего говорить о механизмах, поскольку они ему не известны. Но эти механизмы так и не были найдены.

Через десятилетия за разработку теории биосо­циальной эволюции принялась социобиология. Она пошла дальше — предложила механизм. Но свою тео­рию социобиология начала строить па синтетической теории эволюции, используя ее как неизменяемый фун­дамент. Прогрессивная социальная эволюция прини­мается как результат прогрессивной органической эво­люции. Движущей силой и той и другой форм эволю­ции, согласно социобиологической концепции, высту­пает борьба за существование в «узком смысле». При этом вводится еще более сильное утверждение: борьба идет не между особями, по между отдельными генами. (Здесь, как видим, адепты ортодоксальнее учителей.) Механизмов же предлагается сразу два: помимо естест­венного отбора (коль скоро в борьбу вступили уже гены) еще и альтруизм (как жертвенность в пользу сородича).

Конечно, социобиологический альтруизм особи — Это не более чем эгоизм гена (материализовавшегося в нескольких оболочках), как и утверждает Р. Докинз. Но тогда альтруизм как механизм эволюции приобрета­ет подчиненное по отношению к естественному отбору по­ложение и ничего не «творит» самостоятельно. Но если и социобиологии достаточно одного классического ме­ханизма эволюции, то, как говорится, зачем огород городить? Однако иначе социобиология теряет свою специфику. А ведь она обещала нам объяснить феномен социальной жизни животных и человека, применяя ис­пытанный исторический метод. Но вместе с тем она ведь обещала и другое — объяснить этот феномен через биологические средства.

Раз принимаются биологические средства и эволю­ция, то принимается и теория естественного отбора. Следовательно, специфику остается искать в чем-то вторичном, производном, что само детерминировано борьбой за существование и естественным отбором. Вот и появляется альтруизм, механизм, одной стороной своей связанный с непотизмом особей, а другой — с эгоизмом гена.

Социобиологической теории для признания осталось совсем немного: объяснить с помощью предложенных механизмов происхождение всего многообразия соци­альных структур. Но в этом пункте (а он мне кажется центральным в теории социальной эволюции, если таковая появится) социобиология все еще стоит там, от­куда начинала. Я не думаю, что ее концепция позволя­ет ей дать такое объяснение.

 

Глава 3

 

РАЗВИТИЕ

НАДЫНДИВИДУАЛЬНЫХ ФОРМ ПОВЕДЕНИЯ И ПРОБЛЕМА АДАПТИВНОСТИ СОЦИАЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

 

3.1. ПРОБЛЕМА БИОСОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИИ И ПОДХОДЫ К ЕЕ ИССЛЕДОВАНИЮ

 

В самом конце длинного ряда вопросов, которые нам предстоит решать, стоит главный: что же такое соци­альная жизнь животных? И что есть обеспечивающее ее социальное поведение? Это не специфическая область исследований этологии, но в равной мере и не область, принадлежащая к кругу социогуманитарных наук. Со­циальность — не исключительно человеческий фено­мен, но в то же время, спускаясь вниз по ступеням «зо­ологической лестницы», невозможно указать конкрет­но на вид или группу видов животных, которые уже не обладают социальным поведением   и   социальной жизнью.

Поведение — столь же неотъемлемый атрибут жи­вотного организма, как, например, наличие органов пищеварения или размножения. Каково бы ни было разнообразие форм и уровней организации тех и дру­гих, это не меняет существа дела, которое заключается в том, что как поведение, так и органические структуры суть витальные, жизненно необходимые системы орга­низма, обеспечивающие его сущностные функции — функции самосохранения и самовоспроизводства.

Следовательно, разговор об адаптивности поведе­ния в широком смысле совершенно бессодержательный. Это то же самое, что рассуждать о приспособительном значении пищеварения. Поведение животного — ин­дивидуальное поведение — лишь в своей конкретности является непосредственной адаптацией к внешним об­стоятельствам жизни. Например, использование кули­ками-сороками специальной техники для поедания двустворчатых   моллюсков   (мидий) — расщепление створок клювом или разбивание на скалах — есть по­веденческая адаптация к употреблению конкретного вида пищи. Определенная техника может использовать­ся представителями одной популяции, но отсутствовать в соседней. Говорить же, что кормовое поведение вооб­ще есть адаптация, допустимо, мне кажется, лишь в контексте проблемы происхождения жизни.

Так обстоит дело, когда мы рассуждаем об активно­сти, т. е. поведении, индивидуального организма. Ка­жется, однако, что нетрудно ответить и на вопрос, за­чем нужны надындивидуальные (коммунальные) фор­мы поведения. Принимая теорию прогрессивной эво­люции, мы могли бы смысл появления и развития со­циального поведения и социальной организации свести к проблеме адаптивности. Действительно, ничто не ме­шает утверждать, что формы надындивидуального по­ведения (которые в дальнейшем, по мере их развития, становятся социальным поведением) являются более сложным, чем индивидуальное поведение, способом приспособления вида к среде. Для убедительности мы можем даже различать два уровня поведенческой адап­тации: индивидуальный и видовой (популяционный). Последний как раз и реализуется через социальное по­ведение.

О том, что такая аргументация кажется совершенно убедительной и бесспорной, свидетельствует и такой факт, что в монографиях и учебниках по биологии обос­нование и доказательство этого утверждения сведено к минимуму — к простой ссылке выгодности группового образа жизни как способа защиты от хищников и кон­курентов. На самом же деле такое указание проблему, конечно, не решает. Главное, что ведь нам не известны никакие специальные механизмы, которые обусловили бы появление и развитие у животных социального поведения и соответствующей социальной организации. Более того, теория естественного отбора и борьбы за существование позволяет описать эволюцию индиви­дуального поведения, но она бессильна обосновать появ­ление и развитие социального поведения. Для этого нужна специальная теория социального поведения и социальной организации.

Как известно, попытка создания такой теории пред­принята в самое последнее время: это социобиологическая теория. Методология социобиологического под­хода заключается в сведении, редукции любых форм со­циального поведения к индивидуальному. Последнее же описывается в рамках более общей теории дарвинов­ской эволюции. Тем самым социобиология сводит бо­лее высокий уровень (надындивидуальное поведение) к более низкому (индивидуальному поведению). Одна­ко имеющиеся соображения этологического, экологи­ческого и логического порядка свидетельствуют о том, что зачатки социального поведения присущи любому животному организму.

Соображения этологического порядка уже изложе­ны в предыдущей главе: поведение животного, по опре­делению, есть взаимодействие, причем в значительной своей части с ближайшими сородичами. Какой бы ас­пект активности особи мы ни взяли: репродуктивное, кормовое, или защитное поведение,— все они пред­полагают соучастие одной, нескольких или многих особей. Пара взаимодействующих индивидов есть про­стейший элемент сообщества, их взаимодействие — эле­ментарный акт. Организованная совокупность таких актов и составляет социальное поведение.

Соображения экологического порядка опираются на простые популяционные наблюдения. Популяция, по современным представлениям,— это этолого-демографическая система, в которой каждая особь существует не сама по себе, не в одиночестве, а входит в состав от­носительно устойчивых репродуктивных группировок, родственных групп или просто принадлежит к опре­деленному «соседству». Члены популяции распределе­ны в пространстве отнюдь не случайным образом, а об­разуют агрегации или, напротив, равномерно удалены друг от друга. И в том, и в другом случае подобное про­странственное распределение есть наиболее очевидное и яркое проявление взаимодействия индивидов.

Наконец, и простые логические соображения имеют значение. Например, один из основных выводов зоосемаитики (дисциплины, исследующей процессы коммуникации у животных [Sebeock, 1967]) заключается в следующем: поскольку каждый вид вынужден решать проблему обмена информацией между индивидами, поскольку обмен информацией, как и обмен веществом, жизненно необходим виду, постольку в конечном счете  все животные являются существами социальными.

Таким образом, уже приведенные соображения не позволяют рассуждать о социальном поведении и со­циальной организации в мире животных как о явлении вторичном, исключительно адаптивном. Необходим взгляд на социальные феномены как па самодостаточ­ные, первичные. Но такой взгляд, конечно, требует обоснования и доказательства, и это одна из задач дан­ного исследования. Подобный подход ставит несколько важных проблем, обсуждение которых имеет, видимо, определяющее значение как для понимания феномена биосоциальной эволюции в самом широком плане, так и для эмпирических исследований социальной органи­зации у животных и человека.

Во-первых, это проблема адаптивной ценности со­циального поведения особей и социальной организации вида в целом. Имеются ли преимущества совместного существования особей по сравнению с жизнью в одиноч­ку (как это утверждают подавляющее большинство, а может быть, и все естествоиспытатели) и если имеют­ся, то в чем они заключаются? В последнее время мы получаем все больше данных, свидетельствующих о неадаптивности многих форм социального поведения и, более того, о неадаптивности структурных компонентов сообщества. В случае неадаптивности компонентов в структуре сообщества наблюдается своеобразная «избыточность» целого ряда таких компонентов, проявляю­щаяся особенно ярко у высших животных.

Во-вторых, это проблема соотношения органической (морфологической) и биосоциальной эволюции. Сущест­вуют ли однозначные причинные связи между анатоми­ческими структурами организма и его поведением? Меж­ду уровнем филогенетического развития вида, местом его на «зоологической лестнице» и уровнем организа­ции его социодемографической системы? Какова при­рода механизмов, обеспечивающих соотношение анато­мических и поведенческих структур организма? Еще совсем недавно, менее 20 лет назад, ответы па эти воп­росы были совершенно определенными, и потому сами вопросы считались банальными. Но тщательные, углубленные исследования социальных систем животных убеждают, что никакого однозначного соответствия между анатомической и социоэтологическое организа­циями не существует, и проблема их соотношения при­обретает нетривиальный характер.

В-третьих, это проблема структурных инвариантов социальной организации. Исследователи постоянно от­мечают поразительное единообразие «планов строения» социальных систем у видов, принадлежащих к разным классам и даже типам (например, у насекомых и мле­копитающих). Причины здесь могут быть самые раз­ные, но важен сам факт инвариантности структур. По всей видимости, он обусловлен не только сходством функций социального поведения и, тем более, не един­ством происхождения видов. Этот вопрос требует само­го пристального внимания, поскольку, по моему мне­нию, является едва ли не центральным аспектом проб­лемы описания всего многообразия социальных форм у животных, а следовательно, и проблемы биосоциальной эволюции.

Все три указанные проблемы взаимно пересекаются.

Ясно, что вопрос о детерминантах органической и со­циальной эволюции предполагает постановку вопроса об адаптивном смысле «общественной» жизни животных, уже хотя бы по той простой причине, что понятия эво­люции и адаптации в нашем сознании давно слились, стали родственными. Точно так же признание инвари­антности, т. е. ограничения возможного многообразия форм, ставит вопрос о пределах адаптивности социаль­ного поведения и о роли анатомических структур и фи­зиологических особенностей, которые ограничивают степени свободы поведения. Поэтому эти три основные проблемы и требуют одновременного рассмотрения. При этом, как мне кажется, анализ необходимо прово­дить в четырех основных аспектах: экологическом, этологическом, «социобиологическом» (причинном) и струк­турном.

Экологический аспект предполагает установление

связей и отношений между популяционными процесса­ми и этолого-демографическими характеристиками вида. По существу, это определение роли поведения в поддер­жании популяционного гомеостаза в гетерогенной и изменяющейся среде. Здесь основное место занимает, конечно, исследование вопроса об адаптивной ценности доведения (именно социального поведения). Кроме этого, требует обсуждения вопрос о том, как соотно­сится высокая пластичность поведения с консерватиз­мом его основных форм, с той «кристаллической» структурой сообщества, которая неизменно выявляется в результате социоэтологического исследования, вследствие чего особенности социальной организации стали рассматривать в качестве систематических признаков наряду с анатомическими признаками.

Этологический аспект требует исследования вопроса о том, как связано индивидуальное поведение особей с социальной структурой сообщества, т. е. как индиви­дуальные особенности, которые детерминируют тип по­ведения особи в варьирующей среде (определенную генерализованную реакцию на множество внешних «разд­ражителей»), взаимосвязаны со спецификой социаль­ной структуры и есть ли вообще такая связь ¹.

 

¹ В этологической литературе этот вопрос обычно подни­мается при исследовании агрессивности: влияют ли флуктуации среднепопуляциопного уровня агрессивности на структурные характеристики социальных систем данного вида.

 

Социобиологический аспект предусматривает при­чинный анализ механизмов, обеспечивающих социаль­ное поведение на уровне индивида, т. е. поиск биологи­ческих оснований, на которых развивается социальное поведение (как известно, именно так и определяется предмет социобиологии, почему я и использовал соот­ветствующий термин). Это решение вопроса о первич­ных, в конечном счете генетических, факторах разви­тая биосоциальности.

 Структурный, или системный, аспект предполагает исследование вопроса о компонентах социальной организации, которые составляют основу сообщества. Это именно те элементы, совокупность и взаимоотношения которых придают объекту системные свойства². В рам-ках структурного аспекта специально обсуждается проблема инвариантов в структуре сообщества.

 

² Так, не любой кубик есть игральная кость, но только та­кой, который имеет хотя бы на двух сторонах разное количество точек. Ничего не значащие сами по себе, эти точки придают ку­бику новое системное качество.

 

Я использую в этой главе словосочетание «надын­дивидуальные формы поведения» (в традициях Спенсера [1876]) наряду с термином «социальное поведение», имея в виду два момента. Во-первых, представляется необ­ходимым с помощью этого термина подчеркнуть неразрывность социального поведения индивидуальным по их происхождению. Различие между этими формами взаимодействия определяется контекстом взаимодей­ствия. Указание на промежуточные формы поведения должно свидетельствовать о том, что не всякие наблю­даемые случаи взаимодействия индивидов-конспецификов следует интерпретировать как социальные.

Во вторых, это может указывать на ситуацию интериоризации социальных отношений: изучению под­лежат не только внешние проявления социальных от­ношений — социальное поведение,— но и, в известном смысле, психологические диспозиции — индивидуаль­ные представления об определенном поведении в сооб­ществе и готовность реализовать их. Процесс интериоризации социального поведения обратен процессу перехода индивидуального поведения в социальное здесь социальное поведение усваивается, превращается в отношение (нормируется) и проявляется затем в пове­дении индивида. Ясно, что социальное поведение через индивида проявляется и на индивида направлено. Меня интересуют как раз эти два ключевых момента, две «точки соприкосновения»: переход от индивидуального -поведения к социальному и интериоризация социальных отношений, превращение их в индивидуальные диспо­зиции.

 

3.2. ПОВЕДЕНИЕ И ЭКОЛОГИЯ (ЭТОЛОГИЧЕСКИЕ МЕХАНИЗМЫ РЕГУЛЯЦИИ ПОПУЛЯЦИОННОГО ГОМЕОСТАЗА)

 

Любой современный исследователь, обращаясь к проблемам популяционной экологии, должен обсуждать роль поведения в процессах, обеспечивающих устойчи­вость популяции. Такова традиция. Она, конечно, по­явилась не на пустом месте: исследования поведения в качестве механизма регуляции популяционного гомеостаза со временем приобретают все большую роль.

Под популяционным гомеостазом обычно понимает­ся устойчивость демографической и генетической струк­туры популяции на довольно больших временных ин­тервалах. Одним из критериев популяционного гомеостаза является численность популяции (а также соответственно плотность).

Концепция популяционного гомеостаза в экологии ввязана с представлением о «стремлении» каждого вида к неограниченному размножению. Поскольку при этом насыщение численности и расход ресурсов наступают быстро, необходимы соответствующие регуляторы, способные сдерживать неудержимый рост численности. Детальные исследования процессов взаимодействия по­пуляции со средой потребовали различения в самом первом приближении двух типов популяций, имеющих разные стратегии приспособления к изменчивым внеш­ним условиям.

Р. Мак-Артур и Э. Вильсон в 1967 г. предложили представление о r—K-отборе, соответствующем двум типам популяционных стратегий. Популяции, для ко­торых характерна r-стратегия («оппортунистические» популяции) «стремятся» к максимальному использова­нию ресурсов вещества и энергии за счет высокой ско­рости роста численности (параметр r). Максимальная продуктивность в максимально короткие сроки наблю­дается в изменчивой, нестабильной или неопределенной среде. При такой стратегии плотность популяции на­ходится в прямой пропорциональной зависимости от ее численности, а основным регулирующим механизмом для популяции является среда.

Поскольку стратегия популяции направлена к пе­ренасыщению, для последней характерны нерегулярные катастрофические падения численности за счет резкого увеличения смертности. Флуктуации же жизненно важных параметров среды часто носят циклический и регулярный характер. Так как они регулируют числен­ность, популяционная динамика зачастую приобретает регулярный характер «популяционных воли». Однако даже в случае стратегии «катастрофического» типа в популяции имеются и более тонкие поведенческие ме­ханизмы регуляции.

Популяции, для которых характерна (равновесные популяции), чаще находятся в K-стратегия состоянии равновесия со своими ресурсами. Их плотность близка к предельной плотности насыщения для данного вида (параметр К). Они, как правило, обитают в устойчи­вой или предсказуемо изменяющейся среде. Поэтому основными механизмами популяционной регуляции вы­ступают здесь внутрипопуляционные механизмы. Среди них главную роль играют поведенческие механизмы.

Внутрипопуляционные регуляторы в целом направ­лены на поддержание стабильной плотности и численности. Такое гомеостазирование реализуется прежде всего — и по времени, и по форме — через поведение, Именно изменение поведения вызывает серию сцеплен­ных реакций на психофизиологическом, физиологиче­ском, биохимическом и цитогенетическом уровнях (в конечном счете этот путь, или «системный структурный след», может прямо фиксироваться в генном пуле попу­ляции [Меерсон, 1981]). Многочисленные исследования показывают, что поведенческая регуляция численности и плотности популяции присутствует практически у всех видов животных и не зависит от типа стратегии.

Можно выделить три поведенческих механизма ре­гуляции популяционного гомеостаза:

1) изменение индивидуального поведения животных при кратковременных или долгосрочных изменениях среды;

2) обратимая трансформация структуры сообщества (дема, клана, стаи и т. п.). Это изменение структуры взаимодействий между индивидами в рамках отдельного сообщества. В результате меняется форма сообщества. Переход от одной формы к другой может затрагивать все виды взаимодействий между индивидами либо относить­ся только к основным;

3) изменение поведенческой организации всей попу­ляции. По сути данный способ регуляции заключается в замещении существенных характеристик поведенче­ской структуры сообщества, «работавших» в обычных условиях, на новые. Подобные изменения чаще затра­гивают сложившуюся систему отношений между мно­гими сообществами, составляющими популяцию, в рез­ко изменившихся условиях.

Все три поведенческих механизма регуляции взаимо­действуют. Но центральным звеном все же остается механизм трансформации социальной структуры сооб­щества. Это подтверждают и экологические исследова­ния [Шилов, 1977]. Рассмотрим указанные механизмы подробнее.

Изменение индивидуального поведения. Отчетливые изменения индивидуального поведения животных в популяции, которые могут быть зафиксированы совре­менными методами, должны затрагивать довольно зна­чительную часть особей. Поэтому часто исследователям надо искать такие поведенческие маркеры, которые имеют экологическую обусловленность.

Наиболее существенные результаты получены при изучении различий в поведении между оседлыми (ре­зидентными) животными и мигрантами, т. е. между животными, занимающими определенное место в сообщест­ве, и теми, кто «вытеснен» из сообщества, кто в данный момент находится вне его. Эти две группы экологиче­ски очень значимы, поскольку любые изменения чис­ленности популяции вверх или вниз сказываются, во-первых, на уровне миграции и доле мигрантов в популя­ции, а во-вторых, на соответствующем изменении пове­дения и мигрантов, и резидентов.

Действительно, когда численность популяции вы­сока, поддержание оптимальной плотности особей вну­три сообщества требует дополнительных усилий по «отталкиванию» и изгнанию из него «лишних» особей. Напротив, когда численность слишком мала, чтобы обеспечить необходимую плотность для нормальной жизнедеятельности сообщества, усиливаются «центро­стремительные» силы и практически все бывшие и по­тенциальные мигранты становятся членами сообщества, так что популяция лишается этой своей составляющей. В обоих случаях должны происходить изменения инди­видуального поведения и у мигрантов, и у резидентных особей, что и наблюдается в реальности [Плюснин, Евсиков, 1985].

Большое число мигрантов появляется в популяция только в период значительного повышения ее числен­ности, когда силами одного сообщества (путем транс­формации внутренней структуры его) эффективно ре­гулировать плотность уже не удается. В этой ситуации, конечно, изменяются взаимоотношения между инди­видами внутри сообщества и часть «лишних» индивидов вынуждена выселяться в места, еще не занятые други­ми, в худшие местообитания.

У мигрантов меньше шансов оставить потомство и больше — погибнуть от случайных причин. Регулиро­вание плотности и численности популяции путем мигра­ции — наиболее известный и широко распространенный механизм поведенческой регуляции, благодаря которо­му в популяции осуществляется отбор особей сразу по многим признакам поведения. Действуют и более спе­циальные механизмы, которые на каждом определен­ном уровне численности популяции «отбирают» особей с вполне определенным типом поведения (например, с высоким или низким уровнем исследовательской мо­тивации [Плюснин, Рогов, 1986]).

Рассматриваемая форма внутрипопуляционной ре­гуляции тесно связана с регуляцией на физиологическом биохимическом и генетическом уровнях. Индивидуальные различия между особями наследственно детерминированы, а в результате элиминируются индивиды с определенным типом поведения.

В настоящее время существует множество гипотез в популяционной экологии и физиологии, объясняющих •действие индивидуально-этологического механизма регуляции численности популяции. Все они трактуют из­менения поведения, в результате которых снижается критически высокий уровень ее численности, как физиологический ответ организма на сам факт чрезмер­но высокой плотности взаимодействий. Это, например, гипотеза Дж. Кристиана о влиянии повышенного уров­ня стрессированности особей при высокой численности популяции на снижение жизнеспособности и изменение поведения. В тесной связи с пей находятся гипотезы Ч. Кребса, Р. Тамарина, Е. Чернова и Дж. Финерти. Все они допускают, что на разных фазах популяционного цикла идет отбор против особей с определенными ха­рактеристиками поведения. Массовые изменения ин­дивидуального поведения сказываются непосредственно на структуре взаимоотношений между членами сооб­щества.

Трансформация структуры сообщества. Известное «правило Олли» связывает демографическое состояние популяции с особенностями ее социальной структуры [Alle, 1938]. Оно гласит, что существуют социальные механизмы популяционного гомеостаза, которые на­правлены на поддержание некоторой оптимальной средней плотности особей в сообществе. Слишком низ­кая и слишком высокая плотность оказывается одина­ково неблагоприятной. По-видимому, наиболее эффек­тивным поведенческим механизмом, обеспечивающим постоянный уровень плотности в сообществе, является механизм обратимых трансформаций социальной струк­туры сообщества. Этот механизм начинает действовать при достижении популяцией состояний численности, достаточно далеких от оптимального или среднего уров­ня. До тех пор действуют достаточно эффективно дру­гие поведенческие механизмы, в частности регуляция численности путем миграции.

С точки зрения сообщества важна не численность са­ма по себе, а плотность, причем именно плотность вза­имодействий, которую сообщество стремится поддер­живать на оптимальном для его структуры уровне. Сообщество есть отношение, возникающее в результате взаимодействий индивидов, и реально оно может су­ществовать, лишь когда эти взаимодействия превышают некоторый минимальный уровень. Это верно и в случае чрезмерно высокой плотности взаимодействий.

Социальные структуры, обеспечивающие стабиль­ность существования сообщества при средней, нормаль­ной, плотности, должны трансформироваться, чтобы они могли обеспечить его существование при слишком низкой или слишком высокой плотности. А стабиль­ность структуры сообщества самым непосредственным образом сказывается на индивидуальной жизнеспособ­ности особей, их репродуктивном потенциале и в ко­нечном счете на демографическом состоянии популяции.

Поддержание устойчивости популяции с помощью этого поведенческого механизма осуществляется пу­тем обратимой трансформации социальной структуры сообщества. Для иллюстрации можно привести примеры крайних случаев.

Р. Эстес [Estes, 1969] исследовал структуру сообществ анти­лопы гну в изобилующем кормом кратере Нгоронгоро в Кении. Сообщество здесь имеет иную организацию, иную структуру взаимоотношений, чем на равнинах. Обычно антилопы гну ведут кочевой образ жизни, передвигаясь большими стадами. В кра­тере же сообщество представлено как кочующими животными, так и «оседлыми», в основном взрослыми самцами, которые за­хватывают небольшие территории и защищают их. Таких осед­лых самцов оказывается в кратере до 70—80 % всех самцов сообщества. При этом территориальность самцов носит относи­тельный характер, так как между кочующими особями и теми, кто имеет территории, происходит постоянный обмен. Большое количество территориальных самцов существенно снижает интенсивность контактов в сообществе, и именно за счет этого изменения социальной структуры в кратере образовалась рекорд­но высокая численность гну по сравнению со всеми другими ви­дами копытных животных.

Пример обратного рода находим у А. П. Кутенкова [1980]. Изучая популяцию рыжей лесной полевки в Карелии в период сильной депрессии численности, он обнаружил также нехарак­терную для обычных условий структуру сообщества. У рыжей полевки и самцы, и самки обычно имеют развитую систему тер­риторий — индивидуальные участки. Группы из 4—10 особей образуют демы. Участки членов сообщества перекрываются. При значительном уменьшении численности и плотности попу­ляции самцы переходят к бродячей жизни в пределах прежней территории дема, постоянно посещая индивидуальные участки всех оставшихся самок и поддерживая таким образом необходи­мую интенсивность контактов в сообщество.

 Можно утверждать, что при значениях плотности, близких к предельно низким или высоким регуляция с помощью социальных механизмов осуществляется пу­тем перехода от территориальных к помадным (от осед­лых к кочевым)— и обратно — формам отношения сообщества к пространству ³.

 

³ О том, что такой механизм может быть универсальным, свидетельствуют, например, историко-этнографические исследования кочевых народов древности. «Трудами советских этнографов и археологов установлено, что кочевое хозяйство в степях принимает в зависимости от степени развития экономических и общественных отношений различные формы. Первая форма характеризуется тем, что все население кочует круглый год. Кочевание было распространено, как правило, на той стадии исторического развития, когда та или иная группа кочевников вступала на путь завоевания и освоения новых земель. Вторая форма отличается от первой ограничением территории кочевания и появлением постоянных зимовищ, на которые возвращаются ежегодно кочующие с апреля по декабрь степняки. Третья форма является логическим завершением второй. На этой стадии кочует только часть населения, владеющая для этого необходимым для ведения кочевого хозяйства количеством скота (для семьи из 5 человек необходим табун в 25 лошадей и до 300 овец). Большая же часть населения не может уже вести кочевой образ жизни и ищет иные способы существования. Если при второй форме с наступлением весны зимовища покидали все, кроме, возможно, немощных стариков, то при третьей там же остаются неимущие. Чтобы но умереть с голоду, они начинали заниматься земледелием и кое-какими ремеслами. Так постепенно возникали в кочевой степи поселки оседлым населением» [Плетнева, 1988, с. 52].

   Мы видим, что при низкой плотности населения и большом количестве ресурсов, даже их обилии, в степях, на открытых пространствах оптимальной оказывается кочевая форма жизни. Но едва только плотность населения превышает предел, до которого ресурсами (прежде всего пространством степи для выпаса) могут быть обеспечены все, так часть сообщества, а в дальнейшем и большая часть, должна перейти к более экономичному оседлому образу жизни с производящим хозяйством.

 

Все же социальные механизмы регуляции популя­ции в основном действуют не в этих «предельных точ­ках», а где-то между ними. Другими словами, социаль­ный механизм — достаточно тонкий регулятор и эф­фективнее всего работает в диапазоне средних плот­ностей. Процесс регуляции заключается в плавном .обратимом переходе от одной структуры отношений к другой и обратно. Чаще всего сообщество «балансирует» между двумя структурными формами.

 После пионерных исследований Дж. Крука по социоэкологии приматов увеличивается число работ, спе­циально посвященных исследованию обратимых транс­формаций социальных структур как способа регуляции плотности в популяции [Stacey, Bock, 1978; Плюснин, Евсиков, 1985; и др.].

Если трансформация структуры сообщества про­исходит не по «оси» территориальность — номадность, то в этом случае она происходит по «оси» моногамия — полигамия (хорошо известно, что обе эти «оси» не неза­висимы). Как правило, при естественных изменениях численности трансформация структуры сообщества про­исходит в двух направлениях.

Во-первых, может меняться структура социосексуальных отношений в группе половозрелых особей. Парные «семьи», состоящие из самца и самки с их потомством, могут в течение сезона размножения транс­формироваться в полигамные семьи, «гаремы». Мо­жет происходить и обратный процесс, когда «квази-политамные» семьи трансформируются к моногамные или «квази-моногамные».

Во-вторых, трансформации могут не затрагивать взаимоотношений группы половозрелых размножаю­щихся членов сообщества, а касаться других функ­циональных групп, прежде всего молодых животных. Для стабилизации социальной структуры внутри сооб­щества выделяются новые группировки — функцио­нальные единицы, вроде «банд» молодых животных, перешедших к самостоятельной жизни (это наиболее частый, общий случай), «детских яслей», помощников-сателлитов при размножающихся парах.

Наконец, еще один способ регуляции численности сообщества с помощью социальных механизмов — де­ление материнской группы и вычленение из нее дочер­ней группировки, которая начинает жизнь как само­стоятельное сообщество. Такая форма у высших мле­копитающих — макак-резусов — была описана отно­сительно недавно Д. Чепко-Заде [Chepko-Sade, 1979]. К этому радикальному способу регуляции численности сообщество вынуждено прибегать время от времени. Сейчас, когда методы полевого социоэтологического анализа позволяют проводить «биографическое» опи­сание всех членов сообщества, становится ясным, что социотомия материнского сообщества широко распро­странена у птиц и млекопитающих, как и у социальных насекомых.

Сами принципы деления зависят от основных ха­рактерных особенностей социальной  организации. Если, например, у муравьев часть рабочих выселяется вместе с самкой в дочернее гнездо и продолжает под­держивать тесную связь с материнским гнездом путем регулярного обмена рабочими особями [Захаров, 1978], что у высших приматов деление сообщества происходит в соответствии с родственными и иерархическими отно­шениями членов сообщества и выселяющаяся группа, как правило близких родственников и «друзей», может вообще порывать контакты с материнским сообществом, хотя отдельные члены родительского и дочернего сооб­ществ хорошо помнят друг друга. Описаны и случаи возникновения между ними антагонистических отно­шений, когда даже родственные и дружеские связи не могут препятствовать вражде между разделившимися сообществами.

Описана история сообщества шимпанзе в Гомбе, которое изучала Дж. Гудолл с 1963 г. Стадо регулярно подкармлива­лось в определенном месте и в определенное время. Наличие та­кого устойчивого источника пищи, по-видимому, привело к то­му, что к 1971 г. стадо разделилось на два — «Казаколе» и «Кохава». С 1971 по 1974 г. самцы большего по численности ста­да «Казакеле» разыскали я убили всех членов стада «Кохава», шшочая не только самцов и детенышей, но и самок, ценность которых для шимпанзе очень велика (тем более, что они были все знакомы, а некоторые являлись и родственниками). При этом и сама структура стада сильно изменилась: основу сообщества «Казакеле» составила многосамцовая группа, члены которой были связаны между собой дружескими отношениями. Они регу­лярно собирались в «банду», которая отправлялась на террито­рию родственного сообщества и убивала всех встречавшихся им шимпанзе.

Таким образом, внешние, на взгляд человека весьма не­значительные, обстоятельства привели к радикальной транс­формации социальной структуры сообщества, которая затрону­ла и отношения между животными, и стиль их поведения. Одна­ко следует тут же отметить, что новая форма, которую приняла социальная структура сообщества, не является видоспецифичной: подобные же отношения устанавливаются, например, и в сообществе макак в сходных условиях, при наличии под­кормки.

Приведенный пример важен в том отношении, что он фиксирует главнейшее свойство социального поведе­ния, двойственность его функции: при видимой своей пластичности социальное поведение весьма консерва­тивно. Все вариации структуры отношений заранее де­терминированы, и переходы от одной структуры к дру­гой осуществляются по определенным правилам, сооб­разно конкретным условиям.

Надо полагать, что хотя трансформация социальной структуры и составляет основной механизм регуляции популяционного гомеостаза, но действует этот меха­низм лишь при достаточно выраженных изменениях численности. В том случае, когда колебания числен­ности невелики, эффективно действуют чисто этологические механизмы регуляции, прежде всего регулиро­вание путем миграции индивидов с определенным ти­пом поведения. Сообщество поддерживает status quo благодаря простому выселению за свои пределы (или, наоборот, вселению) молодых членов. Если социаль­ная структура не столь тесно обусловлена возрастными и половыми характеристиками, миграция осуществ­ляется по другим признакам (прежде всего по особен­ностям индивидуального поведения). Когда же нор­мальная плотность сообществ очень велика, так что свободных ресурсов практически нет, «тонкая» регуля­ция на индивидуальном уровне может осуществляться путем физического уничтожения определенных инди­видов, «лишних» с точки зрения сообщества (у прима­тов это, как правило, молодые неполовозрелые самки и самки-детеныши, которых убивают взрослые [Dittus, 1977]). То же самое может осуществляться с помощью Хищников.

Например, Д. Мич [Mech, 1979], исследовавший взаимо­действия между сообществами волков и оленей-карибу на севе­ро-востоке Миннесоты, описал такой способ саморегуляции чис­ленности популяции карибу с помощью социальных механиз­мов. Между территориями волчьих стай имеются буферные «нейтральные» зоны, которые и занимают сообщества оленей, «Лишние» члены этих сообществ просто «выдавливаются» из бу­ферных зон на территорию волчьих стай и значительно раньше становятся их добычей, чем члены сообществ, обитающие в «нейтральных» зонах, которые волки посещают редко.

 Проведенный здесь краткий анализ показывает, что поведенческий механизм регуляции численности попу­ляции, каким является обратимая трансформация со­циальной структуры сообщества, реализуется разными путями. По-видимому, те, что я перечислил, не исчер­пывают всего многообразия, но эти пути, во всяком случае, основные.

Изменение поведенческой организации популяции в целом. Изменения поведенческой организации всей популяции затрагивают и индивидуальное поведение Животных, и социальную структуру сообщества, и структуру связей между сообществами данной популя­ции. Иначе говоря, исследуя популяцию в разные мо­менты времена, мы можем обнаружить, что ее этолого-демографическая система не одна и та же и различается рядом принципиальных моментов.

Изменения всей этолого-демографической системы популяции вызываются очень значительными внешними воздействиями, например изменением характера распределения ресурсов в пространстве или сезонной динамикой климатических факторов. Чтобы пояснить это, достаточно рассмотреть два наиболее характерных внешних фактора.

Экологам хорошо известно, что популяции тех видов животных, которые обитают в высоких и средних широтах, зачастую имеют как бы «двойственное» со­стояние в зимний и летний периоды года. Сезонная цикличность климатогеографических факторов вызы­вает столь же регулярное «переключение» этолого-демографической системы популяции с одного состояния на другое. Обычно для таких видов характерна более или менее отчетливая сезонная динамика численности, вызванная массовым размножением летом и гибелью довольно значительного количества особей зимой. По­этому такие ежегодные сезонные трансформации этолого-демографической структуры следует рассматривать как поведенческий механизм регуляции численности. Очень часто сезонные изменения поведенческой органи­зации популяции совпадают и с переменой мест обита­ния. Такой механизм социальной регуляции весьма характерен для мелких птиц и млекопитающих, насе­ляющих зоны умеренного климата. Это их образ жизни, приспособленный к воздействию важнейших факторов среды ⁴.

 

⁴См., например, экологические исследования изменений в течение годового цикла социальной организации большой сини­цы в провинции Акасака в Японии, проведенные Т, Сайтоу [Saitou, 1979].

 

Вторым внешним фактором выступают экстремаль­ные ситуации — экологические катастрофы (засухи или чрезмерные обводнения территории, например), кото­рые действуют достаточно продолжительное время и изменяют структуру биоценозов. В этих случаях со­циальная структура популяции радикально изменяет­ся, переходя в другую «модальность». Выявляются но­вые, скрытые до того возможности социальной регуля­ции, что обеспечивает поддержание популяционной устойчивости в экстремальной экологической ситуации. Рассмотрение трех поведенческих механизмов популяционной регуляции позволяет заметить, что все они тесно взаимосвязаны и выделение их в чистом виде — скорее всего, просто методическая процедура, облегчающая описание. Трансформация всей этолого-демографической структуры популяции не может не ока­зать влияния па изменение индивидуального поведения особей или не привести хотя бы к частичной элимина­ции из популяции особей с определенным типом пове­дения. Точно так же и изменение в популяции доли особей, например, с повышенной агрессивностью не может не сказаться на особенностях социальной структу­ры соообшества. Следовательно, необходимо говорить о трех: уровнях поведенческой регуляции, которые обеспечиваются разными, но смежными механизмами.

Социальное поведение выступает в качестве перво­го, авангардного, механизма регуляции взаимодейст­вия популяции со средой. Я специально не обсуждал традиционный для классической экологии вопрос о том, как важна жизнь в сообществе для повышения приспособленности каждой отдельной особи. Он не представляется мне действительно важным.

Во-первых, можно привести множество примеров, которые показывают, что для значительной части чле­нов сообщества жизнь в нем не повышает ни их дарви­новскую приспособленность, ни социобиологическую «включенную приспособленность». Неравенство инди­видов в сообществе по предоставленным благам и да­же по возможностям реализации своего репродуктивно­го потенциала — явление достаточно всеобщее и может не иметь никакого социального механизма в своей осно­ве (например, известно, что у человека 40 % ныне живущей популяции дают 60 % потомков, а 60 % — только» 40 % потомков) [Cavalli - Sforza, Bodmen, 1971].

Во-вторых,— и это более важное соображение — говорить, что объединение в сообществе повышает инди­видуальную приспособленность каждого индивида — значит, по существу, утверждать, что социальная жизнь вторична. Тезис классической экологии и этоло­гии о выгодности социальной жизни для индивида не­явно предполагает, что одновременно с социальными формами существует и одиночная. Сегодня подобное утверждение свидетельствует лишь о незнании фактов.

Обсудив роль взаимоотношений между индивидами в регуляции популяционной динамики, кажется естественным перейти к анализу средств социального пове­дения, какими поддерживается структура сообщества. Кроме того, требуется рассмотреть и функции социаль­ного поведения.

 

3.3. СТЕРЕОТИПЫ И РИТУАЛЫ. ПРОБЛЕМА ОБЕСПЕЧЕНИЯ СОЦИАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ

 

Всякое социальное поведение — это набор опреде­ленных, фиксированных (взаимно понятных и потому стереотипных), совершаемых совместно действий двух или более индивидов. Классическая этология видит в таком взаимодействии прежде всего и в основном пере­дачу информации. Но это не совсем так, а возможно, и совсем не так. Скорее, в совместно и одновременно производимых действиях — взаимодействиях — может быть выделен информационный компонент. Но основу их составляют действия, направленные на поддержа­ние, воспроизводство отношений, уже некогда уста­новленных между субъектами взаимодействия.

Для обеспечения социального поведения требуется стандартизация действий каждого индивида сообщества. Простые акты индивидуального поведения не пригодны для этих целей, здесь нужны сложные стереотипные акты. Ясно, однако, что любой стереотип развивает­ся из индивидуальных актов, называемых в этологии комплексами фиксированных движений (паттернами). Индивидуальные акты находятся под значительным генетическим контролем. Но в отношении стерео­типов социального поведения бессмысленно ожидать, что они будут целиком наследственно детерминированы.

В связи с этим необходимо выяснить, каким образом из паттернов индивидуального поведения, генетически детерминированных, развиваются стереотипы социаль­ного поведения, имеющие значительную «культурную» детерминацию. Следует сформулировать представление о стереотипе поведения и определись его относительно Сферы социального поведения. Надо также рассмот­реть основные факторы, детерминирующие стереотипы социального поведения.

Понятие стереотипа. Понятие «стереотип», букваль­но означающее «твердый отпечаток»,— междисципли­нарное. Оно широко используется и в науках о поведе­нии (этологии и психологии), и в социогуманитарных дисциплинах. Во всех случаях под стереотипом подразумевается не отдельный поведенческий акт (фикси­рованный моторный акт), а организованная совокуп­ность таких актов. Однако в каждой из названных наук термин «стереотип» применяется для обозначения фено­менов, специфических для изучаемых ими областей действительности.

В этологии под стереотипами понимаются фиксиро­ванные паттерны. Это достаточно четкие, выразитель­ные и унифицированные, специфичные для представи­телей одного вида или для нескольких родственных ви­дов движения тела или его частей, которые в значи­тельной степени наследственно обусловлены [Хайнд,  1975, с. 28; и др.].

Стереотип в психологии и психофизиологии — это так называемый динамический стереотип: фиксирован­ный порядок осуществления условно-рефлекторных действий. Он формируется у индивида под влиянием факторов среды. Динамический стереотип не детерми­нирован генетически, а вырабатывается в результате деятельности коры головного мозга животных и чело­века. В целом понятие стереотипа в психологии свя­зано с представлением -об универсальной адаптивности поведения индивида.

В социогуманитарных науках понятие «стереотип» входит в более широкое семантическое поле близких культурологических понятий (таких, как «ритуал», «ритуализация», «традиция») и обусловлено ими. Са­мим предметом исследования задается представление о стереотипах как социально обусловленных формах ритуального поведения субъекта, носителя данной культуры.

Таким образом, один и тот же термин используется для обозначения по крайней мере трех понятий, отра­жающих три различных но природе феномена. Общие у этих феноменов лишь два признака: субъект поведе­ния и форма поведения. Но проблема заключается не столько в различении описываемых форм поведения, сколько в выяснении соотношения между ними.

Чтобы исследовать на достаточно общих основаниях данный вопрос, необходимо учесть два серьезных мето­дологических соображения. Во-первых, допустимо ли сопоставление форм поведения, имеющих разную де­терминацию? Во-вторых, какое значение имеют для животных и человека продукты их стереотипного со­циального поведения? Это будут своего рода отступления от основной темы, но мне они кажутся очень важными не только для анализа стереотипов социаль­ного поведения, но и вообще для понимания значения социальной организации.

Атомарные и реляционные признаки. Первое сообра­жение относится к проблеме уровней описания явле­ний и соотношения между ними (в теоретическом аспек­те этот вопрос подробно исследован В. Н. Карпови­чем [1989]). Рассмотрим два простых примера, один из которых относится к человеку, другой — к животным.

Возьмем для анализа какой-либо социальный инсти­тут (например, научное учреждение). Его членов мож­но описывать, используя самые разные признаки: рост, коэффициент умственного развития, должность, уро­вень знаний и т. п.

Рост каждого сотрудника учреждения совершенно не зависит от роста любого другого сотрудника. Это признак индивидуальный (атомарный) в том смысле, что он присущ только своему «носителю» и но имеет никакого значения для характеристики структуры учреждения или для характеристики отношений между его членами. Между прочим, независимость признака роста в данной «выборке» отражает тот факт, что ста­тистики его распределения подчиняются нормально­му закону.

Однако, как только мы начинаем сравнивать членов рассматриваемого учреждения по должности, мы ха­рактеризуем уже не совокупность индивидов по неза­висимому признаку, а структуру самой организации. Должность — признак не индивида, а объекта более высокого уровня общности — той социальной структу­ры, в которую включен данный индивид. Даже если во всех учреждениях, где бы этот индивид ни работал, он занимал одну и ту же должность, все равно она ха­рактеризует его лишь косвенным образом, только по­тому, что мы привыкли отождествлять человека с за­нимаемым им местом ⁵. Поэтому такой признак, как должность, обусловлен лишь социальной структурой. Вообще говоря, здесь мы прежде описываем организацию и лишь во вторую очередь индивида. Очевидно, что недопустимо придавать данному признаку значение индивидуальной характеристики.

 

⁵Примечательно в этом плане само словосочетание «зани­мать должность» — оно точно отражает характер отношений между индивидом и социальным институтом, в который он включен.

 

Однако на практике сплошь и рядом происходит именно такая подмена структурных признаков инди­видуальными и наоборот. Логическая ошибка: призна­ки, описывающие объекты одного уровня, объясняют наличием признаков объектов более высокого уровня. Эта ошибка, особенно часто совершаемая естество­испытателями, обусловлена по меньшей мере двумя причинами.

Во-первых, многие исследователи склонны отож­дествлять корреляции между признаками с детерминациями. Описывается феномен, который оказывается каким-то образом связанным с другим феноменом (коррелирует). Сама связь чаще всего неизвестна, посколь­ку не исследовалась. В то же время часто интуитивно подразумевается, что признаки более низкого уровня предшествуют признакам более высокого уровня. Отсю­да логический вывод: одни признаки детерминируют другие, хотя сама связь и не обнаружена.

Во-вторых, деление признаков на индивидуальные и структурные есть процедура чисто эпистемологическая. Всегда существуют признаки, относительно которых создается впечатление, что они занимают промежуточ­ное положение. Хороший тому пример дают исследо­вания коэффициента умственного развития.

Интеллект, как известно из последних работ, при­мерно на 80% детерминирован генетически, а на 20% обусловлен влиянием социальной среды. Однако если мы сравниваем по признаку интеллекта двух любых случайно выбранных индивидов в большой выборке, то обнаруживаем, что данный признак распределяется независимо, т. е. как индивидуальный. Но при этом у нас всегда остаются сомнения, поскольку хорошо известно, что па интеллектуальное развитие влияет культура, т. е. что социальная детерминация указанно­го признака также имеет место.

Здесь оказывается важным следующий момент. Го­воря об уровне умственного развития как феномене уже реализованном, мы вынуждены рассматривать его лишь в качестве индивидуального признака, однако всегда остается возможность перейти к представлению об интеллекте как результате социализации и инкультурации (т. е. во многом как способности к усвоению культурных ценностей, норм поведения, стереотипов). Если мы неявно смещаем акценты таким образом, то признак уже трактуется не как независимый. В дейст­вительности он становится структурным признаком.

Следовательно, интерпретация признака как ато­марного или структурного связана с контекстом, при­чем изменения смысла обусловлены социальной коррек­цией индивидуальных признаков, которые просто ста­новятся значимыми для социальных отношений (здесь можно привести много исторических примеров — от прокрустова ложа до евгенических программ 30-х годов).

В аналогичной ситуации находится, например, этолог, изучающий сообщества животных. Тестируя жи­вотных на арене «открытого поля», он определяет ха­рактеристики их индивидуального поведения, которые независимы у разных индивидов. Однако определяя. иерархический статус, занимаемый животным в груп­пе, исследователь и этому признаку склонен придавать значение индивидуального. На самом же деле статус животного — прежде всего характеристика группы и лишь потом характеристика индивида. Во всех слу­чаях следует различать внутренние, структурные де­терминанты проявления признака и корреляты, отра­жающие лишь статистическую связь.

Итак, исследуя поведение сложных систем, прихо­дится постоянно различать признаки двух родов: инди­видуальные, присущие элементам системы, но не отно­сящиеся к характеристикам самой системы (и в этом отношении независимые признаки), и признаки струк­турные, характеризующие саму систему, В то же вре­мя носителями структурных признаков могут быть только элементы системы. Поэтому возникают чисто внешние предпосылки придания таким признакам стату­са индивидуальных характеристик элементов системы.

Мы попадаем в методологически аналогичную ситуа­цию, когда обсуждаем проблему соотношения стереоти­пов поведения, имеющих наследственную или культур­ную природу. В генетическом плане детерминация эпи­генетической системы — поведения — предполагает не­зависимость проявления стереотипа. Культурная обус­ловленность стереотипного поведения, напротив, де­лает эти признаки относительными, определяемыми той структурой отношений, в которой они становятся реле­вантными (превращаясь в ритуал). Независимо от того, является ли данный поведенческий акт целиком генетически детерминированным или формой целиком условно-рефлекторной, на уровне индивидуального поведения это атомарный признак. И наоборот, если сте­реотип приобретает социальный смысл, он становится структурным признаком, социально обусловленной формой ⁶.

 

⁶ Поэтому, кстати, понятие стереотипа и не является само­стоятельным, оно предполагает существование более общих понятии, прежде всего таких, как «ритуал».

 

Продукты поведения и «миры социальной реально­сти». Посмотрим на проблему детерминации поведения под другим углом зрения. Как известно, в «теории трех миров» К. Поппер [1983] постулирует существование трех реальностей: помимо мира физической реальности и ментального мира существует и мир объективного знания. В мою задачу, конечно, не входят обсуждение. и оценка самой теории — в рамках исследуемого во­проса она интересна одним из своих второстепенных моментов — эволюционно-биологическим экскурсом Поппера в область поведения животных и человека.

Сеть, сплетенная пауком, и построенная бобрами плотина, гидротехнические сооружения и картины, на­рисованные человеком,— все эти объекты объединяет одно: они созданы в результате жизнедеятельности жи­вых существ. От других предметов (камней, рек, обла­ков, звезд, морей) они отличаются именно тем, что являются продуктами поведения. Будучи произведен­ными, продукты отчуждаются от своего создателя, ста­новятся автономными. С этого момента начинается их независимое существование.

Подобное отчуждение и создает тот самый «третий мир» — мир произведений — который начинает оказы­вать воздействие и на самих породивших его существ, и на «первый мир», мир физический реальности. Более того, создатели «третьего мира» оказываются живущи­ми прежде всего в нем, а не в мире физической реаль­ности. (Если предложить любому человеку перечис­лить окружающие его в жизни вещи, то большинство из перечисленных предметов окажется «произведения­ми» живых существ — начиная с почвы и кончая кирпи­чами и компьютерами.).

Этот «мир произведений» состоит не только из мате­риальных продуктов вроде паутин, плотин, гнезд, ша­лашей. Он представлен и идеальными продуктами — определенными фиксированными формами поведения (стереотипами, ритуалами), социальными знаками, ре­гулирующими поведение индивидов в сообществе. Влияние таких идеальных продуктов поведения (сте­реотипов, которые воспринимаются как нормы поведе­ния, ценности) на жизнедеятельность индивида, мне кажется, гораздо больше, нежели влияние материаль­ных произведений, хотя последние и необходимы для жизнеобеспечения особи или всего сообщества.

В рамках этой гипотезы Поппера нас интересует не онтологическая ее сторона (сам по себе мир продуктов поведения и процесс их порождения), а частный мето­дологический вопрос — проблема интерпретации ис­следователем процесса порождения продуктов поведе­ния. Когда мы изучаем поведение паука, нас меньше всего интересует его продукция — сеть, ее структура и физико-химические характеристики. Мы не задумываемся и о целях поведения, полагая, что они нам хо­рошо известны. Нас занимает само поведение паука, которое приводит его к данной цели. Другими слова­ми, мы исследуем не следствие, а причины поведения. Этологу это представляется не только простым, но бо­лее обоснованным: объектами исследования являются стереотипные формы поведения и их механизмы, так как они поддаются и объективной регистрации, и интер­претации.

Если мы теперь рассмотрим продукт, произведенный человеком, например написанную художником карти­ну, то обнаружим, что продукт этот анализируется, вообще говоря, в иной системе понятий, чем сеть пау­ка. Искусствовед, как правило, никогда не анализирует те стереотипные действия художника (которые, кстати, но многом рутинны и даже ритуализированы, как, на­пример, в традиционной живописи Китая), что обеспе­чивают появление данного произведения. Здесь иссле­дователя интересуют продукт и его структура (идеаль­ная), т. е. следствие, а не причины поведения.

Оба приведенных в качестве примеров явления имеют глубинное родство — в силу того, что являются произведениями. Мы же, однако, рассматриваем их таким образом, что родство это не только маскируется, но начинает отрицаться. Почему же мы склонны фор­мировать разные представления? Причина, по-видимо­му, заключается в нашем положении относительно дан­ных объектов исследования: в одном случае мы являемся внешними наблюдателями, в другом — находимся внутри объединяющей нас социокультурной системы. Центральный момент — соотнесение данного продукта поведения с некоей эксплицитной системой моделей, системой ценностей, которая является внешней по отношению к нашему поведению и его продуктам, но которая и обеспечивает поведение, и регулирует его. В отношении продуктов, создаваемых другими, напри­мер науками или муравьями, мы этого сделать не в состоянии. В итоге мы вынуждены по-разному понимать явления, родственные по существу.

Эти рассуждения относятся и к стереотипным фор­мам поведения, ритуалам. Конечно, формы проявления ритуала как некоей структуры, независимой от своего исполнителя и способной влиять при исполнении не только на него самого, но и на все социальное окруже­ние, не столь очевидны, как паутина, брачная платфор­ма шалашника или картина художника. Важно, что все эти структуры, порожденные поведением, регули­руют и детерминируют последующее поведение своих создателей.

Поэтому теряет всякий смысл вопрос о природе тех стереотипов поведения, которые приобретают значение социальных символов и становятся ритуалами. Ритуализованные формы поведения перемещаются в «сферу влияния» социальных, культурных факторов, а зна­чит, и определяются прежде всего ими. Процесс вто­ричного приобретения социорегулятивной функции изначально ее не имеющими паттернами поведения (как безусловно, так и условно-рефлекторными по природе), видимо, случаен, но благодаря этому дан­ные паттерны становятся культурно детерминирован­ными стереотипами поведения. Таким образом, когда мы переходим с этологического уровня анализа на уровень социоэтологический, четкая до того момента граница между наследственно и культурно обусловлен­ными стереотипами поведения постепенно стирается и окончательно исчезает.

Наследственные и культурные (социальные) детер­минанты стереотипов поведения. После этих двух мето­дологических отступлений рассмотрим собственно про­блему соотношения стереотипов поведения, которые различаются по своему происхождению. Прежде всего вас занимает генетический аспект данной проблемы. Поведение можно рассматривать как стремление организма достигнуть двух противоположных целей: максимально соответствовать изменчивой внешней сре­де и минимизировать риск ошибиться в каждом конк­ретном случае. Абсолютная генетическая детермина­ция поведения неадаптивна. Но ситуации часто оказы­ваются типичными, а конкретных целей не такое уж большое количество. Отсюда следует, что поведение должно быть тем более стандартным (стереотипным), чем оно элементарнее и непосредственнее (например, акты, связанные с поиском пищи, гораздо разнообраз­нее актов умерщвления добычи и ее поедания). Поэто­му во всех «разрешенных» случаях эволюция поведе­ния направлена в сторону стереотипизации, а не лабилизации (вариативности).

Следовательно, детерминанты стереотипного поведе­ния могут быть разной природы: генетической, эпи­генетической, социокультурной. Проблема же соотно­шения между ними может быть переформулирована следующим образом: возможен ли переход стереотипов поведения из-под контроля одного управляющего ме­ханизма под контроль другого (и обратно)? Ответ оказывается неоднозначным.

Поскольку в этологии стереотипы отождествляются г фиксированными последовательностями нескольких актов, интуитивно предполагается, что они детермини­рованы генетически. При этом главным условием отне­сения поведения к фиксированной последовательности (стереотипу) считается то, что его выразительная фор­ма не зависит от внешних раздражителей. По этому поводу О. Меннинг [1982] замечает: «Несомненно, что в развитии таких актов большую роль должен играть наследственный компонент... Однако важно помнить, что фактически невозможно сказать что-нибудь твердо о наследственной обусловленности поведения, которое имеет столь малую индивидуальную изменчивость. Общеизвестно, что генетика опирается на анализ того, как наследуются различия» (с. 64).

Вообще лишь в отношении «расщепляющихся» при­знаков поведения мы можем определенно говорить, имеют они или нет значительную генетическую обус­ловленность. Это демонстрируют работы У. Дилгера по наследованию гнездового поведения у гибридов попу­гаев-неразлучников и исследования У. Ротенбухлера по наследованию «гигиенического» и «негигиеническо­го» поведения у медоносных пчел (описание этих ставших уже классическими этолого-генетических исследо­ваний можно найти в любой монографии по этологии).

Однако доказательство генетической природы пове­дения вовсе не упрощает проблему. Целостная форма поведения зависит не только от отдельных генов. Во-первых, стереотипы детерминированы, скорее, не от­дельными генами, а генными комплексами, которые рас­полагаются совместно (об атом свидетельствует тот факт, что у гибридов нарушается именно последова­тельность отдельных актов комплекса, но сам комплекс остается без изменений). Поэтому вероятнее всего, что контроль последовательности актов независим от контроля самих актов. Во-вторых, генный контроль осуществляется на разных уровнях: от гена до мышеч­ных групп. Наличие же в этом контроле генов-переключателей определяет, появится данный стереотип поведения или нет, несмотря на то, что соответствующие гены имеются. В-третьих, детальный анализ даже простых актов поведения во всех случаях выявляет индивидуальные различия в форме движений (поэтому Г. Барлоу предложил называть последовательности актов не фиксированными, а модальными, поскольку они имеют некоторый диапазон изменчивости).

Вследствие всего этого реализация стереотипа в каждом конкретном случае определяется и индиви­дуальностью особи (в том числе морфофизиологическими ее особенностями), и опытом, обучением, трениров­кой, и мотивационным состоянием, и внешними обстоя­тельствами, в которых осуществляется поведение. В це­лом, как указывает Р. Хайнд [1975], полная унифика­ция проявления стереотипного поведения ограничена возможностями эффекторов, биомеханикой тела, осо­бенностями строения и функционирования нервной системы, а также определенными внешними условия­ми, так как каждый последующий акт регулируется проприоцептивно (движения координируются благода­ря информации, поступающей от мышечных рецепто­ров) или ориентируется внешними раздражителями (с помощью центральных механизмов).

Если этот «эпи-контроль» поведения (проприоцептивная и экстероцептивная регуляция) имеет большое относительное значение, поведение может описываться лишь как совершенно произвольное ⁷. Напротив, предельно ритуализованное поведение и навыки, ставшие динамическими стереотипами, легко могут быть выданы за простые моторные акты, и тем легче, чем ближе эти действия к естественным.

 

⁷ Сравним поведение грибника с поведением каракатицы при охоте на креветок: «Каракатица демонстрирует блестящие способности к целенаправленной координации действий при до­бывании пищи, способности, существующие даже у таких при­митивных организмов. Креветки, представляющие один из ви­дов добычи каракатицы, скрываются в песке на дне океана. Проплывающая мимо каракатица осторожно сдувает песок cтруей воды и иногда случайно обнажает креветку. Если бы креветка сохраняла неподвижность, то осталась бы незамечен­ной, но она поспешно начинает снова засыпать себя песком, и это днижение привлекает внимание каракатицы, которая хватает добычу своими щупальцами» [Тинберген, 1985, с. 12]. Если мы учтем еще то обстоятельство, что каракатица занимается поиском хроветок в местах наиболее вероятного их обитания, то придет­ся признать ее поисковое поведение сходным с поведением гриб­ника не только по своей этологической структуре, но и по мотивам и целям.

 

Еще один важный момент: большое сходство стерео­типов поведения в разных таксономических группах может быть обусловлено не генетическим единством, а причинами физиологического или биомеханического порядка. Д. Моррис показал, что, например, повышен­ная потребность в кислороде, возникающая у живот­ного в процессе агонистических взаимодействий (агрес­сии либо защиты от нее), включает физиологические ме­ханизмы, общие для всех позвоночных, и это ведет к расширению жаберных щелей, раздуванию легочных мешков и легких, раскрыванию рта [Меннинг, 1982]. А ведь все эти движения этологи считают основными признаками агонистического поведения. Универсаль­ность поведенческих механизмов на биохимическом и физиологическом уровнях обусловливает и внешнюю тождественность ряда стереотипных актов у таксономически далеких видов животных [Тинберген, 1985, с. 88—89; Eibl-Eibsfeldt, 1984 и др.].

Таким образом, несмотря на имеющиеся свидете­льства разнообразной природы стереотипов, класси­ческая этология предпочитает считать их наследствен­но детерминированными [Lorenz, 1981]. Эту ситуацию можно объяснить несколькими причинами.

Во-первых, «априорное разграничение между врож­денными и приобретенными компонентами поведения и установление отношений между этими компонента­ми — основа (для этологических.— Ю. П.) построе­ний» [Панов, 1984, с. 62], по существу, методологи­ческая база классической этологии.

Во-вторых, подобный подход дает возможность учи­тывать поведение в филогенетических построениях, по­скольку стереотипное поведение признается в качест­ве устойчивого видового признака наряду с какими-либо морфологическими признаками. Следовательно, поведение может быть учтено в таксономических по­строениях как один из маркеров микроэволюционных процессов.

В-третьих, генетически детерминированные стерео­типы являются совершенно необходимым компонентом редукционистской этологической парадигмы. Можно сравнить классические теории ключевого стимула и врожденного разрешающего механизма: отношение эк­вивалентности между ними достигается как раз при введении представления о фиксированном акте поведе­ния. Как это ни удивительно, по именно данное пред­ставление является основой для описания также всего многообразия социальных взаимодействий в терминах классической этологии. Представление об участниках взаимодействия как о «компаньонах» с фиксированной ролью предполагает наличие стандартных сигналов, с помощью которых «компаньоны» и получают информа­цию друг о друге. Так стереотип, первоначально фик­сированный моторный акт, превращается в «стандарт­ные коммуникативные знаки, жестко детерминирован­ные генетически, которые являются здесь теми далее неделимыми элементами, к которым сводится вся или почти вся жизнь в социуме» [Там же, с. 63].

То, что в этологии стереотип — фиксированный ком­плекс актов — приобретает множественный смысл, прекрасно подтверждает гипотеза Тинбергена о меха­низме превращения фиксированных движений в со­циальные сигналы, ритуалы. Согласно этой гипотезе, в процессе ритуализации стереотип приобретает поми­мо ипдивидуально-поведенческой (адаптивной) функ­ции и другую, социальную, функцию. Поскольку по­следняя шире первой, происходит генерализация сте­реотипа и превращение его в ритуал. Примечательна в этом отношении и дополнительная гипотеза Тинбергена — об эмансипации ритуала (моторный паттерн, став ритуалом, выходит из-под контроля одного меха­низма и перемещается под контроль другого), которая помогает перейти от описания индивидуального (врож­денного) поведения к описанию социального взаимо­действия.

Но социальное поведение — это новая сущность по сравнению с поведением индивида. И принципы орга­низации его оказываются существенно иными. Однако в рамках своей методологии классическая этология не может включить их в парадигму, не потеряв целост­ности, в то время как реальные исследования поведения животных требуют обратить основное внимание именно па взаимодействие индивидов. Другими словами, в центре внимания исследователей должен быть не ин­дивид с его поведением, а процесс межиндивидуального взаимодействия. Здесь и проявляется особенно ярко методологическая ограниченность классической этологии.

 

Примеры тому можно найти не только в любом учебнике ил к сводке по этологии, но и в популярной литературе. В извест­ной книге К. Лоренца «Кольцо царя Соломона» описание со­циальных взаимодействий между собакой и людьми, членами семьи, в которой она живет, сопровождается следующим объяснением: собака рассматривает люден как сородичей-собак, а семью — как собачью стаю, в которой все члены занимают определенные ступени на иерархической лестнице. Не говоря о том, что необходимо еще обсуждать очень важный и спорный вопрос, касающийся того, как собака воспринимает людей (действительно ли она считает их тоже собаками или все-таки себя — человеком см. об этом вопросе: [Линден, 1981; Фоллесдаль, 1987]), подобная аргументация основана на допущении, что представлении животного о структуре социальных взаимодействий каким-то образом генетически детерминировано и проявляется у любой особи, даже если животное с самого раннего возраста воспитывается среди людей и вообще не вступает во взаимодействие с сородичами. В следующей главе я предлагаю свой подход к решению этого вопроса.

 

На индивидуально-поведенческом уровне стереотип есть атомарный признак, независимо от того, детерминирован ли он генетически или воспитан и закреплен обучением. Стереотипы как социальные знаки, как ритуалы — признаки структурные и становятся таковым, даже если они полностью наследственно обусловлены. Существенно, что в принципе любые стереотипы могут стать ритуалами, приобрести социальный смысл, но только тогда, когда в сообществе возникает необходимость в этом. По-видимому, подобный процесс случаен: неважно, какой поведенческий акт используется в качестве кандидата на ритуал, лишь бы он удовлетворял конкретным требованиям, прежде всего мог бы выполнять ту социально необходимую функцию, нужда в которой возникла в данный момент ⁸.

 

⁸ Можно думать, что именно в этом причина поражающего разнообразия, причудливости и непонятности происхождения многих ритуалов в традиционных культурах [Этнические сте­реотипы поведения, 1985; Этикет у народов Передней Азии, 1988; и др.].

 

Очевидно, что как только мы переходим от рассмот­рения индивидуального поведения к социальным вза­имодействиям, встает проблема различения стереотипа и ритуала. Вопрос о детерминации здесь оказывается не основным. И культурно обусловленные, и генети­чески детерминированные стереотипы в социальном кон­тексте могут стать ритуалами. В то же время и «цели­ком культурные» стереотипы повседневности далеко не во всех случаях являются ритуалами (как, напри­мер, мытье клубней маками одного из стад в Японии). Поскольку стереотип приобретает значение ритуала лишь в социальном контексте, главное различие меж­ду ними — это различие по цели. Индивид, выполняю­щий стереотипное движение, даже если оно условно-рефлекторного происхождения, может вообще не осоз­навать целей, ради которых выполняется данное дви­жение. Но ритуал всегда предполагает рефлексию отно­сительно значения его исполнения, даже если истин­ные цели, преследуемые индивидом, совершенно на соответствуют тем, которые  он демонстрирует своим поведением.

Основная функция ритуала — социорегулятивная, а не информативная (об этом см. ниже). А в этологических концепциях ритуалу отведена прежде всего или исключительно информативная роль. (Например, риту­алы в брачных и территориальных взаимодействиях именно в таком контексте описаны в известной статье К. Лоренца [1909]). Из сказанного ясно, что под одним названием «культурно обусловленные стереотипы» скрываются два феномена.

Во-первых, это благоприобретенные навыки, став­шие путем заимствования общераспространенными стереотипами повседневности (мытье клубней, раскалы­вание мидий и другие новации, передающиеся в со­обществе по традиции, но имеющие утилитарный, а не символический смысл ⁹). Даже передаваясь по традиции, эти формы поведения остаются индивидуально-поведенческими адаптивными стереотипами, а не риту­алами: для их проявления не требуется присутствия другой особи или каких-либо социальных обсто­ятельств.

 

⁹ Достаточно полный обзор инновационного поведения у приматов составлен X. Куммером и Дж. Гудолл [Kummer, Goodall, 1985].

 

Во-вторых, термином «культурно обусловленные стереотипы» часто обозначаются именно ритуалы — просто по той причине, что ритуальное поведение про­исходит из стереотипного поведения.

Механизм происхождения ритуалов в человеческом обществе мыслится обычно но аналогии со схемой, пред­ложенной Тинбергеном для животных: социальные ин­ституты и средства социальной регуляции, обеспечи­вающие соблюдение традиций, базируются на общест­венном мнении, которое, в свою очередь, основано на предрассудках, сложившихся благодаря стереотипно­сти мышления. Это путь от индивидуального сознания и поведения к социальным  стереотипам  [Кэмпбелл, 1979].

Как показывает Э. С. Маркарян [1983], дальнейшая перспектива функционирования социального стерео­типа однозначна: при наличии во всяком обществе мощных механизмов сохранения и воспроизведения (то, что он называет социорегулятивной подсистемой) сте­реотип поведения с ранее адаптивным свойством уже в качестве ритуала многократно воспроизводится в течение длительного времени после того, как измени­лась среда, вызвавшая необходимость в нем. Свойст­во перестало быть адаптивным, но сохранило ритуаль­ное значение. Поэтому, кстати, традиционное общество с развитой системой ритуального поведения вовсе не обязательно является обществом, хорошо приспособлен­ным к среде своего обитания, особенно и длительной исторической перспективе.

Можно отметить ряд особенностей ритуалов, которые характеризуют их как социально обусловленные, структурные признаки: в отличие от стереотипа опера­циональное ноле ритуала очень широко, он может быть нецелспаправленным; ритуал, как правило, ус­ловен, конвенционален и общепонятен; ритуал всегда имеет особую, социорегулятивную цель — создание поведенческого и психологического единства в сообществе [Шрейдер, 1979]. Эта последняя отличительная осо­бенность ритуала подводит нас к проблеме функцио­нального значения социального поведения.

 

3.4. ФУНКЦИИ СОЦИАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ (СМЫСЛ СТЕРЕОТИПНОГО И РИТУАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ)

 

Основная функция стереотипного поведения, ко­нечно, адаптивная. Вообще говоря, всякое поведение имплицитно определяется как адаптация и в этологии изучение поведения есть изучение механизмов адапта­ции. На это имеется несколько причин. Во-первых, в эволюции отбираются инднцндуально значимые («эго­истические») поведенческие структуры, поэтому не­адаптивные стереотипы, имеющие генетическую основу, по меньшей мере неясны: непонятно, каким образом они могут возникать. Во-вторых, адаптивность — не что иное, как путь экономии поведения: поведение по типу проб и ошибок в каждой конкретной ситуации, безусловно, невыгодно, а действие по заранее сформиро­ванному, заданному шаблону есть, видимо, оптималь­ный способ выбора из многообразия возможностей, В-третьих, стереотипное поведение — это способ уни­фикации реакций, используемых индивидами в контак­тах с конспецификами, что совершенно необходимо для «взаимопонимания».

Аналогичная адаптивная функция присуща и риту­альному поведению: «во многих случаях удобнее по­ступить как принято», чем каждый раз решать зада­чу: выбирать наиболее целесообразное поведение» [Шрейдер, 1979, с. 104]. Свободное «поисковое» пове­дение в повседневной жизни проявляется относительно редко и обычно требует значительного психоэмоционального напряжения ¹⁰.

 

¹⁰ Наиболее сильную дизадаптацию испытывает человек при разрушении системы ритуального поведения, той системы, в которой он был воспитан (социализирован и инкультирован). Включение в новую культурную среду ведет к принятию новой системы ритуального поведения. Эта проблема, весьма острая в современном мире «перемешивающихся культур», мо­жет быть, лучше всего отражает трудности выработки новых ритуалов на индивидуальном уровне а на уровне сообщества.

 

Процесс стереотипизации поведения есть освоение среды, ее организация и включение в «картину мира» данного сообщества. Это требует усилий и напряжения. В то же время выработанный и интернализованный (усвоенный) стереотип приобретает новую функцию: он позволяет автоматически предпочитать своего в сво­ем. Это есть функция регуляции взаимодействий между индивидами. В стереотипе же она вторична и вы­ступает как подчиненная по отношению к функции адаптивной. Регулятивная функция стереотипа предъ­являет к нему требования автономности и самоценно­сти, поэтому в известном смысле противоречит его адаптивной функций.

Напротив, основная функция ритуального поведе­ния — социорегулятивная. Именно в ритуальной дея­тельности индивидов «следует видеть внутренний источ­ник самодвижения и активности социальной системы» [Маркарян, 1983, с. 65]. Сообщество как средство обес­печения совместной деятельности индивидов в своем развитии формирует и выдвигает ряд новых специфи­ческих потребностей, которые не имеют индивидуально-витальною значения (не являются жизненно значимы­ми для индивида), а представляют собой потребности поддержания самого сообщества в качестве социальной системы, интегрированного целого. В социальной си­стеме возникает социорегулятивная подсистема как средство реализации данных потребностей. Активность социорегулятивной   подсистемы  направлена   во­внутрь — на регуляцию структуры взаимодействий ин­дивидов и поддержание па этой основе целостности всей системы.

Непосредственным механизмом социорегулятивной подсистемы является институционализацпя — установ­ление правил поведения, норм, упорядочение поведе­ния, его регламентация. Достигается же все это с по­мощью ритуалов. Поэтому обеспечение ритуального поведения идет извне, со стороны социальной структу­ры, поскольку ритуалы необходимы как средство ее поддержания в неизменности. На уровне индивида ритуалы интериоризуются через социализацию и инкультурацию.

Таким образом, стереотип, превратившись в риту­ал, становится независимым от индивида, включается в социальную структуру и начинает выполнять роль регулятора поведения индивида. Вследствие этого полноценный ритуал в отличие от естественного поведе­ния принимается индивидом в результате свободного выбора. Потребность в ритуальном поведении, вообще говоря, не диктуется природными условиями существо­вания, и поэтому в рамках теории естественного отбора ритуалы должны трактоваться как бессмысленные и в строгом смысле неадаптивные [Шрейдер, 1979]. Они приобретают смысл лишь в социальном контексте, как средство поддержания и воспроизводства социального единства. Следовательно, в отличие от стереотипа ос­новная функция ритуала, как я уже сказал, социорегулятивная, а его адаптивная функция оказывается подчиненной.

Различение по функциям ритуалов и стереотипов позволяет ответить и па вопрос об их целях. Цели стереотипного поведения заключаются в воспроизвод­стве индивидуально цепного поведения, в сохранении в конечном счете генетической преемственности. Ко­нечная цель ритуального поведения — в обеспечении социального единства.

Такое различение стереотипов и ритуалов по функ­циям, достаточно убедительное в отношении человека, может показаться необоснованным для «биологических сфер». Яркий брачный ритуал у птиц кажется гораздо ближе по происхождению и функциям к стереотипному поведению с генетической детерминацией, чем к тем формам поведения, которые мы считаем ритуалами в человеческом обществе.   Но следует иметь в виду два момента.

Во-первых, ритуальное поведение человека может в такой же мере базироваться на врожденных стерео­типах, как и у животных, нисколько не отличаясь по выразительной форме от их ритуального поведения (почему и существует проблема однозначного толко­вания ритуала в разных культурах и даже в отдельных локальных общностях одной и той же культуры, а также проблема отличения ритуала от естественного поведения, которая актуальна и для человека).

Во-вторых, не следует забывать, что ритуалы неза­висимы от своих исполнителей и в прямом смысле являются продуктами поведения, хотя и идеальными, но реально организующими социальную жизнь. В этой принадлежности к единому миру продуктов поведения заключено глубинное единство ритуалов в человече­ском обществе в сообществах животных.

 

3.5. «ИЗБЫТОЧНЫЕ» КОМПОНЕНТЫ СОЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ

 

Для многих колониальных, особенно морских, птиц и млекопитающих описаны своеобразные социальные образования, получившие, и не случайно, сугубо человеческие названия: «клубы», «детские ясли», «шко­лы» или «площадки молодняка». Виды типично колони­альные, например серебристая чайка или морской ко­тик, всю свою жизнь проводят в тесных контактах с сородичами в гнездовой колонии, на кормовом участке, в зимовочных стаях и стадах. Вся их индивиду­альная жизнь социализирована. И тем не менее оказы­вается, что эти же самые колониальные виды формиру­ют дополнительные, специфические «социальные ин­ституты» вроде «клубов», единственная известная до сих пор функция которых — непосредственное общение. Но ведь эти животные, соседи по колонии, и без того находятся в постоянном взаимодействии друг с другом, гораздо более интенсивном, чем, например, виды, жи­вущие небольшими семейными сообществами. Никакого явного приспособительного смысла подобные «инсти­туты» не имеют, с традиционной экологической точки зрения они избыточны. Однако такие «институты» су­ществуют и широко распространены.

С каждым годом для все большего числа видов описываются те или иные «избыточные социальные институты». Но в экологическом плане у нас нет ни­каких обоснований целесообразности их существова­ния. Как некоторые формы стереотипного поведения и многие ритуалы лишились или никогда не имели адаптивного смысла, так и в структуре сообщества це­лый ряд компонентов оказался лишенным приспособительных функций. Однако раз эти формы взаимодей­ствий входят в качестве обязательных составных ча­стей в структуру сообщества, необходим анализ каждой из них.

Насколько известно, первыми в ряду «избыточных институтов» были описаны «клубы». Очень показатель­ны эти структуры у серебристых и сизых чаек, она изучались многими этологами [Тинберген, 1970; и др.].

Внешне, с точки зрения наблюдателя, в «клубе» происходит «ничегонеделанье». Это социальное действо четко регламентировано и обставлено целым рядом правил. «Клуб» устраивается в непосредственной бли­зости от большой колонии или внутри нее. Место сбора птиц в «клуб» должно удовлетворять определенным требованиям: это небольшая ровная лужайка без де­ревьев и кустарника или ровная плоская скала, которые должны предоставлять хороший обзор для всех собирающихся птиц, вмещать до нескольких сотен особей и не иметь никаких «посторонних» предметов, в том числе и гнезд (даже если "клуб" располагается в центре колонии, никто не устраивает здесь гнезд). Место расположения «клуба» остается неизменным для многих поколений птиц, и, по всей видимости, может оставаться таковым столь же долго, сколько будет существовать сама колония ¹¹.

 

¹¹ Например, в течение последних 15 лет, что я изучаю «клу­бы» у серебристых и сизых чаек и куликов-сорок, все они ос­таются на прежних местах и продолжают исправно функциони­ровать. За это время не появилось ни одного нового «клуба».

 

Таким образом, уже можно предположить выпол­нение «клубом» такой функции, как обеспечение преем­ственности традиций. Сама устойчивость «клуба» гово­рит о его важной роли для сообщества.

Птицы собираются в «клубе» часто, во время насиживания яиц и выкармливания птенцов практически ежедневно па один-три часа, как правило, днем. Важ­но, что это форма общения исключительно взрослых особей, членов колонии. Но «клуб» могут посещать и соседи из других, недалеко расположенных, коло­ний. Несколько близко расположенных небольших гнездовых поселений могут образовать один общий «клуб».

Все же вопрос о том, зачем собираются животные и «клубы» и что они там делают, остается открытым. И решение его не будет найдено, если подходить к дан­ному феномену со стандартно-адаптационистскими мер­ками. Ведь «клуб» — это наиболее яркий пример об­щения большой группы животных, никакими «земны­ми» тяготами не замутненного, не связанного с целями питания или размножения.

Кроме того, не следует забывать, что «клуб» чаще всего наблюдается у видов колониальных. Почему же у тех видов, интенсивность социальных контактов у которых и так очень высока, отмечается еще одна, дополнительная и внешне ненужная, форма контактов, а у видов, и без того замкнутых в своем «семейном кругу», потребность в таком дополнительном общении не возникает? Ответа пока нет. Насколько мне известно, до настоящего времени не существует никаких гипотез, которые хоть как-то увязывали бы этот фено­мен с этологическими и социобиологическими концеп­циями. Описания, сделанные этологами, не сопровождаются сколько-нибудь серьезными попытками объяс­нения.

Однако «клубы» — не уникальное явление. И це­лый ряд подобных феноменов, обнаруживаемых этологами, едва только они принимаются за изучение со­общества, а не индивидуального поведения, дает нам возможность сравнивать, а значит, и объяснять. Речь идет о таких компонентах социальной структуры, как «детские ясли», «тетушки», или помощники при семьях, «школы», «площадки молодняка» и «банды» молодых животных.

В 50-х годах, почти одновременно с «клубами» у дру­гих северных птиц — гаг — были описаны существую­щие у этого вида объединения птенцов из двух-трех выводков в группу под контролем одной или несколь­ких самок-матерей с участием помощников-тетушек» — неразмножающихся молодых самок. Такие группы по­лучили название «детских яслей». Почти сразу было выдвинуто предположение, что «детские ясли» появля­ются у гаг как результат приспособления к массовому хищничеству чаек и поморников.

Данная гипотеза не подвергалась сомнению и при­том практически не проверялась на полевом материале в течение тридцати лет. За это время «детские ясли» были обнаружены у огромного числа видов птиц и у целого ряда видов млекопитающих, особенно у копыт­ных. Оказалось, что феномен широко распространен. В конечном счете это потребовало оценки его значения с популяционно-экологических позиций. И тут выясни­лось, что гипотеза о преимуществе «яслей» над одиноч­ными выводками не подтверждается. Специальные ис­следования показали, что птенцы не получают никако­го преимущества я «яслях», но и не страдают от «ком­мунального» воспитания ¹².

 

¹² Эта проблема специально обсуждается Е. Н. Пановым в контексте адаптивной ценности социодемографических систем [Панов, 1983, с. 311—317].

 

Таким образом, традиционный «селектогенетический» подход к феномену «детских яслей» не сработал. Вновь, как и в случае с «клубами», мы лишились адап­тационной платформы и не располагаем никаким объяс­нением причин возникновения этого «социального института». Как не имеющие адаптивного смысла, «ясли» приходится признать с точки зрения классической этологии «избыточным» компонентом социальной структуры.

«Детские ясли» образуются практически сразу с по­явлением детенышей. Одно из интересных обстоятельств заключается в том, что агрегации выводков отмеча­ются прежде всего и в основном в классе птиц, у видов так называемых выводковых (т. е. тех, у которых птенцы с первых минут жизни способны передвигаться и активно кормиться, например у куриных, гусеобразных), а в классе млекопитающих у копытных, хобот­ных, т. е. у тех видов, детеныши которых активно пере­двигаются уже через несколько часов после рождения.

Это немаловажное обстоятельство заставляет пред­полагать, что не только активность самок (например, их стремление к установлению дружеских связей с другой самкой или продолжение этих связей, что на­блюдается в действительности) является причиной созда­ния «яслей», но что несомненна и роль самих детены­шей. Ведь известно, что у выводковых птиц очень ярко проявляется запечатлеваиие, а в раннем возрасте всем детенышам свойственно выраженное предпочтение сородича (об этом пойдет речь в следующей главе). Так что «ясли» вполне могут рассматриваться как спон­танные агрегации детенышей очень раннего возраста, обусловленные причинами биологического порядка. Но это лишь одно условие, благоприятствующее образо­ванию яслей. Вторым необходимым — и уже социаль­ным — условием является активная диспозиция самок, стремящихся поддержать или установить дружеские связи. Эта активность чаще исходит не от матери, а от помощника-«тетушки».

Сам по себе «институт» помощников-«тетушек» тоже представляет собой «избыточную» структуру в сообще­стве. Помощники впервые были описаны у тех же гаг, а поскольку это были неполовозрелые или неразмно­жающиеся в данный момент самки, то они и получили название «тетушек». Достаточно тщательные биографи­ческие наблюдения показывают, что, как правило, «тетушки»— очень близкие знакомые самок или их родичи. Оказалось, что помощники присутствуют у многих видов птиц и млекопитающих, причем как у колониальных, так и у семейных. В одних случаях— это ближайшие или отдаленные родичи размножающей­ся пары или самки: дети старшего возраста, племянни­ки. В других случаях помощниками становятся неродственные особи, так называемые сателлиты, при­сутствующие в пределах гнездового участка пары или при выводке. Помощниками могут быть и самки, и самцы; последние — почти всегда неполовозрелые особи ¹³.

 

¹³ Дж. Браун определяет «помощничество» как все формы родительского поведения, адресуемые помощником другим инди­видам, не являющимся его детьми [Панов, 1983, с. 305].

 

Предположение о роли помощников в повышении репродуктивного успеха семьи (и, как следствие, в повышении «итоговой приспособленности» родителей, получающих помощь) у многих не вызывает сомнения и является одним из обоснований социобиологической теории. Данное предположение кажется очень вероят­ным: ведь помощники реально участвуют в охране и выкармливании детенышей наряду с родителями. Реальные же расчеты, основанные на наблюдениях, не подтверждают этого. Как верно замечает Е. Н. Па­нов [1983], помощничество может быть «эпифеноме­ном — вынужденным ответом особи на высокое популяционное давление или на другие привходящие обсто­ятельства, не позволяющие индивиду реализовать свой репродуктивный потенциал» (с. 312).

Еще менее определенен адаптивный смысл таких социальных феноменов, как «площадки молодняка» и «школы». «Площадки» описаны для сообществ морских млекопитающих. Они образуются па лежбищах: дете­ныши, подрастая, отделяются от взрослых животных на специальную площадку вне расположения взрослых. На лежбищах часто возникают драки, в которых поги­бают не только детеныши, но и самки. Кроме того, де­тенышей нередко давят взрослые просто при передви­жении. Поэтому отделение их от взрослых под при­смотром немногих родителей или помощников рассмат­ривается как несомненная адаптация в условиях су­ществующей социальной структуры.

Однако ограничение функций «площадок» только указанной с социоэтологической точки зрения совсем неоправданно. Сам факт взаимодействия детенышей, возможно первоначально и вынужденного, но в даль­нейшем постоянного и интенсивного, свидетельствует о появлении новой функции — социальной. Ведь «пло­щадки»— это не адаптация к условиям природной среды. Это социальная форма, развивающаяся в сообществе одновременно с социальными структурами взрос­лых. Если уж впадать в панадаптационизм, то «площадки» следует рассматривать как форму социальной адаптации к социальной среде. В действительности «площадки» и лежбище — просто взаимообусловленные социальные структуры (глаза нужны, чтобы смотреть, но, чтобы видеть, нужен еще и мозг).

Отходу от столь простого представления о «площад­ках молодняка» помогает исследование похожего фено­мена —«школ» для молодых птиц в колониях. «Школы» обнаружены достаточно давно, но в отличие от «клубов» или «яслей» практически не изучались. Это связано, в частности, с тем, что их не так часто можно наблю­дать, только в очень короткий промежуток времени, когда птенцы учатся летать и до приобретения ими пол­ной самостоятельности, независимости от родителей в плане выкармливания.

По моим наблюдениям в колониях серебристых и сизых чаек, «школы» у этих птиц представляют собой группы в 10 - 30 молодых птиц в сопровождении 2 - 5 взрослых. Птенцы уже умеют летать, но не так уверенно, как взрослые, и это очень хорошо заметно. «Школа» собирается на каком-нибудь свободном пространстве — на отмели, плоской скале, в колонии, в которой уже нет гнезд, или в пустующем «клубе». При случайном наблюдении за «школой» можно спу­тать ее с «клубом». Птицы неподвижно стоят или про­хаживаются, перекликаются друг с другом. Но решаю­щим отличием является то, что молодые птицы часто поднимаются в воздух поодиночке и группами и ле­тают кругами, а также то, что взрослые индивиды внимательно следят за ними и за теми, что остались на земле. По этим двум признакам данный феномен я и обозначаю термином «школа».

Для «школ» трудно подыскать адаптивный смысл» Ведь научиться летать птенец может и в одиночку, а если молодежь собирается лишь для общения, то ка­кое тут приспособление?

И наконец, перед нами еще одна «избыточная» структура — «банды» молодых самцов (или группиров­ки молодых самок). Чрезвычайно широко распростра­ненное явление и известное каждому из нас (группы подростков и молодежи), «банды» на первый взгляд Кажутся тоже чем-то нужным в аколого-демографическом плане, Но эта форма возникает только в социальном окружении, и если уж говорить о ее адаптив­ности, то только в социальном аспекте.

«Банды» — автономные по отношению к другим структурам сообщества устойчивые скопления молодых его членов, которые существуют на протяжении дли­тельного времени (как правило, до половой зрелости). «Банды» достаточно отчетливо дифференцированы по возрасту и особенно по полу. У детенышей, родивших­ся примерно в одно время, чисто статистически больше шансов оказаться в одной «банде». Однополый же со­став «банд» есть результат активного предпочтения сверстника своего пола, ярче выраженного у самцов. Возможно, что основы индивидуальных предпочтений закладываются в «детских яслях» и «школах».

Какой смысл в «бандах», «молодежных группиров­ках»? Только социальный. Приспособлением можно считать то, что сообщество взрослых, отделяя молодых своих членов, потенциальных претендентов на уже рас­пределенные и занятые места, сохраняет тем самым ста­бильность социальной структуры и одновременно регу­лирует «сверху» численность сообщества. Такая вы­нужденная мера — неизбежный результат жизнедея­тельности самого сообщества. Поэтому говорить о приспособительном значении «банд»— то же самое, что говорить о приспособительном значении желудка для организма.

Таким образом, все те структурные образования в сообществах, которые не предназначены непосредст­венно обеспечивать выполнение функций питания, вос­производства, защиты от врагов и внешнего окруже­ния, мы можем назвать «избыточными», только стоя на позициях классической этологии и социобиологии, рассматривающих индивидуальную приспособленность как цель социального взаимодействия. Подобные струк­туры (их, как видим, много) возникают в сообществе постольку, поскольку существует само сообщество. Разнообразие форм не должно заслонять то общее, что лежит в их основании. Поиск же этих общих оснований составляет, несомненно, центральную проблему всех теоретических исследований социальной жизни жи­вотных, от Эспинаса и Кропоткина до Вильсона и Панова.

Этой проблеме будет посвящена следующая глава, а теперь резюмируем приведенные здесь, рассуждения.

 

 

*          *

*

Социальное поведение животных включено в про­цессы взаимодействия популяции со средой и является одним из механизмов (возможно, центральным) регу­ляции популяционного гомеостаза. Если обозначить одним словом ту роль, которую при этом выполняет социальное поведение, то таким словом будет "консервация". Поддержание же стабильности этолого-демографической системы популяции осуществляется многи­ми средствами. Одни из них направлены на сохранение прежней социальной структуры при изменении внеш­них условий, другие — на обеспечение перехода от одной фиксированной социальной структуры к другой, за счет чего достигается «хождение по кругу» социаль­ных форм, которые может принимать сообщество в раз­дое время.

Средства социального поведения отличны от средств индивидуального поведения. Это стереотипные формы взаимодействий, значительная часть которых ритуализируется и превращается в ритуалы. Последние являют­ся исключительно продуктами социального поведения и потому, превращаясь в его средство, становятся не­зависимыми от исполнителя. Развитие и распростра­нение ритуалов обусловлено их функцией: это не инди­видуальная или групповая адаптация к среде, а со­циальная регуляция взаимодействий, обеспечивающая стабильность социальных отношений. Ритуализация поведения — способ нормирования взаимодействий со­родичей, установление правил поведения, что является необходимым условием функционирования любого сообщества как социальной системы.

Сообщество обладает свойствами системной целост­ности, что отражается в появлении специальных струк­тур, обеспечивающих эту целостность и не выполняю­щих функций непосредственной адаптации к среде. Существование сообщества как социальной системы требует развития в нем социорегулятивной подсистемы. «Избыточные» компоненты социальной структуры и являются такими элементами социорегулятивной под­системы, которые обеспечивают стабильность взаимо­отношений между различными функциональными груп­пами (стратами) сообщества. Если ритуалы суть со­циальные механизмы нормирования межиндивидуальных взаимодействий, то «избыточные» структуры — способы нормирования отношений между функцио­нальными группами.

Социальное поведение в отличие от индивидуально­го не может быть непосредственной адаптацией. Те идеальные продукты — разные формы отношений,— что появляются в результате социального поведения, становятся сущностями, независимыми от индивида. Однако они организованы по немногим универсальным правилам, и для того, чтобы понять многообразие форм социальной жизни животных, нам необходимо выявить эти правила, лежащие в их основании.

 

 

Глава 4

 

ИНВАРИАНТЫ СОЦИАЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

 

Социальное поведение не может рассматриваться только как непосредственная адаптация к среде, оно представляет собой феномен независимый, сформировав¬шийся в силу иных причин, нежели приспособление особей к конкретной среде в конкретных ситуации и времени. Обоснование этого радикального вывода заключено в решении проблемы инвариантов социаль¬ной организации. В более широком плане это проблема социального архетипа.

Кажется обоснованным, что социальная система есть в большей степени то, «что сохраняет в неизмен¬ности достигнутое», чем то, «что стремится приспосо¬биться на каждый случай жизни». Социальное поведе¬ние — этот способ, с помощью которого популяция де¬лает устойчивыми свои взаимодействия со средой и обеспечивает свою собственную устойчивость через стабилизацию взаимного положения «элементов». Как только мы принимаем такое представление о социаль¬ной системе, перед нами встает ключевой вопрос: су¬ществуют ли какие-либо правила социальных взаимо¬действий, которые ответственны за устойчивость со¬циальных отношений? И, следовательно, могут ли быть выявлены такие формы взаимодействий, которые не за¬висят ни от положения вида на зоологической лестни¬це, ни от его организации?      

 

4.1. «САМ» И «СОРОДИЧ». ТИПЫ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ МЕЖДУ ОРГАНИЗМАМИ

 

Я думаю, что ответ должен быть положительным. Причина не только в том, что в общебиологическом и общесоциологическом контекстах мы находим под¬тверждения этому 1. Просто взаимодействие конспецификов не может строиться на основе стохастики инди¬видуальных поведенческих реакций. Оно должно быть взаимопонятно — это главное условие взаимодейст¬вия, причем любого. Для социального взаимодействия необходима также стереотипность реакций, а если го¬ворить шире, то универсальность большого класса по¬веденческих паттернов.

 

1 Имеются в виду и постулат о единстве происхождения жизни, и теория единого (клеточного) строения организмов Шлейдена — Шванна, и теория эволюционной физиологии, утверждающая, что во всяком физиологическом процессе мож¬но выделить функциональные блоки, которые обладают макси¬мальной стабильностью и неизменностью в течение длительного эволюционного развития, тогда как другие блоки характери¬зуются большой изменчивостью. Имеется в виду и «нейроповеденческий принцип» Сеченова: «Все бесконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности сводится оконча¬тельно лишь к одному явлению — мышечному сокращению».

 

Универсальность на уровне вида — требование три¬виальное. Другое дело — требование всеобщей универ¬сальности взаимодействий, не зависящей от конкретно¬го вида. А причины того, что должны существовать универсальные формы взаимодействий, есть. Универ¬сальность формы социальных взаимодействий пред¬определена характером отношений, которые необходимо должны быть установлены между индивидами и между ними и окружающей средой, чтобы социальная система как таковая могла существовать. Иными словами, само наличие социальной жизни у животных выступает условием проявления универсальных отношений, скла¬дывающихся как внутри социальной системы между ее элементами, так и между нею и ее средой.

Такие универсальные отношения, не зависящие от уровня организации животного вида и его экологии, я называю не совсем удачным словом «инварианты», желая подчеркнуть неизменность сути самих отноше¬ний, хотя конкретные формы, в которые эти отношения выливаются, разнообразны (но дело заключается еще и в том, что инвариантность самих отношений позво¬ляет типологизировать разнообразие форм).

Инварианты социальной организации можно рас¬сматривать в качестве системообразующей «клеточки», которая позволяет нам взглянуть на «устойчивый хаос взаимодействий» индивидов как на сообщество, как на систему. По традиции, идущей от Гете, Гегеля и Марк¬са, в основание системы кладется только одна «клеточ¬ка». Но, я думаю, нет логических препятствий для то¬го, чтобы положить в основу не одну, а несколько равноправных по значению и содержанию «клеточек». Возможно, что здесь необходимо выполнить лишь одно требование: «клеточки» должны быть выделены по одному основанию.

Таким основанием выступает, мне кажется, актив¬ность особи, направленная на ее непосредственное ок¬ружение. Но это, так сказать, «физиологический уровень». На уровне поведения, внешнего выражения активности, основанием является «отношение по пово¬ду»-- отношение к кому-то, к чему-то по поводу обес¬печении ресурсами, воспроизводства, общения и т. п. Конечно, чтобы мы могли рассматривать эти отношения как универсальные, всеобщие, они должны относиться к витальным потребностям организма, потребностям, обеспечивающим его существование. Но в то же время речь идет не об отдельном организме, а об организме, находящемся в кругу других («сам» в окружении соро¬дичей). И здесь те витальные потребности, которые можно было бы считать таковыми для отдельного орга¬низма, трансформируются, становятся иными для социального организма.

Все индивидуальные витальные потребности высту¬пают как разные формы потребности сохранения по¬требности самосохранения (потребности в пище, питье, т. е. в ресурсах для поддержания жизни), потребности воспроизводства себя в других. В сообществе эта потреб¬ность сохранения приобретает новые формы и высту¬пает как потребность сохранения себя в сообществе (что выражается в поиске и удержании своего места в сообществе) и как потребность сохранения своего сооб¬щества.

Вот те четыре витальные потребности животного Организма, которые превращают его спонтанную ак¬тивность во взаимодействия. Результатом взаимодейст¬вий оказываются определенные виды отношений. Они выступают в качест¬ве оснований, или «клеточек», социаль¬ной организации. Поскольку я указал на четыре формы потребности сохране¬ния, то соответствен¬но выделяю четыре вида отношений, или четыре инварианта.

 

Рис. 3.

 

 

Первый вид отно¬шений — отношения индивида к своему ближайшему окруже¬нию, к «вмещающей» среде, а точнее, к значимым для него элементам среды, ко¬торые в данном слу¬чае приобретают для индивида значение  «ресурсов». Этот инвариант может быть назван тер¬риториальностью. Термин отражает важнейшую осо¬бенность — отношение к пространству, включающее первичную персонализацию этого пространства, а вме¬сте с тем и «агрессивность» как специфический вид ак¬тивности индивида, направленный на других индиви¬дов и связанный с персонализацией пространства и присвоением ресурсов (вольной иллюстрацией этому может служить рис. 3).

В сообществе отношение к среде (примитивная персонализация ближайшего окружения) осуществляется через взаимодействия с сородичами по поводу ресур¬сов. Ясно, что если в отношении пищи как ресурса про¬блем не возникает, то с пространством дело обстоит гораздо сложнее. Ресурсом может быть не всякое про¬странство, а только такое, которое имеет социальную ценность, и качество пространства как ресурса зави¬сит от его цены, а не только от величины (пример — престижные или непрестижные городские районы). Персонализируются, присваиваются не только сама среда в виде пространства, но и ее элементы, отдельные вещи, чаще всего продукты поведения, произведенные в сообществе и имеющие поэтому для его членов максимальную 

Рис. 4.

 

ценность (плотина бобра ценна для любого бобра, независимо от того, делал он ее или нет).

В качестве второго инварианта я выделяю отноше¬ния по поводу воспроизводства. Этот универсальный вид взаимодействий может быть назван семьей в самом общем смысле. Взаимодействия двух или нескольких индивидов, направленные на воспроизводство себя, как известно, очень многообразны и с трудом поддаются ка¬кой-либо классификации. Но отношения, возникающие в результате этих многообразных взаимодействий, уни¬версальны, а поскольку они осуществляются в сооб¬ществе, то выступают как инвариант социальной орга¬низации. На рис. 4 схематично представлена эта фор¬ма отношений между сородичами.

Кажется, что два первых вида отношений больше связаны с индивидуально-витальными потребностями организма, чем с потребностями социального порядка. Но надо помнить, что они всегда осуществляются в сообществе и направлены прежде всего на сородичей. Следовательно, неизбежны соответствующие трансфор¬мации. Эти два инварианта имеют настолько глубокие и очевидные основания, что выделение их не требует многих аргументов. Более того, как мы помним, Эспинас даже говорит о двух типах сообществ: «обществах питания» и «воспроизводительных обществах» — и рас¬сматривает потребности в питании и воспроизводстве в качестве главных функций таких обществ.

Два других инварианта, которые я выделяю, обус¬ловлены сугубо социально-витальными потребностями: потребностью сохранения себя в сообществе через со¬хранение своего места в нем и соответствующей роли и потребность сохранения своего сообщества через под¬держание дружеских отношений с ближайшими соро¬дичами.

Третий инвариант — это отношения, направленные па поддержание порядка, как выражение потребности сохранения статуса каждого индивида. Любое взаимо¬действие сложных систем по чисто физическим причи¬нам асимметрично: во всяком взаимодействии есть ве¬дущий и ведомый, доминирующий и подчиняющийся, определяющий развитие конкретной ситуации и тот, кто эту ситуацию принимает. Следовательно, любые стабильные отношения, устанавливаемые в сообществе, изначально несимметричны, участники любого контак¬та неравноправны. В силу этого стабильные социаль¬ные отношения, как правило, структурированы «по вертикали», т. е. иерархически организованы. Но и все остальные отношения в сообществе несимметричны, а не только те, что связаны с основными функциями. Можно перефразировать известное правило термодина¬мики «Порядок есть нарушение симметрии», сказав: «Условием порядка выступает как раз асимметричность взаимодействий».

Каждый индивид занимает свое место на «лестнице» отношений (рис. 5), которая может быть, в частности, и иерархической, но не обязательно. В сообществе мо¬жет быть одновременно множество «лестниц» (и чаще всего так и есть), на которых каждый индивид занимает не одни и те же, не равные по высоте ступени, в каждой новой роли имея разный статус относительно других сородичей. Это многообразие ролей и соответствующих статусов требует достаточно сложного поведения, рег¬ламентирующего сами взаимоотношения индивидов. Между прочим, ритуал выполняет в сообществе роль средства, обеспечивающего правильное общение в си¬туации неравенства партнеров. Поскольку такое нера¬венство закреплено в самой природе взаимодействия, то ритуал следует признать атрибутом социальной системы, тем, без чего она су¬ществовать не может.

 

 

 

Рис. 5.

 

 

Именно поэтому бес¬смысленно искать «биоло¬гические корни» в ритуа¬лах человеческого обще¬ства: ритуалы не возни¬кают в эволюции из чего-то простого, индивидуаль¬но-биологического,   они существуют сразу, с мо¬мента существования со¬общества. И они, конеч¬но, специфичны. Можно прогнозировать, что на¬чавшийся сейчас в этно¬логии и этнографии бум феноменологической клас¬сификации этнических стереотипов этикета и ритуалов обречен на неудачу: каждое общество, как бы мало оно ни было, порождает свои собственные ритуалы и этикет, обычно для непосвященного бессмысленные. (Даже  небольшие  группы стремящиеся к изоляции, развивают свои особые правила поведения — можно привести здесь широко известные примеры с английскими клубами или политическими   партиями).

Рассмотренный инвариант может быть назван иерархией, поскольку установившаяся несимметричность отношений зачастую ведет к неравенству статусов. Но статус связан с социальной ролью, а каждый индивид в сообществе выполняет не одну роль. Поэтому члены сообщества, вопреки этологической практике, не могут быть упорядочены на одномерной шкале «по вертикали». Оттого лучшим термином мне представляете «асимметричность взаимодействий».

 

 

 

Рис. 6.

 

 

Наконец, остался наиболее неясный инвариант. Действительно, что может означать потребность сохра¬нения своего сообщества? В каких актах поведения, в каких взаимодействиях она выражается? Сохранение своего сообщества есть поддержание социального един¬ства. Достичь же этого можно, только активно под¬держивая связь с сородичами. Важнейшим условием, мне кажется, здесь выступает то, что такая связь не должна базироваться на каких бы то ни было индивидуально-витальных потребностях, она должна быть не¬зависимой от них и отражать особую, социально-витальную потребность.

Полагаю, что сейчас мы имеем экспериментальные основания утверждать, что отношения, направленные на сохранение социального единства, могут выражаться только в дружеских, эмпатийных взаимоотношениях немногих знакомых между собой сородичей2. Они не обусловливаются никакими иными причинами, кроме взаимной эмпатии, основу для которой составляют род¬ство или (и) знакомство. Такие дружеские связи двух-трех индивидов в этологии давно называются альянса¬ми (рис. 6). Альянсы у высших животных описываются давно, однако, как выяснилось, они распространены несравненно шире, чем предполагалось. Я думаю, что эти отношения вообще лежат в основании социальной жизни и потому предлагаю выделить их наряду с тре¬мя другими в качестве инварианта социальной органи¬зации.

 

2 Слово «дружба» было бы наиболее подходящим для обозначения таких отношений. Его древний смысл — идти куда-нибудь вместе, делать общее дело.

 

Теперь целесообразно рассмотреть каждый .из ин¬вариантов подробнее, вслед за чем можно будет пред¬принять попытку концептуального подхода к пробле¬ме инвариантов.

 

4.2. ТЕРРИТОРИАЛЬНОСТЬ

 

Есть такой мультфильм для взрослых — «Выкрута¬сы». Проволочный человек из мотка проволоки «выги¬бает» себе дом, высаживает проволочные цветы, де¬ревья, делает стол и кровать, проводит электричество и наконец создает проволочную жену. Однако ему все время мешают «враги», от которых приходится защи¬щаться, делая сначала проволочную собаку и будку для нее, а затем большой проволочный забор. Но вся беда в том, что ресурсы проволочного человека огра¬ничены одним мотком проволоки и на постройку забора уходит все, что он раньше из нее скрутил.

Этот мультфильм — очень глубокая притча, раскрывающая целый спектр смыслов человеческой активности (и, вообще говоря, не только человеческой): смысл создания мира, конструирования своего мира из вещей, произведенных в результате собственного поведения; смысл знакомости, этого мира и его предсказуемости, поскольку предсказуемы свойства вещей, созданных самим творцом; смысл включенности себя в этот мир и соответственно включения созданного мира в себя, его усвоения.

Здесь меня, в частности, интересует третий аспект. Усвоение мира на уровне поведения возможно лишь путем его присвоения. Но чтобы присвоить, персонали¬зировать этот мир, его надо организовать по своим соб¬ственным правилам. Универсальным и простейшим спо¬собом организации является «огораживание». Но воз¬можности каждого отдельного индивида ограниченны, и огородить он способен лишь какую-то небольшую часть мира. Эта небольшая часть — некоторое ближай¬шее пространство, наполненное вещами (природными или произведенными), которое индивид способен конт¬ролировать. Контроль над пространством и его орга¬низация, приспособление под собственные нужды, при¬своение и усвоение этого ограниченного пространства .обычно и обозначаются термином «территориальность».

Однако территориальность — это не просто конт¬роль над определенным участком пространства. Это специфическая форма взаимодействий особи со своим окружением, и прежде всего с сородичами — прочими членами своего сообщества. Такие взаимодействия мо¬гут быть названы агрессивностью или агрессивным по¬ведением (в этологии они, по существу, так и назы¬ваются). Территориальность и агрессивность связаны между собой самым тесным и непосредственным обра¬зом. Территориальность как вид социального отноше¬ния возникает в результате агрессивности как вида со¬циального взаимодействия. Этот вопрос придется рас¬смотреть подробнее.

Активность особи — ее имманентное свойство, я на¬правлена она на ближайшее окружение этой особи, на среду. Таким ближайшим окружением являются и все¬возможные материальные, природные предметы, и все другие особи, непосредственно окружающие данную особь, а также материальные продукты их жизнедея¬тельности. Никакой организм не может существовать без того, чтобы не располагать каким-то минимумом ре¬сурсов, необходимых для жизни (имеются в виду и пи¬ща, и убежища, и средства получения пищи, например сеть паука или плотина бобра). Поэтому активность любого организма направлена на удержание какого-то минимально необходимого количества ресурсов. Это удержание выражается в контроле над определенным минимальным пространством, «участком земли», кото¬рый позволяет организму поддерживать его жизне¬деятельность.

Но почему речь идет об «удержании»? Необходи¬мость в удержании ресурсов возникает только в случае социальной жизни, когда каждая особь поставлена в условия ограниченных жизненных ресурсов, когда все пространство, которое занимает сообщество и которое могут охватить своей активностью его члены, приходит¬ся делить между всеми на участки. Такие участки тре¬буется присвоить, персонализировать, сделать инди¬видуальной собственностью в глазах прочих членов сообщества. Для этого надо отграничить «свой участок» от остального пространства и указать его принадлеж¬ность. Поведение, реализуемое особью в процессе при¬своения участка, и есть агрессивное поведение. Поэто¬му этологи говорят об агрессивности как об активности универсального характера, направленной на удержание индивидом ресурсов, понимаемых в самом широком смысле. Можно принять данное Паркером [Parker, 1978] определение агрессивного поведения как функ¬ции вероятности удержания индивидом ресурсов, не¬обходимых для жизнеобеспечения.

Агрессивность индивида — это радикальная форма активности по отношению к среде, выражающаяся в присвоении ее части. Агрессивность реализуется толь¬ко во взаимодействии, но не со средой (поскольку орга¬низм, существующий изолированно, удовлетворяется самым «непосредственным» присвоением, что наблю¬дается, например, у амеб), а с другими организмами, и прежде всего с сородичами3. Агрессивность индиви¬да осуществляется в сообществе — оно стоит между по¬пуляцией и средой. Поэтому агрессивное поведение индивида в сообществе амбивалентно и непосредствен¬но проявляется очень редко. (Недаром этологи, тра¬диционно уделявшие много внимания изучению агрес¬сивного поведения, поскольку оно наряду с половым наиболее выразительно, наблюдая животных в сооб¬ществе, были поражены почти полным отсутствием про¬явлений открытой агрессивности.)

 

3 Этим тезисом я отнюдь не хочу подтвердить дарвиновское положение о внутривидовой борьбе, которая гораздо острее и беспощаднее межвидовой. Регламентированная борьба, каковая и выявляется при анализе отношений внутри сообщества, пере¬стает быть борьбой в непосредственном смысле.

 

Агрессивность как активное присвоение индивидом ресурсов в сообществе трансформируется в присвоение места, присвоение предметов (и пищи в том числе), превращается в персонализацию среды. Члены каждо¬го сообщества организуют, упорядочивают среду свое¬го обитания, причем делают это прежде всего индиви¬дуально, персонализируя место и некоторые предме¬ты, которые здесь находятся, а уже во вторую очередь осуществляют коммунальную персонализацию среды. В последнем случае все сообщество выступает как субъект, присваивающий и осваивающий определен¬ное пространство.

Например, территории, принадлежащие разным стаям вол¬ков, гиен, львов или других хищников, превосходно идентифи¬цируются и членами стай, и чужаками. Между этими террито¬риями имеются «буферные зоны», или коридоры «нейтральной земли», что значительно снижает уровень межгрупповых конф¬ликтов между соседними стаями. Территории семейных пар у луней также разделены коридорами, по которым могут свобод¬но пролетать все другие луни и сами соседи без опасности быть атакованными.

Пространство, освоенное семьей из двух или нескольких особей, идентифицируется и другими представителями вида. Наиболее заметной становится коммунальная персонализация среды у колониальных птиц.

Какие бы формы ни принимала персонализация сре¬ды у разных видов, сам факт организации своего бли¬жайшего окружения индивидом и сообществом должен, я думаю, рассматриваться в качестве всеобщего инва¬рианта поведения. Как инвариант это поведение при¬сутствует и у рыбки трехиглой колюшки, и у человека. Защита четверти квадратного метра песка и водорос¬лей на дне водоема и огораживание забором участка с домом — не что иное, как два полюса одного поведен¬ческого феномена присвоения среды, феномена, отра¬жающего витальную потребность любого организма, раз он проявляется у всех столь разных по уровню своего развития животных видов. В первом случае этологи называют это территориальным поведением, а во втором психологи — персонализацией среды. Раз¬личие названий говорит не о разных феноменах, а про¬сто о качественном видовом различии, которое нередко заслоняет для нас сам феномен.

Когда мы обращаемся к анализу поведения челове¬ка, мы склонны более важными считать такие моменты, как ментальные способности и уровень социальной организации, обусловливающие особенности «поведе¬ния огораживания части пространства вокруг себя» и интериоризацию социальных норм. Однако суть, ядро всего сложного комплекса поведения человека «по защите своей земли» и персонализации части про¬странства составляет все-таки простой феномен при¬своения и преобразования ближайшего пространства. Это присвоение может быть постоянным, может быть временным, относиться к определенному месту или к отдельным предметам, включать в себя других индиви¬дов и представителей других видов (кошек, собак, пчел, коров и т. п.). Но во всех случаях это есть при¬своение определенной части среды 4.

 

4 Исследованию проблемы персонализации среды с теорети¬ко-методологических позиций посвящена превосходная статья М. Хейдметса {1988}.

 

Необходимо рассмотреть и вопрос о социальной цен¬ности персонализируемого пространства. Как я уже говорил, в качестве жизненного ресурса выступает не всякое пространство, даже если оно и может прокор¬мить своего хозяина, а только такое, которое имеет ценность о точки зрения сообщества. Так, луговые со¬бачки могут прокормиться и жить на любом участке однородной по растительности прерии, но их сообщест¬ва имеют очень высокую плотность и мизерные инди¬видуальные участки, если таковые вообще имеются, го¬раздо привлекательнее для любого члена сообщества, чем нетронутые соседние пространства.

В общем случае можно утверждать, что по сравне¬нию с остальным пространством ценностью обладают удобные для жизни и кормные места, на которых оби¬тает сообщество. Но еще большей ценностью обладают преобразованные в процессе жизнедеятельности места;

и созданные предметы (речка, преобразованная преж¬ними поколениями бобров, для любого бобра привле¬кательнее других похожих речек, а наибольшей цен¬ностью является само гидросооружение — хотя бы по¬тому, что рядом с ним гораздо больше шансов выжить и быть постоянно сытым).

Конечно, такие рассуждения о ценностях кажутся явно антропоморфичными. Однако я уже говорил, что исследование поведения любой сложной системы тре¬бует применения наряду с другими и аксиологического принципа познания. А признание у системы целей есть одновременно и признание иерархии этих целей.

Можно выделить несколько уровней территориальности, или персонализации среды. Самый первый и са¬мый низший уровень характеризуется простым потреб¬лением ресурсов, оказавшихся в непосредственной бли¬зости от животного (непосредственным поеданием пи¬щи, непосредственным использованием естественных убежищ, как это делают, например, многие хищные на¬секомые — сильфиды, жужелицы). «Персонализация» среды здесь не носит ни индивидуального, ни даже видоспецифического характера; среда изменяется в ре¬зультате жизнедеятельности организмов неспецифи¬ческим образом в результате простого использования' ее компонентов — ресурсов.

Другой уровень — это видовая персонализация сре¬ды, т. е. персонализация с помощью средств, присущих конкретному виду животных. Такими средствами ВЫСТУПАЮТ особенные формы поведения, с помощью кото¬рых создаются «искусственные» предметы, изменяю¬щие саму среду и сами: становящиеся компонентами этой среды (например, муравейники, гнезда птиц, норы грызунов и хищных млекопитающих, ловчие сети пау¬ков и т. п.). На этом уровне не обнаруживается еще индивидуальных особенностей в освоении непосредст¬венного окружения — того свойства, которое, собствен¬но, и позволяет говорить об истинной персонализации среды.

Третий, высший, уровень освоения среды — такое ее преобразование с помощью индивидуальной деятель¬ности и предметов, несущих на себе влияние индиви¬дуальности, при котором эта малая часть пространст¬ва воспринимается прочими членами сообщества как принадлежащая совершенно конкретному индивиду, не¬зависимо от того, присутствует ли он сам в данном месте.

Остается нерешенным (и, видимо, не может быть ре¬шен однозначно) один немаловажный вопрос: насколь¬ко индивидуальна персонализация среды с точки зре¬ния чужаков, не членов данного сообщества 5. Возмож¬но, что индивидуальная персонализация среды имеет смысл только в пределах конкретного сообщества, тог¬да как видовая персонализация обладает универсальным содержанием. Когда психологи говорят о персонализации среды, они имеют в виду именно ин¬дивидуальную персонализацию. Мы, может быть, и заблуждаемся, отказывая в индивидуальной персонализации другим видам, ведь если мы превосходно разли¬чаем свою собаку и собаку своего соседа, то они раз¬личают, кому из нас принадлежит эта или та курица во дворе.

 

5 Здесь нельзя говорить о различиях видового порядка? еда гораздо меньше различий «микросоциального» порядка.. Люди, собаки и кошки, живущие в одной семье, прекрасно знают, какие предметы в доме кому принадлежат.

 

 

Для разработки проблемы территориальности и пер¬сонализации среды довольно большое значение имеет концепция приватности И. Альтмана [Alyman, 1975; Altman, Chemers, 1980]. Общие черты территориальности человека, которые выявляет Альтман, мы можем практически без ограничений распространить на территориальность всех видов птиц и млекопитающих. Эти черты следующие: 1) территориальность всегда на¬правлена на определенное место или на определенные объекты; 2) данное место обеспечивает его владельцу выполнение определенной функции (отдыха, потребление пищи, воспитания потомства и т. п.); 3) оно опре¬деленным образом обозначено; 4) владение местом или объектами может быть индивидуальным или коллектив¬ным («совместным»); 5) владелец регулирует поведение других индивидов в отношении данного места [Хейдметс, 1988, с. 9 — 10].

И у животных, и у человека можно различить три типа отношения к территории, три уровня персонализации среды. Первый уровень — это индивидуальная, или первичная, территория, место, находящееся под непосредственным и постоянным контролем и защитой индивида от любых посяганий сородичей. Оно за¬частую воспринимается как часть самого себя (у чело¬века — своя комната, свои игрушки). Собственно го¬воря, это и есть то пространство, которое персонализи¬руется. У некоторых видов такое пространство может быть достаточно большим, поскольку нередко включает и ресурсы, необходимые для жизни.

Второй уровень — «индивидуальные участки обита¬ния», «участки активности», у человека — так назы¬ваемые вторичные территории. Это пространство, как правило, окружающее индивидуальную территорию, превышающее ее по размерам и менее существенное для индивида (имеющее меньшую ценность). Оно исполь¬зуется периодически или временно, и контроль над ним осуществляется лишь частично. Человек в данном случае не рассматривает и не воспринимает данное про¬странство и предметы, находящиеся здесь, как «свои» (многоквартирный дом, участок улицы перед домом).

Третий уровень — территории,  принадлежащие сообществу: гнездовая колония птиц, территория волчьей стаи, «публичные» территории у человека. На эти места имеют одинаковые права все члены сообще¬ства. Пространство персонифицируется на уровне со¬общества, и последнее выступает субъектом по отно¬шению к месту.

Таким образом, могут быть выделены три уровня присвоения среды: 1) индивидуальная, персональная территория (территория в собственном смысле слова);

2) участок обитания, преимущественно занимаемый индивидом или делимый с несколькими другими; 3) тер¬ритория сообщества (коммунальное присвоение среды).

Отношение индивида к пространству есть способ отношения к ресурсам. И формы территориальности задаются не климатогеографическими или геометрическими особенностями пространства, а характером распределения жизненно необходимых ресурсов на дан¬ном пространстве и способом освоения этих ресурсов. Здесь также можно осуществить обобщенную, трех¬членную классификацию.

Характер распределения ресурсов в пространстве может быть представлен двумя крайними типами. При дисперсном распределении ресурсы размещены по всей площади равномерно в небольшом количестве (нектаро¬носы па цветочном лугу, ягоды и грибы в лесу). При компактном распределении ресурсы сконцентрированы на небольшом ограниченном пространстве (стаи рыб, которыми питаются морские птицы). В действитель¬ности, видимо, чаще встречается промежуточный тип Данные типы распределения ресурсов позволяют очень обобщенно задать формы отношения к пространству, т. е. формы территориальности. Причем особенности распределения ресурсов сказываются на всех трех уров¬нях освоения среды индивидом.

Таким образом, можно наметить две основные оси, позволяющие классифицировать формы территориаль¬ности у животных. Территориальность, выступая в ка¬честве инварианта социальных отношений, реализуется в многообразии форм, которое мы наблюдаем в приро¬де. Это многообразие задается структурными особен¬ностями среды через распределение в ней ресурсов и типами отношения субъектов к данной среде (уровнем ее персонализации).

На основе этих признаков может быть построена классификационная матрица. Здесь три типа распреде¬ления ресурсов (равномерное дисперсное, промежуточ¬ное и компактное нелокализованное) соотносятся с тре¬мя уровнями освоения (персонализации) среды индиви¬дом (индивидуальная территория, участок обитания и коммунальная территория). Благодаря этому можно выделить девять основных форм территориальности. Ясно, что при таком способе классификации террито¬риальности для одного и того же сообщества могут" быть описаны не одна, а несколько форм территориаль¬ности; они не исключают друг друга. Подобную матри¬цу можно использовать в качестве одного из оснований классификации сообществ наряду с тремя другими. За¬мечу, что выделяемые в этом случае формы террито¬риальности отражают не этологические, а экологи¬ческие особенности конкретных видов животных.

Персонализация среды и территориальность, т. е. присвоение среды и взаимодействия с сородичами по поводу этой среды, как социально окрашенный вид взаимодействий животных, имеют, вероятно, глубокие биологические корни.

Привязанность особи к месту и сородичам обеспе¬чивается конкретным этологическим механизмом запечатлевания (импринтинга), когда в ранний, чувстви¬тельный период жизни особи ею запечатлеваются и «усваиваются», как бы образуя основу будущей «кар¬тины мира», образы матери, братьев и сестер, образ своего вида, вкус и запах пищи, которая потом будет предпочитаться, даже характерные запахи гнезда и того биотопа, где провел свое раннее детство этот де¬теныш.

Этологи уже давно показали, что раннее запечатяевание охватывает собой буквально все окружающие -предметы и всех существ, связанных с детенышем. Выработанное таким образом предпочтение своего ви¬да, особенной для данной местности пищи и «образа» (зрительного, слухового, запахового) конкретной мест¬ности сопровождает в течение всей взрослой жизни не только человека, но и любое животное.

Таким образом, существуют определенные эпиге¬нетические факторы (возможно, и генетические), с са¬мого раннего возраста индивида детерминирующие раз¬витие активного отношения его к ближайшему окруже¬нию, включая биотопические условия, образ местности, сородичей и представителей других видов. В силу этого и можно утверждать, что отношение к среде закладыва¬ется на органическом уровне, т. е. что помимо социаль¬ных оно имеет и биологические корни.

 

4.3. СЕМЬЯ

 

Достаточно устойчивые взаимодействия между раз¬нополыми партнерами, которые оформляются в отноше¬ния по поводу воспроизводства потомства, в этологии называются брачно-семейными связями, или семьями. Этот вид взаимодействий является универсальным и потому исследователю представляется естественным и даже первичным видом отношений у самых разных животных.

 Критерием семьи выступают отношения воспроиз¬водства: не всякие сексуальные связи между индивидами мы можем назвать брачно-семейными, но только те, которые имеют своей целью рождение детенышей, т. е. опосредованные межпоколенными взаимоотноше¬ниями. Такие межпоколенные взаимоотношения могут варьировать от своей полной «непроявленности» во взаимодействиях индивидов (индивиды встречаются только во время спаривания, а их потомство с момента рождения существует самостоятельно и независимо от родителей) до многочисленных форм заботы о по¬томстве.

Мне кажется, что именно забота о потомстве и долж¬на рассматриваться как основной детерминант семьи. Наличные межпоколенные взаимодействия (связи роди¬тели — дети) делают сексуальные межполовые отноше¬ния устойчивыми, что и позволяет нам их идентифи¬цировать. Поэтому межполовые отношения, безуслов¬но, вторичны относительно межпоколенных. Следова¬тельно, семьями мы можем называть не только гетеро-сексуальные объединения, но и гомосексуальные, со¬стоящие только из самок, только из самцов или из од¬ного из родителей (что, как известно, в природе наблю¬дается гораздо чаще).

Вообще говоря, здесь я повторяю общеизвестный тезис, что семья — это форма не сексуальных отноше¬ний, а отношений экономических, но расширяю рамка его применимости до пределов животного мира. Дейст¬вительно, всякие действия, направленные на выращи¬вание (выкармливание) потомства, требуют установления определенных отношений между членами сообщества по поводу ресурсов, т. е. в широком смысле — экономических отношений.

Однако это, казалось бы, очевидное соотношение нередко совершенно игнорируется не только этногра¬фами 6, но и этологами (весьма показательный пример заблуждений — часто цитируемые «Этюды» В. А. Ваг¬нера [1929], посвященные эволюции «психологии раз¬множения» у животных и человека). У этологов сложи¬лась и получила права закона традиция описывать семейные связи, связи межпоколенные, с помощью ко¬торых обеспечивается воспроизводство, как связи сек¬суальные, межполовые [Мэйнард Смит, 1981б; и др.].

 

6 Прекрасной иллюстрацией неадекватного представления о семье как «ячейке, где осуществляются сексуальные отноше¬ния», характерного для многих ученых-этнографов, является исследование этого вопроса Ф. Роузом [1989]. Автор анализи¬рует эволюцию своих собственных взглядов типичного европей¬ца, которого шокировал возраст 8—10-летних девочек, становя¬щихся «женами» 45-летних мужчин. В глазах европейца семья — это прежде всего сексуальная связь. В традиционном же общест¬ве это прежде всего экономические отношения, а кроме того, она представляет собой основную ячейку социализации под¬растающего поколения. Для девочек общество старших жен — сначала «школа», а уж потом, позже, семья.

 

Это глубокое заблуждение переносится в область теоретических построений. Так появляется типология форм брачно-семейных отношений, основывающаяся на классификации связей сексуальных. Известно деление всех форм семей у животных на моногамные, полигам¬ные, полиандрические и промискуитетные. Основанием для такого деления выступает количество партнеров противоположного пола, с которыми индивид вступает в сексуальные связи, а этологическому анализу подле¬жат межпоколенные связи родителей с потомством.

Такое приложение категорий, принадлежащих од¬ной области, к классификации феноменов другой об¬ласти ни к чему хорошему не приводит и, надо думать, не приведет. Как верно замечает Е. Н. Панов, «типо¬логический подход, основанный на выделении четырех категорий социосексуальных отношений (промискуи¬тет, полигамия, полиандрия и моногамия.— Ю. П.), выливается в чисто искусственную систему классифи¬кации. Он имеет определенную прагматическую цен¬ность, позволяя стенографически описывать объекты с помощью набора «этикеток». Что же касается исполь¬зования данной классификации как основы для эво¬люционных построений, то здесь ее возможности край¬не ограниченны» [Панов, 1983, с. 142]. Далее автор на многочисленных примерах показывает, насколько мо¬гут быть различны социосексуальные отношения даже у близких видов. Более того, известно, что в пределах одного вида они могут варьировать и переходить от одного типа к другому.

Сама по себе форма социосексуальных связей реля¬ционна, зависит от экологических и социоэтологических (социальных) обстоятельств, складывающихся для популяции и отражающихся на структуре сообщества. В то же время форма межпоколенных отношений ос¬тается неизменной, инвариантной. По данным А. Моля [1973], из 142 описанных традиционных обществ у че¬ловека 100 характеризовались полигамными сексуаль¬ными отношениями, 40 — моногамными и 2 — полиандрическими.

Относительно же кафров и аборигенов Австралии можно говорить о промискуитетно-полигамных отношениях. Таким образом, у человека мы наблюдаем все типы социосексуальных связей, однако тип межпоколенных связей остается неизменным, по крайней мере в традиционных обществах [Eisenstadt, 1966].

Мне представляется важным еще раз повторить, что когда мы говорим о семье как инвариантной форме социальных отношений у животных и человека, мы имеем в виду в первую очередь межпоколенные отношения, отношения между родителями и потомками, формы заботы о детенышах и только во вторую — социосексуальные отношения, связи между потенциальными половыми партнерами. Наша культура, особенно традиции христианства, способствуют сильному искажению теоретических представлений в этой области.

Семья может рассматриваться в определенном смыс¬ле как центральный инвариант социальной организа¬ции. Она самым тесным образом (возможно, теснее, чем другие) связана с тремя остальными инвариантами.               В самом деле, отношения воспроизводства необхо¬димо требуют определенного отношения к ресурсам: забота о детенышах — это прежде всего их воспитание. Но семейные связи между индивидами сопрягаются с упорядоченной (иерархической) структурой взаимо¬действий индивидов в сообществе и часто лежат в ее основе. Статус самца или самки в сообществе прямо определяется участием их в размножении, способностью удержать при себе большее или меньшее количество других особей, наличием помощников-сателлитов при семье и другими характеристиками. Следовательно, се¬мейные отношения участвуют в упорядочении структу¬ры взаимодействий индивидов в сообществе. Наконец, семья оказывается той основой, из которой генетически вырастают «братские» отношения между индивидами, дружеские связи (ниже будет подробно рассмотрен этот процесс). Недаром Эспинас рассматривал «материн¬ские» и «отеческие» общества в качестве естественных социальных образований, а вырастающие из «тела» этих обществ «братские», кровно-родственные связи между молодыми животными, аналоги альянсов — в качестве основы «истинных» сообществ.

В методологическом плане центральное положение семьи среди всех социальных инвариантов определяется тем, что эти связи наиболее заметны и фиксируются ис¬следователями сразу.

Как разнообразны типы территориальности, так разнообразны и формы семейных связей в сообществе. Простейшие логические соображения позволяют выделить девять форм семей: поле всех возможных форм образуется комбинацией групп самцов и самок, качественное различие между которыми обусловлено разным числом особей в них: 0, 1, 2 и более 7. Построенная патрица семейных связей отражает тот факт, что семьи не обязательно состоят из разнополых особей. Еще один важный момент: единственный элемент семьи, - присутствующий во всех девяти формах, — детеныши, молодое поколение. Это как раз и служит доказательст¬вом того принципиального пункта наших рассужде¬ний, что семья фиксирует именно межпоколенные связи в сообществе, а не особенности сексуальных отношений между взрослыми животными.

 

7 Подробный анализ форм семей и их отношений к ресурсам см. [Плюснин, Фофанов, 1982].

 

Поскольку семья представляется мне наиболее важ¬ным инвариантом, кратко опишу девять выделяе¬мых форм.

1. «Нулевая» семья: детеныши появляются на свет и подрастают вне связи с родителями и без их заботы. Поскольку в этом случае всегда бывает большой выво¬док, в ранний период своей жизни братья и сестры поддерживают контакты друг с другом, образуя стаи, состоящие из членов одного или нескольких выводков.

2. «Нуклеарная» семья: одна самка выращивает де¬тенышей одного или, редко, двух последовательных выводков. Термин «нуклеарная» семья отражает пер¬вичность такой формы связей между родителем и потом¬ками, которая может устанавливаться без всяких до¬полнительных условий. Эта и все последующие формы семьи предполагают заботу о потомстве и, следова¬тельно, характеризуются наличием межпоколенных связей.

3. Две или более самок, объединяясь, совместно выкармливают детенышей. Довольно часто, а возмож¬но, и всегда выращивание детенышей становится ком¬мунальным: выводки объединяются в «детские ясли». Такие «матрилокальные» семьи довольно широко рас¬пространены у млекопитающих, составляя основу сообщества, в котором самцы занимают периферическое положение.

4. Одиночный самец выращивает свое потомство от одной или нескольких самок; связи поддерживаются только между отцом и детенышами. Данная форма семьи может рассматриваться как частный случай по¬лиандрии, когда самка не связана с одним самцом, а спаривается с несколькими. Это довольно редкая фор¬ма, относительно часто она встречается лишь у рыб.

5. Типичная «моногамная семья»: пара родителей выращивает своих детенышей одного или двух, редко трех последовательных выводков. Для современного человека подобная форма семейных отношений наибо¬лее понятная и приемлемая. В природе же, как и в традиционных человеческих обществах, она не столь уж и распространена. Чаще всего моногамия встреча¬ется у птиц, но и здесь, как показали последние иссле¬дования, «чистые» моногамные связи обычно усложнены вторичными отношениями между индивидами, которые участвуют в поддержании межпоколенных отношений. Это, в частности, связи между родительской парой и помощниками — взрослыми детьми или сателлитами из неродственных неразмножающихся особей. Кроме то¬го, многие, казалось бы, парные союзы на самом деле состоят из трех особей (самец из одной пары может одновременно образовать новую семью до распада пер¬вой) или «супруги» оказываются «неверны» друг другу к в сообществе процветает скрытый от глаз исследова¬телей промискуитет (недаром орнитологов в последнее время все больше занимает проблема «адюльтера» у моногамных видов птиц).

6. Типичная «полигамная семья»: один самец связан с несколькими самками и их потомством от него (гарем). Это широко распространенная форма — преж¬де всего у млекопитающих.

7. Кажется, что среди всех возможных форм семей только эта — группа самцов со своим потомством — реально в природе не встречается. Конечно, ограниче¬ния биологического порядка, затрудняющие реализацию данной формы, налицо. Этологические же причи¬ны могут быть преодолены, поскольку дружеские, со¬седские связи между взрослыми самцами — одна из основных системообразующих форм социальных отно¬шений.

8. Типичная «полиандрическая семья», состоящая из одной самки, ее детенышей и нескольких самцов, «Полиандрия — явление сравнительно редкое в живот¬ном мире. В большинстве случаев она выступает как составная часть промискуитетной или полигинно-полиандрической репродуктивной системы» [Панов, 1983, с. 163 ]. Чаще всего эта форма социосексуальных связей преобразуется в форму межпоколенных связей, когда один самец насиживает и выращивает свое потомство (4-я форма семьи). Нет данных, свидетельствующих о том, что такая семья может существовать реально продолжительное время. Сексуальные связи позволяют образовать «полиандрическую семью», но межпоколен¬ные связи будут встречать препятствие для своего раз¬вития в такой форме семьи. Сообщества с «полиандрическими семьями», возможно, не могут обеспечить сво¬его воспроизводства, хотя возможности защиты от внеш¬них врагов у них выше, поскольку выше доля самцов. В этологической литературе нормальные сообщества с такой формой семейных связей не описаны.

9. Эту форму семьи можно назвать «промискуитетом». По существу, семью составляют все члены сооб¬щества — несколько самцов и самок со своими детены¬шами и молодняком. «Промискуитетная» форма семьи очень широко представлена во всех таксономических группах животных и особенно характерна для млеко¬питающих, в том числе для человеческих традиционных (архаических) обществ. Члены сообщества связаны сексуальными связями с определенными индивидами лишь непродолжительное время. Затем эти связи пре¬кращаются, и новые устанавливаются уже с другими индивидами. Детеныши у самок, как правило, проис¬ходят от разных отцов, а последние, в свою очередь, .имеют детенышей от разных самок. Промискуитетная семья- в действительности почти эквивалентна сообществу. Может быть, поэтому «неразличенность» меж поколенных связей (невозможность указать, какому отцу принадлежит детеныш, т. е. общность потомства) и делает такую форму семейно-брачных отношений наиболее распространенной в природе.

Лишь в последние десять-пятнадцать лет было об¬наружено, что родственно-семейные связи вносят оп¬ределяющий вклад в упорядочивание всех взаимодей¬ствий между членами сообщества. Наиболее показа¬тельны результаты, полученные при исследовании приматов и других высших млекопитающих. Это, однако, совсем не значит, что третий тип инвариантов социаль¬ной организации — асимметричность и упорядочен¬ность взаимодействий — произведен от брачно-семейных взаимодействий.

 

4.4. АСИММЕТРИЧНОСТЬ ВЗАИМОДЕЙСТВИЙ

 

Физическое правило «порядок есть нарушение сим¬метрии» имеет и общебиологическую значимость. Лю¬бая система, по определению, является не простой совокупностью элементов, а совокупностью взаимо¬связанных элементов. Элементы могут быть неразли¬чимы, подобны, но связи между ними не могут быть изотропными, иначе система как таковая не существует. Полное равноправие связей по всем направлениям прев¬ращает систему в ничто.

Когда мы рассматриваем взаимодействие живых си¬стем, мы должны знать их основные, сущностные свой¬ства, которые уже сами по себе, по своей природе оп¬ределяют характер взаимодействий. Биологические си¬стемы, какого бы уровня организации они ни были, имеют такие имманентные им свойства, что любое вза¬имодействие биосистем оказывается асимметричным. Хотя в теоретическом плане эта проблема уже разрабо¬тана, мне представляется необходимым очень кратко остановиться на ней, чтобы со всей определенностью продемонстрировать связь между асимметричностью взаимодействий индивидов и наблюдаемыми в сообщест¬вах разнообразными формами доминантно-соподчинен¬ных отношений.

Любая биологическая система является автоколеба¬тельной (существуют определенный ритм жизнедеятель¬ности всей системы и ритмы активности ее биохимиче¬ских и физиологических подсистем) и обладает поэтому релаксационным поведением (период активности сме¬няется периодом расслабления, релаксации). Две или несколько таких автоколебательных релаксационных систем, находящихся в непосредственной близости друг от друга (популяция), обладают качеством взаимной синхронизации своей активности. В простейшем слу¬чае эта синхронизация происходит под воздействием стимулов внешней среды (например, регулярность сме¬ны дня и ночи, приливов и отливов). В случае же, если синхронизация ритмов активности осуществляется путем воздействия одной биосистемы на другую, это ста¬новится возможным при условии близости частот возбуждения и релаксации у данных систем. Когда раз¬личия между частотами велики, синхронизации не про¬исходит, а, наоборот, вследствие рассогласования ча¬стот может наступить затухание автоколебательного процесса у каждой системы. Поэтому такие взаимодей¬ствия слишком различных систем оказываются неустой¬чивыми и случайными, они не способны поддерживаться длительное время, если нет сильного внешнего синхронизатора.

Наиболее близкие частоты колебаний у родственных, подобных систем: организмов одного вида, клеток одной ткани, функциональных единиц одного типа и т. д. Популяция таких родственных автоколебательных систем быстро приходит в синхронное состоя¬ние. В первоначально однородной среде происходит Спонтанная самоорганизация индивидуальных ритмов активности (это показано и теоретически, и эксперимен¬тально для популяций физических, химических, биоло¬гических и кибернетических систем [Пригожий, Стенгерс, 1986]). Синхронизация достигается за счет того, что в однородной среде выделяется центр активно¬сти — «автогенератор», или «водитель ритма», под ча¬стоту активности которого подстраивают (синхронизи¬руют) свой ритм ближайшие к этой системе ее соседи. «Водитель ритма» организует ближайшую окружающую его область, синхронизируя активности соседних систем.

Выбор «водителя ритма» не случаен. Среди биоло¬гических систем таковым становится либо биосистема, которая получает непосредственную стимуляцию из¬вне и, будучи относительно более чувствительной к внешним воздействиям, способна передавать это воз¬действие другим биосистемам, либо такая биосистема, у которой собственная активность выше, чем у осталь¬ных в популяции. Этот второй момент для нас наибо¬лее важен, поскольку он .характеризует взаимодейст¬вие систем, обладающих сложным поведением. Свобод¬ная, не навязанная извне, синхронизация в популя¬ции возможна лишь в случае незначительной разнокачественности поведения систем. Отсюда вытекает од¬но из универсальных правил, одинаково верных для физики и биологии: свободным релаксационным системам мам со сложным поведением несвойственна симметрич¬ность взаимной синхронизации поведения. Другими сло¬вами, всякое взаимодействие асимметрично. Асиммет¬ричность взаимодействий обусловливает и асимметрич¬ность взаимоотношений.

В паре родственных систем, которые имеют близ¬кие ритмы активности, одна из них всегда должна ила «навязывать» свой собственный ритм активности дру¬гой системе, или подчинять свой ритм ее ритму. Под¬стройка происходит путем незначительного изменения собственного ритма активности (поэтому сильно отли¬чающиеся ритмы активности редко могут быть синхро¬низированы). В последние годы получены серьезные результаты в исследованиях синхронизации поведения у животных и человека. Показано, что на самых раз¬ных уровнях интеграции — от биохимических систем организма до сложных социальных и межвидовых взаимодействий — и у любых изучавшихся видов об¬наруживается взаимная синхронизация поведения. По¬этому со всей определенностью можно говорить о системообразующей функции синхронизации в природе [Путилов, 1987].

В силу этого принцип асимметричности должен быть положен в основу анализа социального поведения. Любые формы отношений, устанавливающихся между организмами, необходимо вытекают из асимметричных взаимодействий. Любой, самый эпизодический контакт дифференцирует вступающих в него индивидов на ини¬циатора («водителя ритма») и инициируемого («ведомо¬го»). Это достаточно очевидно, когда мы рассматриваем простейшие формы взаимодействий, и гораздо менее очевидно, когда мы наблюдаем такие сложные формы, как, например, непринужденное общение друзей. Но ведь и теория информации построена на принципе асимметричности! Приемник и передатчик информации могут быть по всем параметрам совершенно сходными, подобными системами, но роли их в процессе контакта не могут быть одинаковыми, иначе невозможен кон¬такт как таковой.

Таким образом, всякое взаимодействие асимметрич¬но. Но условием взаимодействия выступает разнокачественность субъектов взаимодействия — либо струк¬турная, либо функциональная. Следовательно, отно¬шения между индивидами в сообществе, установивши¬еся в результате несимметричных по природе взаимодействий также несимметричны. Устойчивые отноше¬ния — это порядок. Значит, порядок, по определению, возможен лишь в условиях асимметричности, структу¬ра сообщества необходимо асимметрична. Поскольку асимметричность проявляется двояко: в поведении и в разнокачественности индивидов,— эта двойственность отражается и в социальной структуре. Индивиды разнокачественны по своим половым и возрастным харак¬теристикам, а также по морфофизиологическим осо¬бенностям, которые определяют поведенческую инди¬видуальность. В силу этой разнокачественности асим¬метрично и поведение индивидов.

Внешне, для самого индивида и для наблюдателя, несимметричность отношений в сообществе (собствен¬но, структура отношений) выражается в месте, в поло¬жении, которое занимает индивид в данном сообществе. Поскольку представление о разнокачественности ме¬ста, как правило, сочетается с представлением об уров¬нях, то почти всегда социальная структура сообщества в описаниях исследователей иерархически организова¬на, одни отношения и индивиды, которые причастны к этим отношениям («роли» и «актеры»), подчинены другим. Поэтому сообщества животных описываются как системы, организованные на основе отношений доминирования — подчинения.

Системы доминирования считаются этологами цент¬ральными стержнями, на которых держится вся орга¬низация сообщества. В какой-то мере это так. Асим¬метричность отношений выражается, в частности, во взаимной соподчиненности индивидов. Но эта соподчиненность есть следствие различия социальных ролей в значительно большей степени, чем следствие высокой или низкой агрессивности. Однако в этологии широко распространилось и укоренилось представление об иерархии доминирования как о «системе подавления со¬циальных функций» одного партнера со стороны дру¬гого [Гольцман, 1984, с. 130].

Этологами усвоена и некритично используется сле¬дующая логическая схема. Поведенческая структура сообщества тождественна иерархической системе от¬ношений между особями (системе доминирования — подчинения); которая базируется лишь на дифферен¬цированном участии членов сообщества в размноже¬нии. Дифференциация обеспечивается агрессивным по¬ведением: индивид, подавляющий сородича с помощью повышенной агрессивности, занимает в сообществе бо¬лее высокое место и приобретает доступ к ресурсам (пище и половому партнеру). Вероятность выжить и оставить потомство у него повышается по сравнению с менее агрессивным сородичем, неспособным захва¬тить и удержать ресурсы.

Агрессивность и агрессивное поведение становятся, таким образом, панацеей, универсальным механизмом, позволяющим благодаря социальной организации от¬бирать «наиболее приспособленных индивидов». Одна¬ко исследования экспериментального и теоретического характера показывают, что системы доминирования лишь частным образом связаны с агрессивностью и в гораздо большей степени — с репродуктивным ста¬тусом (половозрастными характеристиками) особей [Гольцман, 1984; Захаров, 1984].

Ограничивать представление о структуре социаль¬ных отношений в сообществах только иерархическими отношениями в настоящее время не позволяют уже эмпирические данные. М. Е. Гольцман в обзоре, по¬священном проблеме доминирования, показывает, что в действительности доминирование, особенно у высших животных,— это отнюдь не подавление и не отношения «хозяина ресурсов» и подчиненного. Отношения доми¬нирования — подчинения можно назвать иным, лучше отражающим их суть словом: «влияние». Влияние про¬является в особенной структуре внимания, центриро¬ванной на индивида, выполняющего главную роль в сообществе, в структуре ухаживания, распределения пищи, в организации движения группы, в поддержке действий одного другими членами сообщества.

Все «места» в сообществе, как в Московском госу¬дарстве, имеют разное качество, разный «вес», положе¬ние. Это обусловлено теми ролями, которые «привя¬заны» к данным местам. И индивиды, занимающие «свои» места в соответствии с ролью (а следовательно, в соответствии с половозрастными и индивидуально-типологическими характеристиками), изначально по¬ставлены в условия неравенства. Но это неравенство относительное. В структуре сообщества фиксированы только сами места как места выполнения конкретной роли, но субъекты, носители ролей, связаны с данными местами временно.

Здесь очень важен следующий момент: каждый ин¬дивид в сообществе знает о временности занимаемого им положения и об относительности неравенства этого положения. Поэтому он активно стремится занять определенное, соответствующее своим особенностям положение или вытеснить из определенного места другого, поскольку число мест ограниченно и всегда меньше числа претендентов. Беда исследователей в том, что они, в свою очередь, не склонны считать места временными и лишь относительно неравными и потом; в их представлении социальная структура сообщества оказывается жесткой иерархией отношений, поддерживаемой с помощью агрессивных взаимодействий.

Чтобы структура отношений в сообществе была устойчивой, должны как можно дольше оставаться не¬изменными установившиеся соотношения мест (ранги). Поэтому сообщество поведением своих членов поддер¬живает сформировавшуюся систему «местничества» и неравенство мест как условие порядка. Средством обес¬печения этого выступает ритуальное поведение. Ритуал как определенная, жестко фиксированная форма установленного поведения (этикета) есть та форма, в  которой зафиксировано взаимодействие неравных по статусу (положению, месту) партнеров. Все без исключения члены сообщества неравны. Но на неравенство возможностей, обусловленное био¬логическими (анатомофизиологическнми и психофизи¬ческими) причинами, в сообществе обращается гораздо меньшее внимание, чем на неравенство, обеспеченное социальными факторами (центральный самец и пери¬ферийные самцы, молодые и старые самки). Чтобы взаимодействие между неравными партнерами было ус¬пешным и результативным, оно должно осуществляться по правилам, которые следует выработать и придержи¬ваться (нельзя «обратиться» к низкоранговой молодой самке точно так же, как к доминирующему самцу, это приведет к «непониманию» и недоразумению). Фор¬ма поведения, которая обеспечивает адекватное пони¬мание намерений каждого индивида любым другим членом сообщества, должна быть стереотипной и «куль¬турно» детерминированной, т. е. ритуалом. Ритуальное поведение обеспечивает стабильность сообщества через поддержание стабильности положения, статуса каждо¬го члена сообщества. Именно это имеется в виду, когда мы говорим о социорегулятивной функции ритуала.

Таким образом, асимметричность взаимодействий (в поведении внутри сообщества она выражается в ритуадизирсванном поведении) выступает в качестве средства, позволяющего установить и сохранить свое Место в сообществе каждому его члену. Этот инвариант социальной организации отражает отношения индиви¬дов по поводу положения каждого из них в структуре сообщества. Сохранение своего статуса («своего ли¬ца»)—задача не менее важная, чем сохранение себя как физической единицы или воспроизведение себя в будущем поколении. Возможно, что это необходимый и дополнительный к двум первым способ обеспечения своей целостности.

Во всех трех случаях — трех инвариантных фор¬мах взаимодействий — выражение себя как целостно¬сти реализуется не на пути индивидуализации, а на пути коллективизации, собственно говоря, с помощью и через других членов сообщества. Эти три координаты выделенных форм социальных отношений однозначно определяют место и способ поведения каждой особи в сообществе. Но одновременно они определяют и гра¬ницы сообщества — в пространстве, во времени (через территориальность и преемственность родителей и по¬томков) и по отношению к другим подобным сообщест¬вам, окружающим любое конкретное сообщество (за¬полнение мест в структуре сообщества делает его за¬крытым, непроницаемым для чужих — как индивидов, так и сообществ; благодаря структуре и знанию каж¬дым членом сообщества своего места в этой структуре сообщество как целое способно активно поддерживать свое существование и обособленность от других со¬обществ).

Определенное местоположение особи в структуре социальной системы (т. е. ее статус) самым естествен¬ным образом связано с ее функциями в сообществе — ролями. Поэтому в этологии зачастую иерархия доми¬нирования — подчинения отождествляется с репро¬дуктивными статусами членов сообщества. Действи¬тельно, социальные роли индивидов в любом сообщест¬ве (в том числе и в традиционном обществе человека, как это продемонстрировано и в работах полевых этно¬графов, и в теоретических исследованиях [Eisenstadt, 1966; Леви-Строс, 19851) преимущественно или цели¬ком детерминированы их половозрастными характери¬стиками. Статус особи всегда тесно связан с ее возра¬стом и во многом определяется ее репродуктивным состоянием.

Вообще говоря, описываемая в этологических рабо¬тах социальная структура — это всегда структура вза¬имодействий между самцами и самками, представите¬лями разных возрастных классов. Поэтому все много¬образие форм асимметричных социальных отношений выводится из немногих половозрастных категорий. Од¬нако действительная вариантность форм социальной структуры выше, чем та, которая получается в резуль¬тате комбинации половозрастных категорий. Следова¬тельно, она детерминирована еще какими-то неучтен¬ными факторами.

Обсудим сначала те формы структуры, которые свя¬заны с половозрастными категориями. Отношения, обу¬словленные половой принадлежностью партнера, про¬являются в трех вариантах: отношения самец — самец, самец — самка и самка — самка. Отношения, обуслов¬ленные возрастом, менее определенны, так как это не дискретный, а функциональный признак. Вообще говоря, значение имеет не сам возраст, а репродуктив¬ное состояние особи: способность или неспособность к размножению.

К неспособным к размножению относятся все моло¬дые неполовозрелые особи. Среди них выделяются три возрастные группы: детеныши, которым необходима забота родителей; молодняк — подростки, находящие¬ся под контролем и влиянием родителей, но способные к самостоятельному существованию (они остаются в сообществе или в семье); молодые индивиды, ведущие свободный образ жизни, независимые от взрослых и часто живущие вне сообщества (семьи). Четвертая воз¬растная категория — взрослые животные, способные к размножению. В действительности почти всегда это две отдельные категории: взрослые, участвующие в раз¬множении, и не участвующие в размножении полово¬зрелые индивиды. Значительная часть последних при¬нимает лишь косвенное участие в размножении в ка¬честве помощников или сателлитов при семьях.

Следовательно, если брать возможно более крупные возрастные классы, то будет выделено пять возрастных , категорий. Отношения же между партнерами, обус¬ловленные принадлежностью к тому или иному воз¬растному классу, могут, таким образом, быть представ¬лены 31 вариантом (комбинации всех возрастных клас¬сов во всех возможных сочетаниях). А матрица разно¬образных форм асимметричных взаимодействий, детерминированных только двумя параметрами — полом и возрастом, будет включать 31 х 3 = 93 варианта отношений8. Однако рассматриваемая структура может оп¬ределяться и другими факторами, так что число допу¬стимых вариантов, но всей видимости гораздо больше сотни.

 

8 Я позволю себе не приводить таблицу; она проста, но громоздка, да а при желании читатель может сам ее составить.

 

Конечно, не все из возможных вариантов реально допустимы. Например, возрастная группа детенышей Вне связи со взрослыми определенно исключается из мой структуры. Но дело в том, что социальный статус и роль взрослого индивида в сообществе зависят от того, имеет ли он детеныша, присутствует ли при нем детеныш. То же касается и пар с детенышами или без них. Следовательно, мы никак не можем отбросить этот возрастной класс, поскольку он оказывает влияние на статус представителей других возрастных групп.

Из 93 возможных вариантов устойчивых отношений между членами сообщества, которые определяют его структуру (для краткости назовем эти варианты иерар¬хиями), допустимых вариантов всего 43 (или 56, если учесть варианты, относительно которых неизвестно, существуют ли они в реальных сообществах). Меньше всего вариантов — девять— реализуется в отношени¬ях между разными возрастными классами самцов. По 17 вариантов реализуется в устойчивых отношениях между самками разного возраста и между разнополыми членами сообщества. Этот факт отражает хорошо из¬вестную реальную ситуацию: формы соподчиненных отношений между самцами (иерархические системы) гораздо более определенны и ограниченны, чем между самками и между самками и самцами.

Такое многообразие структур отношений, которое задается уже на «логическом» уровне, свидетельствует о еще большем действительном многообразии форм от¬ношений в природе. Поэтому-то все типологии социаль¬ных систем имеют один несомненный недостаток, но не способны от него избавиться из-за того, что основа¬ны на феноменологическом принципе описания: в них выделяется слишком много типов и подтипов сооб¬ществ, что делает эти типологии, с одной стороны, труд¬нообозримыми, а с другой — неоперациональными. Окончательно не ясно, пригодна ли столь вариативная система иерархических отношений в качестве основания для классификации, но то, что ее приходится учи¬тывать во всех случаях, несомненно,

Примечательно, что в тех сообществах (и традицион¬ных обществах человека), где возрастные классы четко различаются по своим функциям и положению и поло¬вые отношения однозначно определены, форм иерар¬хий (вариантов) максимально возможное количество и они в совокупности образуют целостную систему социальных отношений, где место каждого индивида фиксировано очень жестко. Поэтому в таких сообщест¬вах достигают максимального развития ритуализировапные формы отношений между индивидами. Все воз¬можные взаимодействия заранее регламентированы, и практически все время общения индивида тратится на этикет, поскольку «основная цель этикета — выбрать такую модель общения, такой стиль поведения, кото¬рый, во-первых, адекватно отражает позицию каждого из участников общения в биосоциальной иерархии об¬щества и, во-вторых, удовлетворяет обе стороны» [Байбурин, 1988, с. 17].

Я думаю, зависимость между фиксированностью половозрастных классов (и соответственно фиксированностью социальных ролей) в сообществе и уровнем ритуализовашюсти   общения является правилом. Причем она отчетливо проявляется не только в тради¬ционных обществах человека, как показали многочис¬ленные этнографические и этнологические исследова¬ния, но и в сообществах животных. Ярче всего это вид¬но у птиц, где четче дифференциация по возрасту и сезонная зависимость репродуктивной активности, а функции самцов и самок сильно различаются. В таких сообществах с распределением половозрастных ролей и определенностью переходов между ними (наличие «инициации») в максимальной степени развиты и риту¬альные формы общения — демонстрации и церемонии (например, у крупных морских колониальных птиц и у птиц с выраженным половым диморфизмом).

Действительно, фиксированные половозрастные классы и соответствующие им роли в сообществе одно¬значно определяют неравенство положений индивидов (иерархию статусов). Поскольку в этом случае каждый член сообщества точно знает свое положение в нем и положение всех других членов, то и взаимодействия однозначно определяются статусами общающихся. Формы мы общения очень быстро ритуализируются: несколько единичных контактов стереотипизируют поведение каж¬дого из партнеров, а затем набор из нескольких взаимо¬увязанных стереотипов образует этикет, фиксирован¬ную церемониальную форму общения между неравны¬ми по положению партнерами. В наиболее значимых, универсальных ситуациях (ухаживание брачных партнеров, спор на границах гнездовых участков и т. п.) ритуализованное общение приобретает форму ритуала.

Правильное поведение в любой ситуации требует не только осведомленности о нормах поведения, но и точной и быстрой идентификации статусных характери¬стик партнера и возможных отклонений в его поведе¬нии. Поэтому значительная доля общения приобретает ритуализованную форму, которая требует относительно большего времени па исполнение, чем естественное по¬ведение индивидов. Но это «лишнее» время, затрачен¬ное на церемониальные демонстрации, восполняется теми преимуществами, которые имеет каждый член сообщества благодаря большей устойчивости структу¬ры сообщества и большей «уверенности» в своем статусе 9.

 

9 Исследователи поведения приматов шутят, что обезья¬ны — очень плохие натуралисты, но прекрасные приматологи: они постоянно отслеживают поведение своих собратьев, контро¬лируют свое поведение.

 

Здесь несомненно возникает потребность в исполь¬зовании нового для этологии понятия — понятия «дис¬позиция». Диспозиция — определенная иерархически организованная совокупность отношений индивида к своей непосредственной социальной среде — выступа¬ет в качестве механизма, регулирующего взаимодейст¬вия индивидов в сообществе. С точки зрения диспозиционной теории, развитой в социальной психологии, диспозиция — это то, что стоит между поведением ин¬дивида и социальной деятельностью, это форма внут¬ренней, со стороны индивида, регуляции поведения (так называемый психологический механизм регуляции социального поведения).

Представление о диспозициях предполагает подход к описанию социального поведения на основе аксиологического принципа. Каждый индивид в сообществе имеет ранжированную по значимости совокупность целей, которые определяют ценность того или иного поведения или объектов поведения. Диспозиции, вы¬раженные в поведении, позволяют корректировать Одномоментное и долговременное несовпадение целей членов сообщества и подчинять эти цели социально зна¬чимым в данный момент.

Таким образом, может быть представлена в самых общих чертах следующая схема: изначальная асиммет¬ричность взаимодействий формирует асимметричную (иерархическую) структуру социальных отношений, которая, в свою очередь, обусловливает появление дис¬позиций, способствующих развитию у социализирован¬ного индивида представления о ценности того или иною социального поведения. Можно предполагать, что это наиболее вероятный путь интериоризации, усвоения социальных ценностей и развития представлений об их, иерархической упорядоченности.

Конечно, животное (как, впрочем, иногда и чело¬века) мы не можем спросить о его системе социальных Ценностей, но это не так уж и нужно. Диспозиции на¬дежнее всего проявляются в поведении, в действиях и деятельности. В то же время все формы деятельности индивида находятся под контролем всех остальных членов сообщества, в результате чего развиваются специальные механизмы социального контроля. Индиви¬дуальные диспозиции имеют возможность развиваться только в результате социального воздействия. Поэтому Д. Т. Кэмпбелл [1979] совершенно прав, когда гово¬рит, что «индивидуальные мотивации и диспозиции являются таковыми, каковыми они являются, в зна¬чительной мере благодаря тому, что они делают воз¬можным функционирование группы» (с. 76). И прав он не только в отношении человека, но и в отношении высших животных.

 

4.5. АЛЬЯНС

 

Четвертым и последним инвариантом социальной организации являются альянсы — устойчивые продолжительные персонифицированные связи на дружеской основе двух-трех взрослых животных одного пола (редко — разного пола, но при этом связи не носят сек¬суального характера). Если в трех первых случаях от¬ношения, устанавливаемые между животными, безус¬ловно могут быть причислены к инвариантам, на которых основывается вся социальная струк¬тура,— поскольку они устанавливаются по необходи¬мости к результате самого факта продолжающегося взаимодействия сородичей,— то в данном случае «архетипичность» отношений между индивидами совершенно не очевидна и требует доказательства.

Альянсы в сообществах самых разных видов живот¬ных описывались давно, едва только этологи обрати¬лись к более полному и глубокому изучению взаимо¬действий животных в природе. Было показано, что та¬кие коалиции из двух, реже трех или нескольких осо¬бей, образуют в основном самцы. К. Лоренц, в част¬ности, отмечал, что подобные «гомосексуальные» пары имеют в популяции преимущество в конкуренции с дру¬гими сородичами [Lorenz, 1965]. Широкая распростра¬ненность самцовых альянсов стала особенно очевидной в результате исследований сообществ обезьян [Панов, 4983, с. 263—287; Гольцман, 1984; и др.].

Однако, указывая на важную роль этих эмпатийных связей между индивидами в поддержании социальной структуры сообщества [Панов, 1983, с. 282—283; и др.], истинное их значение, на мой взгляд, практи¬чески никто из этологов, а тем более социобиологов не осознает. Я же считаю, что именно такие эмпатийные персонифицированные связи наряду с тремя рас¬смотренными выше составляют тот самый каркас, ко¬торый определяет сущность любой социальной системы у человека и у животных. Здесь уместно привести мысль К. Леви-Строса [1985], которую он высказал но аналогичному поводу, когда анализировал пробле¬му социальной организации архаических обществ в со¬отнесении их с современными: «Как часто случается в истории науки, основное свойство предмета вначале представляется исследователям частным случаем» (с. 146). Действительно, дальнейшие полевые исследо¬вания могут дать основание для вывода, что отношения предпочтения, эмпатии между двумя индивидами, свя¬занными родством или не являющимися близкими ро¬дичами, но выросшими вместе, являются самым цент¬ральным звеном, вокруг которого организуется вся со¬циальная жизнь любого вида животных, все ее формы.

Мне кажется, что подобное предположение вслед за некоторыми древними философами высказал А. Эс¬пинас [1882]. Развивая гипотезу о природе «истинного" сообщества у животных и указывая, что в большинстве случаев животные сообщества связаны с функциями питания и воспроизводства, он в то же время утверж¬дал, что по мере психического развития «два упомянутых нами существенных физиологических процесса подчиняются разлитию  психической деятельности и взаимность отношений начинает брать все более и бо¬лее решительный перевес над индивидуальными нуж¬дами, которыми жизнь призвана была удовлетворяться вначале» (с. 381).

Основы этой взаимности обнаруживаются в идеаль¬ных связях между молодыми животными — кровными родственниками. «Простой и естественный переход от семьи к племени и сообществу коренится не в отноше¬ниях отца к матери и родителей к детям, по во вза¬имных отношениях членов нарождающегося поко¬ления» [Там же, с. 393 ]. «...Существенным элемен¬том высших ступеней общества является вначале совсем не пара и не семейство... Понятно также — и это са¬мая главная причина,— если бы молодые потомки с са¬мого их рождения но приучались своим общим воспита¬нием к социальной жизни, то они никогда, ни на какой зоологической ступени, не составили бы из себя сооб¬щество. Конечно, нельзя утверждать, что племенное сообщество может образоваться без предшествующей ему семейной организации, точно так же, как нельзя и отрицать, что семейство не станет будущим условием сообщества. Но мы настаиваем на том, что, когда ин¬дивид ощущает потребность жить со своими братьями н образовать с ними постоянное сотоварищество, его влечет к этому не половой инстинкт и ни одно из чувств, привязывающих родителей к детям и детей к родите¬лям, по расположение совершенно другого рода, склон¬ность, не ожидающая для своего проявления половой зрелости, не пропадающая с минованием супружеского периода жизни и которая, наконец, встречает в семей¬ных привязанностях чаще не поддержку, а препятствия. Но, скажут нам, ведь дело идет о братской любви: не есть ли это семенная привязанность? Мы ответим на¬шим оппонентам, что братская любовь сама обязана своим существованием тому настроению, о котором только что говорилось и из которого она прямо выте¬кает. Братские отношения совсем не обусловливаются кровными связями: этих связей не знают животные. Детеныши разных семейств, но одного и того же вида, воспитанные вместе, будут всегда смотреть друг на друга как на братьев» [Там же, с. 396—397 ].

Это предположение Эспинаса до сих пор никак не оценено ни в социоэтологии, ни в социобиологии. Меж¬ду тем, хотя и не основанное ни на каких эмпирических данных, оно очень глубокое. Несмотря на то, что в де¬лом Эспинас демонстрирует прямолинейно-эволюцио¬нистский (прогрессистский) подход к социальной жиз¬ни животных (по моему мнению, это совершенно наду¬манно и может представлять лишь исторический ин¬терес), идея о фундаментальном организующем значе¬нии эмпатийных связей индивидов, воспитанных сов¬местно, в одной семье пли в одном сообществе, является, на мой взгляд, чрезвычайно плодотворной. Такие свя¬зи — альянсы — описаны уже не только для сооб¬ществ приматов или хищников — они обнаружены у низших млекопитающих (например, грызунов) и птиц. Возможно, очень скоро обнаружат их и у рептилий, амфибий, рыб, беспозвоночных животных. Какие-то предположения в этом направлении уже можно делать относительно социальных насекомых  [Резникова, 1983; и др.].

Альянсы, рассматриваемые как инвариант со¬циальной организации сообщества, являются выраже¬нием отношений, направленных на сохранение инди¬видами своего сообщества, результатом действий ин¬дивидов, совершаемых ими с целью сохранения своей социальной среды. Но это вовсе не осознанная цель и не осмысленное поведение. Особенные, эмпатийные персонализированные отношения,  устанавливаемые между некоторыми взрослыми членами сообщества, имеют биологические, организменные предпосылки («ес¬тественные», «пркродные» но отношению к социальной организации), подобно тому как такие же биологиче¬ские предпосылки имеют и три других инварианта со¬циальной организации. Этими предпосылками являют¬ся индивидуальное распознавание (узнавание) и пред¬почтение родственных или знакомых особей.

Способность к индивидуальному узнаванию — им¬манентное свойство биологических систем уже на са¬мых низших ступенях их эволюции и на самых прос¬тейших уровнях интеграции [Новак, 1967; Энгельгардт, 1977]. По глубокому замечанию В. А. Энгельгардта [1977], это один из немногих атрибутов жизни. Решающим моментом является то, что атрибутом жизни данная способность остается не только на уровне суборганизменных молекулярных систем и на уровне организма, но и на уровне надорганизменных взаимо¬действий. Узнавание и предпочтение — необходимое условие существования любого индивида в «среде себе подобных».

Узнавание предполагает предпочтение и ведет к нему. Предпочтение па поведенческом уровне — это дружеский альянс. Индивидуальное узнавание и пер¬сональное предпочтение — поведенческий механизм ин¬теграции индивидов в сообществе. «Естественным и не¬обходимым условием интеграции является строгая из¬бирательность взаимодействия. А для этого необходима специфичность, способность ’’узнавать’’» [Там же, с. 342]. Альянс, основанный на способности узнавать и предпочитать «близкого», есть, на мой взгляд, универ¬сальный способ социальной интеграции, который реально может быть представлен многообразием форм. По содержание его остается неизменным: это поддержание единства через взаимность. Однако обоснование возможности рассматривать альянс как инвариант социальной организации требует более детального анализа феноменов узнавания и предпочтения (особенно предпочтения своего пола).

Индивидуальное узнавание и предпочтение родича. Проблема распознавания сородича как важная теоретическая проблема существует только последние двад¬цать лет. Возникновение ее было непосредственно свя¬зано с появлением теории отбора родичей У. Гамильтона [Hamilton, 1964] и становлением социобиологии.

До этого времени индивидуальное узнавание изучалось, но рассматривалось как второстепенный аспект поведения животных. Новый подход Гамильтона к про¬блеме эволюции альтруизма и родственных отношений вызвал не только многочисленные теоретические ис¬следования. но и бурный, хотя и запоздалый, взрыв экспериментальных работ, среди которых работы по изучению распознавания и предпочтения родича заня¬ли важное место.

Цель таких работ была простой: показать, что родст¬венные особи однородны не только в генетическом от¬ношении, но и в социальном смысле, что они функционируют в популяции как одно целое. Поэтому предпо¬лагалось ответить на вопрос, действительно ли в при¬роде животные распределяются в пространстве не случайным образом и не объединяются в группу с любым ближайшим индивидом, а формируют группы родствен¬ников.

Ясно, что если в популяции обнаруживаются пространственно-этологические «неоднородности» в виде ло¬кализованных поселений, демов, колоний, то они обус¬ловлены какими-то поведенческими механизмами, ко¬торые обеспечивают притяжение одних особей друг к другу и отталкивание других,— механизмами инди¬видуального распознавания и предпочтения. Если в по¬пуляции обнаруживаются «неоднородности» генетиче¬ского порядка в виде флуктуации частот отдельных ге¬нов в пространстве и во времени, то это связано либо с ассортативностью скрещиваний, либо с тем, что потом¬ки предпочитают оставаться в местах своего рождения вместе с родителями и другими родственниками.

Почти всегда в популяции присутствуют одновре¬менно оба вида «неоднородностей». Следовательно, тем или иным образом эти два феномена взаимосвязаны. Существует гипотеза X. Куммера [Kummer, 1971], утверждающая, что генетическое родство особей, их социальная связность и пространственная близость взаимно коррелируют: большие социальная связность и пространственная близость характерны для родствен¬ных индивидов. Раз родичи в пространстве распола¬гаются ближе друг к другу, чем к неродичам, то налицо предпочтение их друг другом. Эта гипотеза в настоящее время подтверждена на разнообразном материале — как в натурных наблюдениях, так и в экспериментах [Barnard, Burk, 1979; Плюснин, 1986; и др.].

Но прежде, чем показать, что в природе существует предпочтение одних особей другими, необходимо до¬казать наличие распознавания. Для того чтобы пред¬почитать, надо уметь распознавать, по не наоборот. Распознавание есть лишь необходимое условие пред¬почтения, но вовсе не достаточное условие. Предста¬вители любого вида животных распознают конспецификов и отличают чужаков. Для социобиологии важен другой момент: возможность индивидуального распо¬знавания по групповым (родичи) или персональным признакам.

Таким образом, задача этологов заключалась не в обосновании способности животных к распознаваний конспецификов и чужаков, а в доказательстве того, что животным свойственно распознавание отдельных индивидов-родичей

и вообще индивидуальное узнавание и что, следовательно, у них существует система пред¬почтений (на уровне групп — близких родичей — и на уровне отдельных индивидов), которые обеспечивают неоднородность популяции в пространстве и во вре¬мени.

Еще в 1964 г. Боуэрсом и Александером был обна¬ружен интересный факт: лабораторные мыши по запа¬ху мочи могут отличать родственников от чужаков и эта способность имеет генетическую природу [Breed, Bekoff, 1981]. Тогда этому факту не придали значения, поскольку он не вписывался в парадигму популяционной генетики или генетики поведения. Однако вскоре после появления гипотезы Гамильтона встала пробле¬ма ее верификации. В качестве центрального критерия был сформулирован следующий: гипотеза может быть признана верной, только если в природе действительно существует способность животных к распознаванию родича среди копспецификов и предпочтение его по от¬ношению к неродственным индивидам. Если этого нет, то обсуждение проблемы «отбора родичей» лишено смысла.

Оказалось, что распознавание своей родственной группы (родича) существует. Более того, способность к такому распознаванию в животном мире распространена очень широко и свойственна как позвоночным жи¬вотным, так и беспозвоночным (насекомым). Одновре¬менно было показано, что наряду с распознаванием всегда отчетливо проявляется и предпочтение своей родственной группы любым ее членом. Отчетливее всего такое предпочтение (на уровне поведения, т. е. внешних выразительных движений) выражено у дете¬нышей. В атом плане особенно показательны ставшие уже классическими опыты на стаях головастиков ля¬гушек. Данные свидетельствуют о том, что распозна¬вание и предпочтение родичей детерминированы почти исключительно генетическими факторами. Во многих случаях это экспериментально доказано. Таким обра¬зом, к середине 80-х годов была обеспечена эксперимен¬тальная поддержка гипотезы Гамильтона.

Одновременно в исследованиях, особенно па млеко¬питающих и птицах, была показана широкая распрост¬раненность и индивидуального распознавания, обус¬ловленного не родством, а только знакомством. В 1981 г. был опубликован краткий обзор М. Брида и М. Бэкоффа [I bid], посвященный проблеме индивидуального распознавания в контексте социальных отношений. Авторы обсуждали биологический смысл этого феномена и роль его в сообществе. Роль индиви¬дуального узнавания сводилась к задаче установления иерархических отношений в группе, причем само узна¬вание считалось возможным преимущественно лишь по отношению к родственной особи. Однако исследова¬ния проблемы продолжались очень интенсивно, и в 1983 г. появился уже более значительный но объему и охвату темы обзор У. Холмса и П. Шермана [Holmes, Sherman, 1983]. Помимо генетических факторов распознавания родичей и индивидуального узнавания были обоснованы и другие — поведенческие и эколо¬гические факторы, обеспечивающие этот процесс.

Предполагается, что существуют четыре возможных механизма распознавания родичей. Во-первых, это ме¬ханизмы, детерминированные пространственным рас¬пределением индивидов. Если ближайшие родичи скон¬центрированы в одном месте, то данное обстоятельство само по себе обусловливает большую интенсивность взаимодействий между родственниками, чем между не¬родственными особями.

Во-вторых, распознавание родичей детерминировано семейственностью и «приорными» ассоциациями. Особи из одного гнезда и одного помета (выводка) научаются распознавать членов своей семьи. Основное значение здесь придается механизму импринтинга, запечатлевания и раннем возрасте животным своего ближайшего окружения, и прежде всего сородичей.

В-третьих, это может быть чисто фенотипическое распознавание, если фенотипическое сходство корре¬лирует с генотипическим. (Данный механизм может быть связан с механизмом «стимуляции подобного по¬добным», который предлагает М. Е. Гольцман [1984]: фенотипически, а, следовательно, и поведенчески сходные индивиды взаимно стремятся к объединению, стимулируя друг друга.)

В-четвертых, распознавание родичей может быть обусловлено действием специальных «аллелей узнава¬ния». Генетически детерминированный фенотипический маркер (например, ген гистосовместимости, обеспечи¬вающий индивидуальность запаха у млекопитающих) действует непосредственным образом, обеспечивая бес¬сознательное предпочтение близкого (по запаху) индивида. Это бесспорно доказано в отношении амфибия и грызунов.

Чисто отологическими методами — с помощью на¬блюдений — давно показано, что способность к инди¬видуальному узнаванию широко распространена в при¬роде. Одним из первых эту способность описал Лоренц [Lorenz, 1975].

Однако вопрос об индивидуальном предпочтении, особенно неродственной особи, до сих пор остается наи¬менее ясным. По-видимому, до самого последнего вре¬мени реального внимания он не привлекал. Концеп¬туально факт индивидуального предпочтения не ин¬тересен этологу, поскольку находится вне рамок пара¬дигмы классической отологии. Но он малоинтересен и социобиологу, поскольку не вписывается в "эволюционно-экономические» схемы и очень «портит» стройный формализм описания популяционных взаимодействий. Оттого редкие работы, где описывался сам феномен предпочтения, проходили почти не замеченными, даже если принадлежали классикам, таким как Лоренц.

В действительности же проблема очень глубока и таит в себе философские вопросы. Почему вообще су¬ществует представление о сородиче, записанное в гене¬тической памяти вида? Почему оно необходимо в даль¬нейшем, по мере роста молодого животного, почему фик¬сируется на уровне высшей нервной деятельности? Почему узнавание и индивидуальное предпочтение играют столь важную, возможно решающую, роль в со¬циальном поведении животных и человека и в социаль¬ной организации сообщества? Первые попытки подхода к решению этих вопросов с методологических позиций обнаруживают, что понятия «сам» и «сородич» в архаи¬ческом смысле неразделимы для человека [Kortmulder, 1986]. Возможно, что это всеобщее правило.

Индивидуальное предпочтение особи (неважно ка¬кой, родственной или неродственной, но знакомой) при¬обретает в глазах исследователя глубокий биологиче¬ский смысл. Оказывается, что те дружеские связи, ко¬торые, как мы наблюдаем, устанавливают между собой двое трое молодых либо взрослых животных,— не прос¬то результат способности к рассудочной деятельности некоторых высших животных и проявление свободно-организованного, целеполагающего поведения. Эти дружеские связи есть проявление сущностной способ¬ности всякого животного организма к узнаванию и предпочтению, способности, отраженной в генетиче¬ском коде организма.

Исследование проблемы альянсов, однако, не ис¬черпывается анализом корней индивидуального пред¬почтения. Как я уже говорил, альянсы характеризуют¬ся и другой очень важной особенностью: они заклю¬чаются преимущественно между однополыми инднвидами — между самцами или между самками, между мужчинами или между женщинами. Биологические основания этого также следует обсудить.

Предпочтение своего пола. В индивидуальном пред¬почтении имеют значение прежде всего пол и возраст партнера. Достаточно очевидно, что предпочтение сверстников (одновозрастных индивидов, которые по функциональным признакам могут быть отнесены к од¬ному поколению) преобладают по сравнению со слу¬чаями взаимного предпочтения разновозрастных парт¬неров. Заметнее всего это в раннем возрасте: возрастная сегрегация у детенышей и молодых особей (как у жи¬вотных, так и у человека) выражена гораздо отчетли¬вее, чем у взрослых, особенно если они размножаются (например, у австралийских аборигенов разница в воз¬расте мужа и жены может достигать тридцати и более лет [Роуз, 1989, с. 145—170]). Объединяющиеся же друг с другом молодые животные (так же, как и дети, подростки) представлены почти исключительно сверстни¬ками.

Все-таки пол партнера — гораздо более важный фактор индивидуального предпочтения, чем возраст. Но одну ли природу имеют предпочтение сексуального партнера и предпочтение конкретного животного, парт¬нера по общению? Видимо, лишь во втором случае можно говорить о действительном индивидуальном предпочтении. Исследования на детенышах раннего возраста показывают, что это так. Форма предпочте¬ния оказалась универсальной, единой для всех птиц и млекопитающих (включая и человека). Во-первых, предпочтение сильнее выражено у самцов, чем у самок, как в детстве, так и в старшем возрасте. Во-вторых, индивиды мужского пола сильнее предпочитают друг друга, чем индивидов противоположного пола. У ин¬дивидов женского пола такой тенденции в раннем воз¬расте нет: они с равной вероятностью предпочитают свой и противоположный пол [Слободская, Плюснин, 1987].

 

Обнаруженный феномен пока не воспринимается в качестве научной проблемы. Работы этологов в этом направлении еще не¬многочисленны и чаще носят случайный характер. Например, в отношении грызунов показано, что в семьях внутри выводка детеныши-самцы чисто статистически чаще контактируют с сам¬цами, чем с самками, и аналогичная тенденция прослеживается позже, с переходом этих животных к самостоятельности и вплоть до возраста половозрелости. То же характерно для птиц, напри¬мер куриных.

Связанные с полом предпочтения у детей изучаются более интенсивно. Выяснилось, что уже в самом раннем возрасте, в полтора-два года, у мальчиков отчетливо проявляется пред¬почтение сверстников своего пола в разных видах игровых взаи¬модействий и в пространственной близости и эти предпочтения, как правило, парные [Там же]. Установлено, что в этом возрасте парные взаимодействия имеют большую частоту, чем взаимо¬действия в группах из трех и более детей, и превышают статисти¬чески ожидаемую. При этом мальчики в отличие от девочек бо¬лее активны в неагрессивных — аффилиативных и инструмен¬тальных (игровых)— взаимодействиях, тогда как во взаимо¬действиях агонистического характера (агрессия, угроза, страх, избегание) половые различия отсутствуют [Kontar, Soussignan,1986].

В исследованиях, проведенных параллельно в группе макак-резусов в заповеднике и в игровой группе детей трех-пяти лет было выявлено, что половые различия в структуре взаимодейст¬вий макак-резусов и детей имеют аналогичный характер: наибо¬лее часто наблюдаются контакты между индивидами мужского пола, достоверно реже — между индивидами женского пола и еще реже — гетеросексуальные контакты [Waterhouse, Waterhouse, 1973]. При этом девочки предпочитают держаться около воспитателя, что подтверждается и исследованиями детей более раннего возраста [Слободская, Плюснин, 1987].

Изучение большой группы детей в возрасте от пяти до один¬надцати лет путем социометрического опроса показало, что все дети достоверно чаще предпочитают сверстников своего пола, чем противоположного, и тенденция эта заметно усиливается к восьми-девяти годам [Hayden-Thompson е. а., 1987]. Дети не только предпочитают контакты со сверстниками своего пола, но само установление таких контактов проходит легче и успеш¬нее, чем установление контактов с противоположным полом и с неровесниками [Phinney, 1979].

Можно предполагать, что очень раннее проявление у маль¬чиков взаимных предпочтений обусловлено несколькими факто¬рами преимущественно генетической природы. В частности, уро¬вень двигательной активности у мальчиков в очень раннем воз¬расте выше, чем у девочек, и имеет качественные отличия. Актуальный уровень активности связан с типом игрушек: «муж¬ские» игрушки вызывают максимальное повышение уровня активности, точно так же, как и крупные игрушки по сравне¬нию с маленькими. При этом важно, что предпочтение типичных для мальчиков и девочек игрушек («мужских» и «женских») фор¬мируется у ребенка раньше способности идентифицировать пол, т. е. до года жизни [Fagot е. а., 1986].

 

Аналогичная возрастная динамика предпочтений, Связанных с полом, прослеживается, например, у гры¬зунов [Плюснин, Евсиков, 1985]. Таким образом, и животным, и человеку свойствен один своеобразный феномен: уже в раннем возрасте у индивидов мужского пола проявляется поведенческое предпочтение сверст¬ников своего пола (через пространственную близость и разные виды совместно осуществляемого поведения, например в игре). У индивидов женского пола в раннем возрасте таких предпочтений не отмечено, а в отноше¬нии гетеросексуальных контактов в этом возрасте ско¬рее можно говорить о тенденциях избегания, чем пред¬почтения. В более старшем, подростковом возрасте проявляется взаимное предпочтение уже и между ин¬дивидами женского пола. «Мужские» же предпочтения, по-видимому, усиливаются и обусловливают частое формирование «молодежных группировок» (стаек, «банд»), в которых половая принадлежность является определяющей.

Связи между сверстниками одного пола — их мож¬но назвать «дружбой с детства» — сохраняются, скорее всего, и во взрослом возрасте. По крайней мере, это показано в отношении многих млекопитающих (грызу¬нов, приматов, хищных) и многих птиц (особенно во¬робьиных). Исследования в данном направлении ведут¬ся менее десятка лет, и можно предположить, что даль¬нейшие наблюдения скорее подтвердят широчайшую распространенность этого явления в природе, чем по¬кажут его редкость. (Распространенность связей меж¬ду сверстниками одного пола подтверждается, в част¬ности, результатами исследований такой «избыточной» социальной структуры, как «помощники».)

Только во взрослом возрасте начинает отчетливо проявляться предпочтение и противоположного пола. Но, что важно, гетеросексуальные отношения вовсе не подавляют, как это можно было бы ожидать, гомо¬сексуальных предпочтений. Эти отношения независи¬мы друг от друга. Более того. как обнаружилось в ис¬следованиях, проведенных на приматах, предпочтение партнера противоположного пола, обусловленное сек¬суальной мотивацией, может переходить «из-под конт¬роля» этой мотивации «под контроль» аффилиативной мотивации. Связи между самцами н самками становятся чисто дружескими, самки составляют «группу влия¬ния», помогающую самцу в социальных конфликтах.При этом сексуальные взаимодействия между партне¬рами прекращаются. Самочьи группы влияния в га¬ремных сообществах с одним центральным самцом яв¬ляются его опорой, цементирующей всю структуру сообщества.

Сопоставив теперь два описанных феномена, биоло¬гических по своей природе (генетически детерминиро¬ванных), мы можем утверждать, что индивидуальное узнавание и предпочтение родича и предпочтение ин¬дивида своего пола — Процессы взаимозависимые и очень сильно влияющие на «жизненный путь» каж¬дого индивида. Дружеская связь между взрослыми животными зачастую оказывается связью между братьями или более далекими родичами (как и связью между сестрами). Такие дружеские связи (альянсы), поддерживаемые животными в течение всей их жизни (конечно, чаще всего не с одним и тем же индивидом, хотя и такое возможно, как показывают генеалогиче¬ские исследования, проводимые этологами на грызу¬нах и приматах, а также хищных и хоботных), должны рассматриваться как ведущие, структурообразующие факторы социального поведения. Кроме того, они обес¬печивают трансмиссию определенных социальных свя¬зей от одного поколения к другому.

Поэтому я классифицирую альянс как инвариант социальной организации. Описанные предпочтения родственников и знакомых и составляют основу данного инварианта. Следовательно, альянсы — это такие со¬циальные взаимодействия, которые связывают на дру¬жеской основе двух-трех индивидов, близких родст¬венников, знакомых с раннего возраста или установив¬ших связь во взрослом возрасте. Причем отношения могут вообще не выполнять определенной функции.

Выяснив природу альянса, обратимся к процессу его образования и «культурной трансмиссии», т. е. рассмотрим жизненный путь индивида и узловые точки на этом пути. Совершенно ясно, что для каждого кон¬кретного вида построенная схема трансформируется в соответствии с популяционной  экологией,   его репродуктивными особенностями и особенностями со¬циальной организации. В конечном счете эта схема нужна нам только для иллюстрации единственного по¬ложения: в сообществах любых видов выделяется все¬общий тип взаимодействий, основанный на взаимном предпочтении некоторыми индивидами друг друга.

Рис. 7. Жизненный путь индивида в сообществе.

1 — самцы; 2 — самки; 3 — взрослые и молодые индивиды; 4 — родственные связи (выводки); 5 — брачно-семейные связи (семьи); 6 — дружеские связи (альянсы).

Жизненный путь индивида и развитие дружеских связей. У подавляющего большинства существ на свет одновременно появляются несколько или много дете¬нышей, и с момента рождения они находятся в тесней¬шем контакте с членами своего выводка (рис. 7, а). Вся жизнедеятельность членов выводка, начиная от тер¬морегуляции и питания, опосредована взаимодействия¬ми с сибсами, т. е. братьями и сестрами. Генетически опосредованное предпочтение родича (сибса и родите¬лей) практически с первых минут жизни детеныша участвует в формировании его поведения. В первый период жизни детеныши теснее всего связаны с обоими или с одним из родителей, связи же между сибсами опосредованы зависимостью от родителей. (Когда де¬теныши развиваются без родительской опеки, брат¬ские связи устанавливаются сразу.)

Через некоторое время у молодых животных появ¬ляются связи и с детенышами других, ближайших к ним выводков. Обычно такие связи устанавливаются в самые первые дни жизни и чаще всего с родственным выводком. В этом возрасте отмечено очень четкое про¬

странственное и поведенческое предпочтение между сибсами. Можно отметить даже, что у колониальных, стадных видов, где чисто физическая плотность в со¬обществах очень высока, такое предпочтение сибсов сильнее предпочтения матери или обоих родителей: в колониях имеется больше возможностей для усиле¬ния внутрипоколенных связей за счет ослабления меж¬поколенных по сравнению с сообществами, основу ко¬торых составляет семейная группа или клан.

Рано или поздно молодежь выходит из-под роди¬тельской опеки и приобретает относительную незави¬симость поведения в пределах гнездового участка семьи, клана, дема или в пределах колонии. Это важ¬ный период — период половой идентификации детены¬ша, когда проявляется устойчивое предпочтение сверст¬ника своего пола. Более тесные связи внутри выводка устанавливаются между братьями, затем между сест¬рами. Гетеросексуальных контактов братья и сестры избегают. В этот же период у детенышей возрастает интерес к сверстникам из своего родственного окруже¬ния. Экспериментально показано, что выраженное предпочтение матери или сибсов в самом раннем воз¬расте в дальнейшем уступает первенство интересу к другим ближайшим родичам, которые начинают пред¬почитаться наряду с братьями (см. рис. 7, б).

Таким образом, создаются основы для формирова¬ния группировок молодых животных в рамках сооб¬щества. Важно указать именно на то, что объединение и разделение по полу молодых индивидов происходят именно внутри самого сообщества. В «детских яслях» и на «площадках молодняка» детеныши объединены не только усилиями их родителей (тогда эти образо¬вания можно было бы рассматривать как простые агрегации молодых особей), но и вследствие своего собственного активного поведения. Детеныши имеют уже вполне определенные генетические детерминанты, заставляющие их предпочитать сверстников и родичей, что проявляется прежде всего в пространственной бли¬зости и в единообразии поведения.

Объединенные  друг с другом предпочтением к сверстнику и к родичу, детеныши достаточно строго дифференцированы по полу. Если группы состоят из членов одного-двух выводков, внешне каждая из них представляется достаточно гомогенной по структуре в заимодействий н частоте контактов между всеми членами группы. Но когда группы составлены из членов большого количества выводков, их составной характер становится хорошо виден наблюдателю. Другими сло¬вами, несмотря на то что молодые самцы и молодые самки разных выводков группируются в стайки («бан¬ды»), персональные связи между двумя-тремя или не¬сколько большим числом детенышей оказываются силь¬нее связей, соединяющих их в «банду».

По мере взросления молодого индивида групповые связи, обеспечивающие его групповую идентифика¬цию, укрепляются, и происходит все более явное от¬деление «банды» от взрослых и младших членов сооб¬щества (см. рис. 7, в). Бесспорно, что активное обособ¬ление молодежных группировок сначала от родителей, а затем и от всех взрослых членов сообщества играет не меньшую роль в жизни сообщества, чем возрастание враж¬дебности его взрослых членов к молодым, столь полно описанное в этологической литературе. Конечно, и ак¬тивное отчуждение, осуществляемое взрослыми особя¬ми, является необходимым этапом развития взаимо¬действий между поколениями. Такие взаимодействия можно расценивать как эволюционно-стабильную стра¬тегию сообщества (в понимании Дж. Мэйнарда Смита), которая способствует поддержанию его устойчивости. Обособление молодых в сообществе принимает характер социализированного и формального процесса. Форма¬лизован он в том отношении, что взрослые члены сооб¬щества как бы закрепляют («институционализируют») уже оформившееся обособление объединенных между собой молодых членов.

Следовательно, молодежные «банды»— феномен со¬циальный, но они имеют и биологические (генетические) основания: я говорю о феномене предпочтения сверст¬ника своего пола. На основе предпочтений «автомати¬чески» образуются группировки, которые своей дея¬тельностью оказывают сильнейшее влияние на всю жизнь сообщества. В этом заключается тот смысл, ко¬торый мы обычно вкладываем в представление о биоло¬гических основаниях социальности.

Процессы объединения и сегрегации приводят к то¬му, что группировки молодых особей у животных рас¬пространены повсеместно, так же как и во всех общест¬вах человека группировки подростков и молодежи. Группировки, как правило, однополые, чаще всего состоят из индивидов мужского пола. Реже встречаются «банды», состоящие из молодых самок. Сами «банды»— это структурированные образования, включающие «элементарные» микрогруппы в два-четыре индивида, связанных родственными или дружескими (часто одно¬временно теми и другими) персональными отноше¬ниями.

Важный факт, который следует зафиксировать: персональные связи индивидов оформляются и упрочи¬ваются с возрастом, вырастая из родственных, брат¬ских отношений. Если родство — первый «субстрат» для таких отношений, то второй по значению — пред¬почтение индивида своего пола, который уже может и не быть родичем, но должен быть знакомым, следо¬вательно, какое-то время жить совместно с данным индивидом.

Как показывают полевые и экспериментальные этологические исследования, эти персональные связи меж¬ду индивидами, в особенности между самцами, про¬должаются и после периода пребывания в молодежной «банде», сохраняются у взрослых животных и, видимо, часто на всю жизнь. Примечательно, что сам факт «дружбы навеки» установлен не только у человека и высших обезьян, но и у грызунов, продолжительность жизни которых обычно составляет один год 10.

 

10 Я полагаю, в противовес мнению большинства этологов, что астрономическая продолжительность жизни у представите¬лей того или иного вида (слонов и мышей, например) не имеет в действительности решающего значения для многих социальных взаимодействий. Социальная жизнь измеряется другими «часа¬ми», причем скорость хода «часов» в каждом сообществе своя. Тасманийские архаические сообщества намного пережили крито-микенскую цивилизацию, а стартовали, скорее всего, одно¬временно с ней. Скорость жизни же у них была очень разной, и только этот аргумент, да еще то, что они принадлежат одному виду — человеку,— заставляет нас сопоставлять столь разные варианты социальной организации и искать у них общие по про¬исхождению моменты.

 

Нельзя сказать, что феномен устойчивых дружеских связей свойствен лишь самцам или в основном им. Эти связи просто сильнее выражены у самцов. Самки спо¬собны устанавливать столь же тесные альянсы, что и наблюдается у многих приматов. Но в настоящее время мы не располагаем достаточным количеством фак¬тических данных и такими тонкими этологическими ме¬тодами, которые позволяли бы нам дифференцировать связи между самками, одни из которых обусловлены природной необходимостью в объединении при выкармливапий детенышей, другие — просто дружескими от¬ношениями. Мои «биографические» наблюдения за со¬седствующими самками в колониях и па гнездовьях северных морских птиц позволяют думать, что самки немногим уступают здесь самцам.

По-видимому, цели, на которые направлено репро¬дуктивное поведение, заслоняют от исследователя, да и в действительности смешивают и подчиняют себе многие другие формы отношений. Поэтому понятно то удивление, которое испытали этологи, когда обнаружи¬лось, что в сообществах макак центральный самец, имеющий гарем сексуально активных самок, в нару¬шение всех ожиданий эволюционистов-теоретиков и этологов-практиков не спаривается со своими самками, предоставляя это делать периферийным низкоранговым самцам или вообще чужакам. Самки гарема, оказывает¬ся, выполняют совсем другие задачи по отношению к центральному самцу и в целом по отношению к сооб¬ществу: они обеспечивают поддержку самцу, повышая его «вес» и обеспечивая тем самым стабильность всего сообщества.

Здесь дружба оказалась важнее выгадывания за счет сородичей для того, чтобы оставить больше потом¬ков, всех этих социобиологических расчетов «платы за вклад» и «выигрыша». Природа вновь продемонстри¬ровала свою большую мудрость и иную «нравствен¬ность», чем ту, которой мы ждем от нее по привычке. Думаю, что, углубляясь в изучение социальной жизни животных, мы будем находить все больше примеров тому, что для большинства индивидов важнее выгоды сообщества, даже за счет личной невыгоды, чем дости¬жение эгоистических целей через использование роди¬чей как средства достижения этих целей.

Вернемся к теме жизненного пути индивида. Взрос¬лые индивиды, становясь членами сообщества, не те¬ряют своих прежних связей, установленных в раннем возрасте или в «банде» (см. рис. 7, г). Эта связь активно поддерживается, почему члены альянса не только пространственно близки, но часто и функционируют как единое целое. Таким образом, оказывается, что в рамках дема, клана, колонии ближайшие соседи, по всей вероятности, «друзья», а скорее всего, одновременно и родичи (см. рис. 7,д).

                Все это дает основания считать, что длительно существующие сообщества (относительно продолжительности жизни особей) состоят из одного или нескольких кланов или родов — объединений родственников, связанных происхождением по одной линии. По-видимому, следует ожидать, что в любом локальном поселении (деме) при его стабильном существовании семьи родст¬венных индивидов располагаются в пространстве бли¬же друг к другу, чем неродственные семьи. Известно, что во многих случаях ото так. Получается, что вывод¬ки соседствующих семей, связанных родством, уже имеют определенные предпосылки для объединения на родственной основе. Таким образом, круг за¬мыкается.

Дружеские персональные отношения — альянсы — сопровождают индивида (по крайней мере, у высших животных) в течение всей его жизни, регламентируя и организуя его поведение и через это поведение орга¬низуя всю структуру социального поведения. Если, ко всему прочему, я сошлюсь на мнение К. Лоренца, что отношения между однополыми партнерами являют¬ся правилом, нормой, а не исключением и они широко распространены у животных, то инвариант¬ность, всеобщность альянсов для меня уже не может вызывать сомнения.

Следует, видимо, коротко обсудить вопрос о формах, в которых реализуется этот инвариант социальной ор¬ганизации.   Альянсы образуются преимущественно между двумя индивидами, поэтому пару и возьмем за основу. Возможны три основания для альянсов: воз¬раст, пол и родство. В каждом случае следует выделить по крайней мере три варианта: по половой принадлеж¬ности альянсы могут быть между самцами, самками и между самцами и самками; по принадлежности к той или иной возрастной группе — между двумя взрослы¬ми индивидами, между взрослыми и молодыми и меж¬ду двумя молодыми индивидами; по отношениям родст¬ва — между членами одного выводка (сибсами), между родственными индивидами более далеких степеней родства и между неродственными индивидами.

Итого, всех возможных форм альянсов насчитывает¬ся 27. Это, конечно, по минимуму, поскольку не учи¬тывается персональная характеристика обоих членов альянса (например, в варианте «самец с самкой, родст¬венники, взрослый с молодым» не уточняется старшинство самца или самки; такое уточнение потребовало бы увеличения числа вариантов до 36). Однако, как я уже говорил, рассматривая три других инварианта социальной организации, нас не должен занимать воп¬рос о многообразии форм, в которые, может, реально и выливается каждый из инвариантов. Нам важно вы¬членить тот каркас, на котором эти формы имеют воз¬можность развиваться 11.

 

11 Здесь я также не стану приводить таблицу форм. Она до¬статочно проста, чтобы любой мог ее представить.

 

Выделив в социальной организации сообществ че¬тыре вида инвариантов и рассмотрев природу их воз¬никновения и функционирования в сообществе, мы встаем перед задачей раскрыть значение этой «неизмен¬ной» структуры. Раз я утверждаю, что четыре инва¬рианта образуют «костяк» социальной системы, тем са¬мым я выдвигаю представление о социальном архетипе.

4.6. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О СОЦИАЛЬНОМ АРХЕТИПЕ

Архетип — это, как известно, первоосновная, прин¬ципиальная, изначальная, древнейшая форма. Поня¬тие социального архетипа, следовательно, отражает представление о существовании в основании любой со¬циальной организации одной-единственной принци¬пиальной формы взаимосвязей между элементами. Дру¬гими словами, предполагается, что все многообразие конкретных форм социальных структур, которые мы наблюдаем в природе и в человеческом обществе, ба¬зируется на единственном; универсальном каркасе, состоящем из немногих принципиальных видов отно¬шений между организмами. Это четыре вида инвариант¬ных отношений, устанавливаемых между сородичами: отношения по поводу ресурсов, отношения по поводу .воспроизводства, отношения по поводу распределения социальных ролей и отношения, направленные на под¬держание социального единства. Изложенное можно принять в качестве самой общей формулировки кон¬цепции социального архетипа.

Поясню ее следующей аналогией. Если сравнить социальную систему, сообщество с домом, то его угло¬вые столбы, поддерживающие стены и крышу, суть те самые инварианты, составляющие каркас социальных отношений. У самых разных по конструкции и форме домов, вовсе не похожих друг на друга, внутренний каркас одинаков. Так же и социальные системы: мно¬гообразные по форме, они создаются по одному и тому же плану. Но это единообразие плана строения имеет совершенно естественные, внутренние причины: любое взаимодействие ведет именно к таким видам взаимных отношений, а не к каким-либо другим.

По существу, наличие во взаимодействиях между животными социального архетипа во всей своей полноте и свидетельствует о наличии социальной организации. То есть только в этом случае мы можем говорить об ис¬тинном сообществе. Выделенные формы отношений вы¬ступают как необходимые и достаточные для сущест¬вования и сохранения социальной системы. Они создают жизнеспособную организацию. Тем самым каждый из ин¬вариантов является атрибутом социальной жизни.

Конечно, социальный архетип — чисто идеальная конструкция. Реально он представлен множеством форм социальной организации. Каждый из инвариантов реа¬лизуется в нескольких (немногих) основных формах, как это было показано выше. Если допустить, что все основные формы отношений могут комбинироваться во всевозможных сочетаниях, то даже в этом случае оказывается, что возможное число форм социальных систем у животных находится в пределах от 100 до 200 тысяч! Это, конечно, потенциальное, а не реаль¬ное количество, по, по-видимому, и реальное число совершенно необозримо при феноменологическом под¬ходе к описанию социальных систем. В таком случае, если бессильна феноменологическая классификация, может ли быть перспективной классификация, осно¬ванная на идее социального архетипа?

Взявшись за классификацию сообществ и изучение их эволюции, все исследователи останавливаются, ука¬зывая на почти неразрешимую дилемму: с одной сторо¬ны, животные сообщества демонстрируют многообразие и вариативность (экологическую пластичность), а с дру¬гой — наблюдаются типичность и универсальность мно¬гих форм отношений, изоморфизм социальных струк¬тур у видов, крайне далеких друг от друга по таксо¬номическим меркам. Поэтому остается открытым воп¬рос, до какого уровня общности могут быть типологизированы социальные системы животных. Надо ли вы¬делять 10—20 основных типов социальных форм, или возможно свести все многообразие к нескольким либо даже единственному типу?

Я склоняюсь к радикальному и простейшему ответу: социальные системы животных (в том числе сообщества человека на доисторических этапах развития) своди¬мы к единственному типу (архетипу) организации. Однако я допускаю, что этот тип может оказаться толь¬ко частным случаем, характеризующим небольшую так¬сономическую группу животных — только птиц и млекопитающих. Возможно, что выявление архетипа — путь вообще ошибочный. Но даже если он не приведет к успеху, то даст нам опыт. Так что мой подход, хотя он и противостоит всем наиболее известным и признан¬ным классификациям социальных систем животных, не представляется лишенным оснований.

Почему я склоняюсь к мысли о единственности типа социальной организации? Есть один очень веский ар¬гумент: структурная и функциональная организация биологических систем монотипична. Существует лишь немного типов морфологической организации, но они покоятся на общих основаниях. Коротко поясню это. Подавляющее большинство органических форм состоит из клеток — элементов типически однородных, и при всем внешнем многообразии разных видов раститель¬ных и животных клеток их организации и элементарные функции одни и те же.

Еще более примечательно то, что не только клетки, но и структуры более высокого уровня морфологиче¬ской организации имеют единый «план строения». Все позвоночные и беспозвоночные животные, анатомиче¬ски очень различные и потому относимые к разным ти¬пам, имеют одинаковые зачатки всех тканей и орга¬нов — зародышевые листки. Это эктодерма, эндодер¬ма и мезодерма, дающие в процессе онтогенеза все ана¬томические структуры взрослого организма, кроме ге¬неративных органов. Первичные половые клетки (гоноциты) обособляются и у беспозвоночных, и у позвоноч¬ных животных очень рано — часто до развития всех трех зародышевых листков.

Зародышевые листки и генеративные клетки мы мо¬жем с полным основанием рассматривать в качестве первичных, «архетипичных» структур организма. Из них развиваются все остальные анатомические обра¬зования, но сами они уже не могут быть выявлены во взрослом организме. Каждый из зародышевых листков, как и гоноциты, имеет свою первичную роль, основную функцию. Все те органы, что развиваются из соответствующего зародышевого листка, Выполняют ту же самую функцию.

Эктодерма имеет функцию отделения и защиты организма от внешней среды. Из нее образуются все покровы — кожа и кути¬кула, роговые выросты, зубы, т. е. те структуры, которые используются затем животным для защиты и нападения. Из экто¬дермы образуются такеж нервная система и органы чувств — структуры, выполняющие функции взаимодействия организма со средой. Структуры, развивающиеся из эндодермы, обеспечивают поддержание жизненных функции самой системы: из этого заро¬дышевого листка образуются органы пищеварения и дыхания. Мезодерма дает начало большому числу органов, образующих скелет, мускулатуру, соединительную ткань и сосуды, т. е. тем органам, которые обеспечивают способность животного к дви¬жению. Независимость происхождения генеративных клеток свидетельствует как о важности, так и о первичности функций воспроизводства.

Другая аналогия касается эволюции физиологиче¬ских систем. Как показали последние теоретические исследования А. М. Уголева, современный функциона¬лизм принципиально отличается от классического функ¬ционализма. Физиологические функциональные систе¬мы представлены как бы двумя блоками: стабильными, не меняющимися па протяжении всей эволюции от прокариот до человека (например, мембранно-связанные ферменты или типы пищеварения, имеющие место у ор¬ганизмов: внутриклеточное, внеклеточное и мембран¬ное), и блоками весьма вариативными, видоспецифичными, которые варьируют даже на индивидуальном уровне. Это связано с тем, что наибольшей стабиль¬ностью обладают звенья, ключевые для работы соответ¬ствующей функциональной системы, точки взаимодействия. Какие-либо изменения в них ведут к сбою в дея¬тельности всей системы. В то же время стабильный функциональный блок остается неизменным, даже если сама физиологическая система выполняет уже другие функции. На первый взгляд кажется, что такой блок полифункционален. На самом деле этот блок мультипотентен: благодаря изначальной универсальности он спосо¬бен включаться в разные физиологические системы.

Приведенные аналогии из биологической сферы дают нам право видеть и в социальной сфере изначальную универсальность и единство. Так же как орган ни по функции, ни по структуре не может быть сведен к сос¬тавляющим его клеткам, вероятно, и формы социаль¬ных систем несводимы к характеристикам каждого из четырех инвариантов. Они непосредственно не сводятся и к социальному архетипу, поскольку это всего лишь идеальная конструкция.

Во времени и пространстве представлены конкретные социальные формы, по не социальный архетип. Он су¬ществует вне времени и вне видовой принадлежности, даже вне типов организмов. По нему нельзя описать жизнь сообщества, реконструировать его историю, он находится 'вне истории. Именно в этом ограниченность концепции социального архетипа, подобная «ограни¬ченности» скелета животного, который позволяет рекон¬струировать внешний вид, по не биографию своего «владельца». А ведь история социальной системы — решающий фактор, обеспечивающий понимание сущест¬ва ее, понимание смысла социальной жизни.

Поэтому значение социального архетипа определя¬ется не его неспособностью содержать в себе историю социальной системы. Социальный архетип выступает лишь как основание, точка опоры, позволяющая начать строить здание исторической социоэтологии. Потреб¬ность же в этом возникла, едва только мы принялись пристальнее изучать социальную жизнь животных.

Кроме того, концепция социального архетипа может быть положена в основание теории социальной обус¬ловленности поведения любого существа. Те взаимодей¬ствия, на основе которых устанавливаются инвариант¬ные виды отношений между индивидами, не закодиро¬ваны в геноме животного, не детерминированы наслед¬ственно. Они универсальны в силу своей естественной необходимости, как неизбежный продукт всякого вза¬имодействия. Оттого всякий индивид с момента своего рождения и до смерти заключен в «четырехмерной сис¬теме координат», определен именно этими видами отно¬шений. Необходимо в первую очередь описать положе¬ние индивида относительно четырех инвариантных ви¬дов отношений, наполнив это описание конкретностью, а на основе полученных результатов уже может быть развита теория социальной обусловленности поведения.

Предпосылки (лучше сказать — далекие аналогии) для развития подобной теории заложены были уже, по-видимому, в этологии — вспомним представление К. Лоренца об этологическом «скелете» вида. Конечно, это два совершенно разных представления, но они име¬ют один общий корень — идеи Платона.

 

4.7. ТЕОРИЯ СОЦИАЛЬНОЙ ОБУСЛОВЛЕННОСТИ,

ИЛИ ЧЕМ ОТЛИЧАЮТСЯ БАНЬШИ И КОЛЕСНИК ОТ ГОБЛИНОВ И ТРОЛЛЕЙ

Основное положение теории социальной обуслов¬ленности кратко формулируется следующим образом:

поведение любого индивида может быть определено только через структуру его социальных отношений; оно может быть понято сторонним наблюдателем только в результате наблюдения взаимодействия этого индивида с сородичем, т. е. с членом своего сообщества.

Любой индивид (по крайней мере, среди птиц и мле¬копитающих), вне зависимости от принадлежности его к тому или другому виду, в течение своей жизни, кото¬рая протекает исключительно в сообществе, вынужден вступать во все основные виды взаимоотношений с сородичами: в отношения, регулирующие потребление и контроль жизненных ресурсов, в отношения по поводу воспроизводства, в отношения, определяющие место индивида в структуре сообщества, и в отношения, спо¬собствующие сохранению целостности сообщества. Этот путь предначертан, и дело здесь вовсе не в том, что имеются какие-либо генетические детерминанты такого поведения.

Каждый взрослый индивид в результате опыта вза¬имодействий и социализации в раннем возрасте разви¬вает соответствующее, адекватное поведение, которое отражает эти выделенные четыре вида базисных отно¬шений. Получается, что каждый член сообщества как бы знает, имеет представление о том, какое поведение правильно (т. е. нормативно) в той или иной ситуации. Это «знание» функционирует, грубо говоря, па «реф¬лекторном уровне»: универсальные виды взаимодейст¬вий «усваиваются» в самом раннем возрасте, а те кон¬кретные формы, в которых выражены инвариантные взаимоотношения, лишь постепенно «наращиваются» в результате опыта взаимодействий на уже существую¬щий каркас.

Конечно, дело обстоит не так просто, как может показаться. Ведь у каждого вида животных вырабаты¬вается, по существу, особенная структура сообщества, хоть немного, но отличающаяся от структуры сообществ у других видов. Ее специфика обусловлена и анатомофизиологическими особенностями, и экологией вида, и конкретными экологическими обстоятельствами или климатическими факторами. Поэтому даже у одного и того же вида животных формы сообществ в разных популяциях могут сильно отличаться друг от друга.

Таким образом, конкретные формы взаимоотноше¬ний очень вариативны, несмотря на то, что основыва¬ются на универсальных, типических отношениях. В силу этого любой индивид определен как бы в двух сопря¬женных системах координат: его поведение и связи де¬терминированы как универсальными отношениями, ко¬торые носят всеобщий характер, так и отношениями особенными, специфичными для данного вида и свойст¬венными конкретному, единичному сообществу.

Обращаясь к категориям общего, особенного и единичного, можно сказать, что структура сообщества на уровне инвариан¬тов — это родовое определение социального индивида, структу¬ра сообщества, обладающая видовыми особенностями,— его ви¬довое определение (вот это сообщество полевого воробья, гнез¬дящееся в кроне такого-то конкретного дерева, имеет свою инди¬видуальную историю существования и чем-то отличается от соседнего сообщества воробьев, но оба они имеют характерные признаки, присущие любому сообществу полевых воробьев). Вместе с тем всякое сообщество имеет такие признаки, которые тождественны и признакам сообществ львов, и признакам сооб¬ществ приматов: как любое дерево ель или дерево дуб обладает признаками дерева.

Эти родовые признаки сообщества, которые я назы¬ваю инвариантами организации, и делают сообщество тем, чем оно является. Поведение индивида обусловливается конкретными социальными отношениями, в со¬ответствии с конкретной их структурой происходит постоянное корректирование и диспозиций, и их реа¬лизации. Но на уровне родового социального существа индивид в своем поведении целиком детерминирован. базисной структурой социальных связей, в которую он включен как член сообщества. Поэтому любое сущест¬во оказывается существом социально определенным,. Можно сказать, что каждый — и попугай, и волк, и че¬ловек — помещен в жесткий каркас социальных связей, каждый зафиксирован в структуре этих связей (рис. 8).

Таким образом, теория социальной обусловленности поведения должна рассматриваться в некотором смысле как радикальное расширение тезиса К. Маркса о том, что человек, в отличие от животных, существо социаль¬но определенное. Суть этой теории можно сформулиро¬вать так: всякое живое существо (по крайней мере, 

Рис. 8. Иллюстрация идеи социального архетипа.

Индивид, зафиксированный, определенный структурой сообщества, одно¬временно находится в четырех основных видах отношений с прочими чле¬нами сообщества: в отношениях по поводу среды и жизненных ресурсов (территориальность), в отношениях воспроизводства (семья), в упорядо¬ченных отношениях с сородичами (асимметричность взаимодействий) и в дружеских отношениях с одним-двумя сородичами, как правило своего пола, которые способствуют сохранению целостности сообщества (альянсы). Эти четыре инвариантных вида отношений задают все возможное прост¬ранство социальных связей индивида. Поскольку такие связи имеют уни¬версальный, всеобщий характер, они рассматриваются как родовой признак сообщества — как архетип, лежащий в основе всякого истинного сооб¬щества.

 

среди высших позвоночных и высших беспозвоночных животных), подобно человеку, целиком определено структурой социальных отношений. Данная формули¬ровка может быть выведена, в частности, как следствие из «правила Эспинаса», гласящего, что не существует несоциальных животных, т. е. что социальность явля¬ется атрибутом жизни, возникла вместе и одновремен¬но с ней.

Однако я рассматриваю эти положения как состав¬ляющие отдельную теорию, поскольку это в действительности общий принцип, позволяющий объяснить мно¬жество явлений жизни животных, а также целый ряд явлений, которые мы наблюдаем в результате взаимодей¬ствий животных с человеком и человека с животными. Так как явления имеют место в действительности, а этологи и социологи получают все новые и новые факты, принцип, .единообразно объясняющий все эти факты, следует принимать за теорию, даже если уровень ее формализации очень низок.

В настоящее время формулировка и обоснование теории социальной обусловленности поведения носят исключительно феноменологический характер. По са¬мо содержание этой теории позволяет, как мне кажется, эффективно формализовать ее. Причем основные надеж¬ды я возлагаю здесь на аппарат неформальных логиче¬ских исчислений, получивших сейчас большое развитие (прежде всего интенциональные, временные логики и логики с переменными индивидами). Формализация тео¬рии социальной обусловленности — дело ближайшего будущего. Это необходимое условие ее обоснования и развития. Пока же мне приходится ограничить обоснование данной теории апелляцией к некоторым важ¬ным следствиям, вытекающим из основного ее положе¬ния. К рассмотрению этих следствий и перейдем.

У К. Саймака в фантастическом романе «Заповедник гоблинов» на Земле живут вместе с людьми и существа, пришедшие сюда за миллионы лет до появления челове¬ка. Это — «прочие»: тролли, гоблины, эльфы, феи, а также баньши и колесник. Для нашей теории важен следующий примечательный факт: гоблины и тролли понятны людям, они им кажутся нестрашными, не вы¬зывающими подозрений. Иное дело баньши и колесник. Оба они являются загадкой для всех — и для людей, и для гоблинов: один — печальной, другой — опасной, таящей в себе зло. Их поведение и мотивы этого поведе¬ния непонятны.

В чем же заключено различие между гоблинами и троллями, с одной стороны, и баньши и колесником — с другой? Что делает одних понятными, предсказуемы¬ми, других — таинственными? Это различие, которое все объясняет, заключается в следующем: гоблинов и троллей много, они живут сообществом, тогда как и баныпй, и колесник представлены в единственном чис¬ле. Люди лишены возможности наблюдать взаимодей¬ствие этих двух существ со своими сородичами, не знают, какие формы отношений свойственны им. В наличии нет ни реального сообщества, ни знания о таком сооб¬ществе.

Но таинственными и непонятными эти существа ос¬таются для людей лишь до тех пор, пока баньши не рассказывает о себе и своих сородичах людям и пока рядом с колесником не появляются другие колесники, взаимодействие которых люди имеют возможность те¬перь наблюдать. То есть знание или наблюдение (что именно — безразлично) взаимодействий и взаимоот¬ношений, характерных для таинственных до того су¬ществ, сразу делает поведение этих существ, их диспо¬зиции понятными и для других существ — для людей.

Таким образом, необходимое условие понимания по¬ведения другого существа, не сородича,— это увидеть или узнать хотя бы незначительные формы отношений его с сородичами. Баныпй оставался «непостижимым облаком в терновом кусте» и для людей, и для гоблинов, пока сам не поведал о себе и других баньши. Даже незначительного знания о фрагментах взаимоотношений между несколькими баньши оказалось достаточно для понимания его поведения. Понятным стало и поведение колесника, когда люди получили возможность наблюдать его взаимодействия с другими колесниками.

Но почему мы можем понять поведение чуждого су¬щества и объяснить его мотивы только в результате наблюдения взаимодействий между двумя или несколь¬кими такими существами? По той же причине, по которой мы можем понять поведение волков или воробьев, т. е. на основе единого архетипа, общего для любых существ, поскольку определяется он самими условиями существования индивидов в группе. Но для такого по¬нимания важно, чтобы эти индивиды, какие бы необыч¬ные формы они ни имели, обладали достаточно развиты¬ми органами чувств и биомеханическими особенностя¬ми тела, позволяющими наблюдателю хотя бы в мини¬мальной степени интерпретировать движения их тела.

Итак, самое первое и наиболее важное следствие теории «социальной обусловленности поведения»: нель¬зя попять мотивы поведения и соответственно предска¬зать это поведение, если мы имеем возможность наблю¬дать лишь единственного представителя незнакомого нам до того вида существ. Для понимания и предсказа¬ния поведения необходимо располагать знанием о струк¬туре взаимоотношений или, что то же, непосредственно наблюдать взаимодействия нескольких представителей незнакомого нам вида существ.

Чтобы обосновать это положение, можно привести много исторических и этнографических  примеров. К данной проблеме обращался, хотя и косвенно, в своих теоретических исследованиях К. Леви-Строс [1985]. Если говорить о ситуации человеческого общения, то правильность приведенного положения подтверждает¬ся следующим общеизвестным наблюдением: с совер¬шенно незнакомым человеком очень трудно сразу нала¬дить общение, но едва только становится известной хо¬тя бы одна из его социальных ролей, как мы уже зна¬ем, по каким правилам следует «вести игру». И неда¬ром во всех культурах знакомство сопровождается ти¬тулованием знакомящихся: кто они в социальной иерар¬хии, чем занимаются и т. д. Узнав роль человека, мы получаем представление о его месте в структуре со¬циальных отношений и, следовательно, можем соста¬вить представление об этой структуре.

Все мы: и люди, и попугаи, и волки — способны к адекватному пониманию поведения представителей дру¬гого вида именно благодаря тому, что обладаем общим, универсальным социальным архетипом. Но одной та¬кой способности еще недостаточно. Ведь каждый ин¬дивид включен в структуру отношений конкретного сообщества, а формы социальных отношений, как это было ранее показано, чрезвычайно разнообразны. Сле¬довательно, для адекватного понимания наблюдаемого существа нужно еще получить представление о форме социальных связей, которые приняты в данном сооб¬ществе. Если мы вообще не знаем никакого другого языка, кроме родного, то ничего не можем сказать про говорящего на чужом языке человека. Но если мы име¬ем представление о германских, романских, славянсских, тюркских, индейских языках, то, даже не зная языка, мы уже можем составить какое-то минимальное представление о наблюдаемом иностранце.

Эта языковая аналогия подводит нас ко второму следствию теории. Каждый человек обладает способ¬ностью к языкам, но обучается, как правило, только одному, в процессе социализации, усваивая язык на¬рода, среди которого этот человек живет. Во взрослом возрасте любой другой язык становится чужим, его приходится учить. Точно так же и социальный архетип в своем чистом виде, вне культурных «наслоений», присутствует лишь у очень молодых животных, у детены¬шей, только приступивших к освоению своей социаль¬ной среды.

С точки зрения социальной принадлежности дете¬ныши представляют собой tabula rasa. Молодой инди¬вид открыт для любого социализирующего воздействия (конечно, с учетом анатомофизиологических и интел¬лектуальных способностей представителей данного ви¬да). Поэтому в раннем возрасте очень многие животные способны без большого труда включиться в сообщество другого вида животных и усвоить соответствующую форму социальных отношений. Конечно, тут есть несом¬ненные ограничения. Например, муравью и человеку трудно, скорее невозможно, войти в сообщества друг друга. Но разные виды муравьев могут воспиты¬ваться в сообществах другого вида (а для му¬равьев-рабовладельцев это правило), и многие виды птиц и млекопитающих легко становятся членами чело¬веческой семьи.

Взрослый же индивид к подобным переменам мало способен или вообще не способен. Он уже включен в систему социальных связей, «запечатлел» и усвоил их. В данном случае социальный архетип уже наполнен конкретным содержанием, которое невозможно замес¬тить новым. Все другие формы социальных связей, кроме одной, усвоенной в раннем возрасте, оказывают¬ся чуждыми для индивида. Поэтому взрослый индивид, будь то волк или человек, с очень большим трудом мо¬жет войти в структуру другого сообщества своего же вида. И это обусловлено даже не тем, что «места заня¬ты», а именно тем, что формы отношений уникальны, как уникальна история каждого сообщества. Неиз¬меримо большие трудности возникают для взрослого индивида при попытке войти в социальную среду дру¬гого вида. Кажется, что в действительности это невоз¬можно. Для молодого же индивида, хотя и с большими трудностями, с ограничениями, такое возможно. Моло¬дого медведя можно научить жить среди людей, старо¬го — уже нельзя. Попугая учат звукам человеческой речи смолоду: все знают, что взрослого попугая уже не научить, хотя способности, по-видимому, остались те же.

Данное следствие теории позволяет обойти пробле¬му, которую я называю «проблемой Лоренца», или проблемой «инверсии интерпретации». В третьей главе уже обращалось внимание на распространенную среди этологов ошибку, когда поведение собаки, живущей в семье людей, интерпретируется «с точки зрения» соба¬ки: якобы она рассматривает людей как членов собачьей стаи, считает людей собаками, своими сородичами. 'В рамках же теории социальной обусловленности ин¬терпретация должна быть обратной: щенок, воспиты¬вающийся в семье, рассматривает себя как полноправ¬ного члена семьи, как человека. Других же собак со¬бака моей семьи считает именно другими, хотя и похо¬жими, но не сородичами 12.

 

12 Так и австралиец из племени о тотемом кенгуру склонен реальных животных кенгуру почитать за перевоплощения своих предков и потому этих внешне непохожих существ признавать сородичами, своими единоплеменниками и вовсе не признавать за людей представителей других, особенно удаленных, племен.

 

Собаку, живущую в семье, в некотором смысле при¬ходится считать «представителем двух культур»: буду¬чи членом человеческого сообщества, она постоянно вступает во взаимодействия с другими собаками в де¬ревне или в городе, так что между ними могут устано¬виться взаимоотношения и сформируется еще и сооб¬щество собак. Однако вся сложность заключается в том, что животные, регулярно встречающиеся на собачьих площадках, образуют не настоящее, а псевдосообщест¬во: их взаимоотношения трансформированы отношения¬ми с людьми, это сообщество вовсе не подобно тому сооб¬ществу, которое сформировалось бы, живи те же соба¬ки рядом с человеком, но независимо от него.

Сельский житель легко разбирается в поведении всех домашних животных и понимает его не только потому, что люди и животные обладают общим социальным ар¬хетипом, по также и потому, что в отличие от горожа¬нина он с детства находится в среде, где взаимодей¬ствуют существа разные — люди и животные. Он не¬вольно усваивает наряду с человеческими и те формы отношений, которые устанавливают между собой живу¬щие рядом с ним домашние животные, причем усваи¬вает во многом бессознательно. О том, что человек спо¬собен усвоить нечеловеческие формы отношений, свиде¬тельствуют и немногие известные случаи воспитания детей в сообществах диких животных. (Хотя имеются небезосновательные сомнения в том, что «дети-волки» воспитывались животными с раннего возраста. Пред¬полагается, что, скорее, это дети с глубокими пораже¬ниями психики, заблудившиеся в лесу и примкнувшие к стае волков, благодаря чему и выжившие. Это, одна¬ко, вовсе не ставит под сомнение само следствие теории).

Третьим следствием теории социальной обуслов¬ленности должно быть признано положение, которое развито В. Н. Карповичем [1989]: социальную струк¬туру нельзя объяснить с помощью «естественной» классификации индивидов, на каких бы принципах она ни строилась. Другими словами, социальные признаки человека не могут быть выведены из его индивидуаль¬ных характеристик, «социальные признаки вообще и место в социальной структуре в частности суть реля¬ционные свойства, которые возникают лишь в системе определенных общественных отношений» (с. 127).

Это утверждение имеет универсальный характер и, как я показал выше, распространяется и на социальные системы животных. Индивидуальность тигра или чело¬века можно измерить линейкой или штангенциркулем, если нас интересует анатомия, но индивидуальность поведения любого существа вне социального контекста лишена смысла. Каждый из нас помещен в «четырех¬мерную систему координат», поведение каждого соци¬ально обусловлено. Следовательно, любое поведение в сообществе оказывается относительным, детермини¬рованным социальным контекстом, в котором действуют субъекты. (Например, даже такие генетически детерми¬нированные акты, как почесывание за ухом или зева¬ние, произведенные в одиночку, имеют один смысл, а в обществе сородичей приобретают уже совсем другой.)

Четвертое следствие заключается в том, что потреб¬ности и диспозиции индивида являются признаками настолько социально определенными, что, не зная место¬положения, роли данного индивида в сообществе, нель¬зя адекватно классифицировать мотивы и цели его по¬ведения. «Нормы» поведения устанавливаются в каж¬дом сообществе независимо и обусловлены конкретны¬ми формами социальных отношений. Поэтому как «нор¬мативность» поведения, так и его «моральность» в ко¬нечном счете оказываются реляционными характерис¬тиками, признаками сообщества13. Недостаточно на¬блюдения одного-единственного представителя какого-либо сообщества, чтобы вынести суждение о «нормаль¬ности» его поведения,— для этого необходимо наблю¬дать (по крайней мере, знать) взаимодействие двух или нескольких представителей этого сообщества.

 

13 Убийство матерью своих детей считалось нормальным у кафров, в других архаических обществах позволялось только старейшинам или отцам семейств, а в христианском обществе считается преступлением.

 

Наконец, есть и такое, пятое, следствие, которое •может рассматриваться в  качестве основания для фальсификации всей теории социальной обусловлен¬ности. Это — отрицание эволюционных процессов в социальной жизни животных. «Архетипичность» со¬циальной организации, базирующаяся на четырех уни¬версальных типах отношений индивида с сородичами, в которые он вступает по необходимости и независимо от того, на какой ступеньке «зоологической лестницы» располагается тот или иной вид, должна свидетельство¬вать о том, что многообразие форм социальных систем представляет собой вариации на одном качественном уровне, но не качественные различия, связанные с уров¬нем социальной организации.

Так, морфофизиологическая организация глаза у высших приматов значительно совершеннее, чем у гры¬зунов. Это позволяет обезьянам осуществлять коорди¬нированные мелкие движения, такие как выискивание блох и чистка шерсти сородича, в то время как грызу¬ны могут производить лишь достаточно грубые мани¬пуляции с предметами. Подобные биологические осо¬бенности наряду со многими другими, конечно, сказы¬ваются па форме и интенсивности социальных взаимо¬действий. Но если мы признаем, что сами взаимодейст¬вия, как бы они ни различались между собой, имеют об¬щее основание, общие инвариантные формы отношений, то, говоря языком эволюционистов, перед нами всего лишь «социальная идиоадаптация», но не ароморфоз, не переход на новый уровень организации.

Аргументы, связанные с этим последним следствием теории, требуют более подробного обсуждения в рам¬ках собственно проблемы эволюции биосоциальности.

 

СОЦИОГЕНЕЗ И ФИЛОГЕНЕЗ:

ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ БИОСОЦИАЛЬНОЙ И ОРГАНИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ

(вместо заключения)

 

Традиционный взгляд на проблему биосоциальной эволюции связывает ее с органической эволюцией, с филогенезом. Предполагается, что анатомо-физиологические структуры организма детерминируют не только уровень развития его индивидуального поведения, но и его социальные характеристики. Следующий шаг в рассуждениях кажется тоже почему-то логически не¬избежным: развитие органических структур детермини¬рует развитие структур социальных (считается, напри¬мер, что усложнение строения глаза влияет — не пря¬мо, а через усложнение структур мозга и развитие функ¬ций высшей нервной деятельности — на повышение уровня социальной организации, т. е. на усложнение и увеличение форм взаимоотношений между организма¬ми). Эти представления настолько глубоки, что перешли уже в область «бессознательного», стали аксиоматич¬ными.

Между тем такой взгляд является всего лишь теоре¬тическим предположением, постулатом, и имеет не боль¬ше прав на существование, чем противоположная точ¬ка зрения, согласно которой представление о феномене биосоциальной эволюции, прогрессе социальной ор¬ганизации есть idea fixa. Допустима наряду с идеей  биосоциального прогресса противоположная концепция: наблюдаемые нами в действительности социальные формы совершенно не связаны преемственностью, а существуют независимо и различия в уровнях органи¬зации социального поведения и сообществ, которые мы по привычке стремимся выстроить в эволюционный ряд, обусловлены лишь теми ограничениями, которые на¬кладывают на них уровень организации анатомофизиологических структур, особенности биомеханики и организации рецепторов (зрения, слуха, обоняния) у раз¬личных видов животных.

Да и можно ли ожидать непрерывной преемственно¬сти, подобно той, что мы наблюдаем в органическом ми¬ре, от поведенческих структур, которые могут быть ма¬териализованы лишь в виде продуктов поведения, кос¬венно? Хотя эти продукты и влияют на поведение по¬следующих поколений, становясь как бы материальны¬ми носителями традиции, но они должны обеспечивать¬ся в этом случае и преемственностью поведения.

Таким образом, два альтернативных взгляда на биосоциальную эволюцию равноправны в том отношении, что оба они могут быть научно аргументированы. Од¬нако если в первом случае предложено достаточно мно¬го обоснований, то вторая позиция вообще не аргу¬ментирована. Поскольку я склоняюсь именно к этой, второй, точке зрения, то намерен искать для нее обос¬нования.

Социальная жизнь в животном мире — факт теперь уже бесспорный. Биосоциальность оказалась универ¬сальным явлением, и это, вообще говоря, принципиаль¬но новое знание о мире животных потребовало и новых подходов к теоретическому осмыслению реальности. Во-первых, универсальность социальной жизни вызвала необходимость в переосмыслении феномена биосоциаль¬ности; во-вторых, усиливаются сомнения в том, что биосоциальность является простым эпифеноменом ор¬ганической эволюции, и в том, что эволюция социаль¬ной организации вообще совпадает с биологической эволюцией.

Идея биосоциальной эволюции двойственна по сво¬ей природе и изначально предполагает постановку вопроса о соотношении между социальной и органиче¬ской эволюцией. Если допускается, что существует глобальная эволюция социальных систем, совершен¬но аналогичная филогенетическому развитию, то сле¬дует признать преемственность сообществ и предпола¬гать прогрессивный характер развития социальных форм. Но тогда перед нами встают проблемы адаптивности социальной организации, многообразия, с одной стороны, и типичности социальных систем — с другой.

Даже если изменения в структуре сообществ носят характер ароморфозов, по аналогии с анатомическими структурами, то в отличие от анализа последних здесь мы не располагаем никакими критериями, которые по¬зволили бы нам различить формы, появившиеся в результате прогрессивного развития, и формы, являющиеся просто экологическими адаптациями, резуль¬татом «подстройки» сообщества к конкретным условиям существования. Причем второй путь может рассматри¬ваться как более достоверный, если учесть то известное обстоятельство, что вариативность социальной структу¬ры даже в пределах одного вида или внутри одной по¬пуляции в разное время может превышать по масштабу вариации социальных форм на уровне семейства или отряда. В то же время оказывается, что подобные или сходные социальные формы обнаруживаются у таких видов животных, которые таксономически столь далеки друг от друга, что невозможно говорить о непрерыв¬ности их социальной истории (например, у рыб и мле¬копитающих).

Далее, если социальные формы представляют собой не более чем поведенческие адаптации популяции к конкретным условиям среды, то тогда перед нами вста¬ет не столько проблема реальности или фиктивности биосоциальной эволюции в глобальном масштабе, сколько проблема преемственности социальных форм даже в пределах одной популяции. Насколько же реаль¬на, действительна связь между развитием органических форм и развитием форм социальных?

Во второй главе уже говорилось о том, что концеп¬ция биосоциальности неоднородна и объединяет два или три совершенно разных представления. Традицион¬но биосоциальность понимается как эпифеномен биоло¬гической эволюции, новая форма адаптации высших животных к условиям жизни, заключающаяся в их объединении в пространстве и совместной защите от врагов, что обеспечивает повышение индивидуальной приспособленности каждого члена сообщества. В ре¬зультате развития этих начальных преимуществ воз¬никает все многообразие отношений, которые в конеч¬ном счете полностью детерминируют поведение инди¬вида.

Альтернативная точка зрения, которую до недавнего времени разделяли очень немногие исследователи, заключается в утверждении, что биосоциальность — это имманентное свойство организмов, атрибут жизни, возникающий в момент возникновения самой жизни. Это способность устанавливать и поддерживать взаимодей¬ствия с сородичами, с одной стороны, в жизненная необ¬ходимость в таких взаимодействиях—с другой. Подобные формы взаимодействий быстро становятся спе¬циальными и составляют основу сообщества.

 

Рис. 9.

 

 

Таким образом, концепция биосоциальности засло¬няется проблемой первичности—вторичности, которая в основном и составляет предмет спора между исследо¬вателями. Часть теоретиков придерживаются взгляда на социальность как па атрибут жизни (А. Эспинас, П. А. Кропоткин, У. Олли, В. Винне-Эдвардс, Дж. Крук, Е. Н. Панов, В. Новак, В. В. Иваницкий и др.). Это своего рода холистическое направление в зоосоциологии и социоэтологии. Подавляющее же большинство разделяют первую точку зрения, считают биосоциаль¬ность вторичной и поздней адаптацией (К. Лоренц, Н. Тинберген, Э. Вильсон, М. Рьюз — исследователи, стоящие у истоков этологии и социобиологии). Это своеобразный атомизм в науках о поведении.

Подобная альтернативность в подходах к биосо¬циальности может быть проиллюстрирована простой схемой. На рис. 9 представлено максимально упрощен¬ное филогенетическое древо в виде одного ствола (1),-устремленного вверх, что символизирует прогрессивную биологическую эволюцию (ось ά — ω) во времени (ось t). Кривой 2 показано представление о развитии социальности непосредственно из биологического (орга¬нического) ствола на поздних этапах эволюции. Кри¬вая 3 показывает представление о биосоциальности как атрибуте жизни (биосоциальность возникает вместе с возникновением жизни и эволюционирует параллель¬но с органической эволюцией).

Каким образом строится эта схема? Здесь принима¬ется целый ряд допущений совершенно гипотетического характера. Они в конечном счете не позволяют нам предпочесть одно из двух представлений о биосоциаль¬ной эволюции. То есть в действительности мы не распо¬лагаем критериями достоверности того либо другого варианта, они в равной мере гипотетичны и спекуля¬тивны.

Реально мы располагаем лишь данными об уровне биологической организации современных и вымерших видов животных. На этом основании выстраивается пресловутая scala naturae, зоологическая лестница су¬ществ (на схеме вертикальная линия, отмечающая на¬стоящее время tн), где организмы ранжированы по признаку «высший — низший» с использованием морфофункциональных, т. е. органических, критериев. За¬тем предполагается, что низшие формы древнее высших, поскольку основное наше допущение — о существова¬нии прогрессивной эволюции. Благодаря этому предпо¬ложению мы проецируем каждую из ступеней зоологи¬ческой лестницы назад, в глубь веков, и чем ниже ор¬ганизация организма, тем более древним мы его при¬знаем1. Получилось как бы само собой филогенетиче¬ское древо, устремленное ввысь. Следующее допущение заключается в том, что уровень социальной организации соответствует уровню биологической организации. И ввысь устремляется «древо социальных форм».

 

1 Хотя, например, никто не знает, насколько древен про¬стейший организм Amoeba proteus.

 

Так мы приходим к одному из двух вариантов одного общего вывода: имеет место биосоциальная эволюция, характеризующаяся прогрессивной направленностью. Но этот вывод — только плод наших умозрительных рассуждений. Равноправна с ним и совсем другая точка зрения на биосоциальную эволюцию, также не подкреп¬ленная достаточными логическими рассуждениями а основывающаяся больше на результатах эмпирических сопоставлений.

Начавшееся сейчас как реакция на ортодоксальный «прогрессистский» эволюционизм развитие новых взгля¬дов на глобальные эволюционные процессы (например, представления И. Пригожина, Н. Н. Моисеева, В. А. Красилова) открывает и новые (вообще говоря, про¬сто давно забытые) подходы к проблеме биосоциальной эволюции. Вопрос может быть поставлен не только таким образом, что социогенез не детерминирован фило¬генезом и развивается по собственному пути. Возможна и более радикальная формулировка: социогенез есть непрерывный процесс прогрессивного развития социаль¬ных форм в едином ряду «от амебы до человека». Одна¬ко эта позиция (ее разделяют А. Эспинас, В. Новак и др.) лишена каких-либо оснований — и теоретических, и эмпирических. Правомернее говорить о множестве не связанных между собой, независимых и по проис¬хождению путей социальной эволюции на уровне таксонов низшей иерархии (род, семейство, отряд). Но имеет\ право на существование и более радикальная точка зрения (и я больше всего склоняюсь именно к ней): биосоциальная эволюция на макроуровне есть фикция, артефакт, вызванный искажением наблюдаемо¬го явления, когда представление о нем преломляется сквозь призму нашего «панэволюционизма».

В сознании европейских ученых уже два тысячеле¬тия доминирует тема «порядка, возникающего из хао¬са». Одно из важнейших достижений повой методоло¬гии науки — релятивизм нашего научного мировоз¬зрения. Оказывается, допустим универсальный эволю¬ционизм как взгляд на мир, на бытие, находящееся в процессе непрерывного становления (прогрессивного развития, созидания нового) и разрушения одновремен¬но: из хаоса возникают  вихри — упорядоченные структуры, которые затем разрушаются и дают материал для нового становления (при этом остается открытым вопрос, каков общий баланс рожденных новых форм и разрушенных старых) [Моисеев, 1987 ]. Между тем современная космология не создает теоретических пре¬пятствий для формулирования альтернативной идеи, которая к тому же имеет ощутимые шансы на выжива¬ние. Эта идея заключается в том, что "мир есть скорее порядок, в котором возникает хаос, чем порядок, воз¬никающий из хаоса.

Считая такой подход к эволюционной проблематике не лишенным оснований, мы имеем право и можем выдвигать научные обоснования представления, соглас¬но которому биосоциальная эволюция — это не непре¬рывный процесс перехода одной формы сообщества в другую, более высокого уровня организации, сопро¬вождающий органическое развитие в царстве животных от самых низших до самых продвинутых форм. Воз¬можно, что в действительности эволюция биосоциально¬сти имеет место лишь па уровне вида. С этих позиций эволюция социальности аналогична микроэволюции и заключается в развитии (как прогрессивном, так и в равной мере регрессивном) организации взаимоотношений в пределах вида.

Еще более радикальным будет утверждение, что вообще нельзя говорить о какой бы то ни было био¬социальной эволюции, которая была бы аналогична органической эволюции. Есть смысл говорить лишь о социальной истории. Ясно, что история может быть и прогрессивной, и регрессивной, время в ней может вообще не двигаться, а может течь слишком быстро, Как история любого этноса и любого народа не бывает изолированной от истории соседних народов и этносов, так и история сообществ в «биологических сферах» есть соистория (по аналогии с коэволюцией). Социаль¬ное развитие и упадок, стагнация и катастрофы, кото¬рые переживают сообщества и которые мы в принципе можем описать, происходят сопряженно с аналогич¬ными процессами, протекающими в соседних родствен¬ных сообществах и даже в сообществах других видов 2.

 

2 Превосходный пример соистории социальных систем во многовидовых сообществах муравьев представлен Ж. И. Резни¬ковой [1983]: сообщества разных видов находятся в настолько тесной взаимосвязи друг с другом, что происходит определенная специализация, позволяющая говорить о многовидовом сооб¬ществе.

 

Итак, высказано предположение, что в равной мере правдоподобны два альтернативных представления: и представление, утверждающее всеобщую прогрессив¬ную эволюцию социальности у животных, и представ¬ление, отрицающее наличие социальной эволюции на макроуровне и допускающее ее лишь на внутривидо¬вом (популяционном) уровне. Вторая точка зрения имеет и более сильный вариант: вообще нельзя говорить ни о какой социальной эволюции можно говорить лишь о социальной истории.

Если первое представление, как давно укрепивше¬еся и перешедшее в область «менталитета», так что оно отошло в разряд банальных фактов, обоснований  не требует (хотя, еще раз повторю, оно совсем бездока¬зательно в строгом смысле, так как «доказательством» является простое указание на группу объектов, искус¬ственно расположенных в ряд, — органических форм, обладающих более или менее сложным поведением), то второе кажется пока совершенно безосновательным, хотя безосновательно оно ровно настолько же, на¬сколько и первое. Я думаю, стоит привести некоторые, самые первые аргументы в пользу принятия такого представления.

Во-первых, современные широкие исследования в области молекулярной биологии, цитологии, генетики и морфологии, экологии и физиологии дали один методологически важный результат. Оказалось, что эволюционные процессы в органическом мире на молекулярном, генном, хромосомном и анатомическом уровнях совпадают. Скорости и направления молекулярной, генной (на уровне отдельных генов), хромосомной и анатомической («классической», по которой мы прежде всего и привыкли оценивать уровень развития того или иного вида) эволюции оказались существенно раз¬ными. Первые сомнения здесь начали закрадываться, по-видимому, после того, как обнаружилось, что по ДНК различия между человеком и шимпанзе не превышают 2 %, т. е. составляют уровень внутривидовых вариаций, в то время как морфологические различия между ними были на уровне представителей разных семейств. Человеческое самолюбие было уязвлено, и это повлекло за собой более тщательные и целенаправ¬ленные исследования.

Возможно, что идея о несовпадении эволюции на разных уровнях и была первоначально попыткой объ¬яснить противоречия в наблюдаемых фактах. Но она ; подтверждается все большим числом эксперименталь¬ных данных. Раз оказывается возможным, что на уров¬не отдельного организма его разные «части» эволюцио¬нируют с разной скоростью, то не допустимо ли еще большее несоответствие между эволюцией материаль¬ных структур и развитием поведения? Видимо, допу¬стимо.

Во-вторых, аргументом, подтверждающим несоответ¬ствие филогенеза и социогенеза, выступает многообра¬зие форм социальной организации в животном мире, не связанное с определенным положением вида, обла¬дающего той или иной формой социальной организации, на «зоологической лестнице». Более того, у одного вида социальные системы могут очень значительно раз¬личаться. И одновременно сходные формы сообществ наблюдаются у видов, таксономически очень далеких друг от друга.

Подобное многообразие и аналогичность социальных систем сочетаются с уже рассмотренными в четвертой главе инвариантами социальной организации. Сама воз¬можность выделения ограниченной группы инвариант¬ных форм внутривидовых взаимоотношений, которые независимы ни от анатомофизиологических особенно¬стей, ни от организации мозга и рецепторов, ни от особенностей высшей нервной деятельности, ни от при¬родных условий и образа жизни животных, свидетель¬ствует о том, что базисные, первичные формы отно¬шений не могут эволюционировать — усложняться или упрощаться. Они таковы, каковы по своей природе. Эволюционным изменениям могут подвергаться те кон¬кретные формы, в которых реально воплощены инвариантные типы отношений.

Здесь более всего подходит известное древнее выра¬жение: «Из глины делают сосуды, по употребление сосудов зависит от пустоты в них». Формы сосудов могут быть самыми разнообразными, простыми и слож¬ными, но все они имеют одно-единственное общее пред¬назначение — создавать пустоту внутри. Эту самую пу¬стоту и было предложено называть социальным архе¬типом. Когда содержание едино, эволюция форм не ведет к эволюции организации. А ведь только в послед¬нем случае мы говорим о глобальной прогрессивной эволюции. В случае же единства содержания следует говорить не об эволюции, а только о трансформации форм. Именно в этом смысле я считаю все примеры, демонстрирующие факт социальной эволюции, арте¬фактом, ошибкой познания, представлением, искажен¬ным в силу специфики эпистемологии современного естествознания.

Главной отличительной особенностью биологическо¬го мышления в последние сто пятьдесят-двести лет является эволюционизм. Не просто «все течет», но все прогрессивно развивается! Поэтому всякое новое зна¬ние принимается научным сообществом, только если оно выдержано в эволюционном ключе. Именно поэтому, -возникает и проблема биосоциальной эволюции. Она соотносится со стереотипами нашего естественно-научного мышления, и ни у кого не возникает сомнения в истинности и обоснованности такого взгляда на со¬циальную жизнь животных. Мне кажется, что именно теперь, когда интерес к проблеме биосоциальности вновь усилился, необходимо критично подойти к ут¬вердившимся представлениям, пересмотреть теорию по¬знания и заново взглянуть на обоснованность интерпретаций полученный фактов. Результат не будет столь убедительным и однозначным, как нам это думается до сих пор.

Привычное представление о прогрессивной эволю¬ции социальной жизни от простых организмов до чело¬века уже не кажется непоколебимой аксиомой. Но в настоящее время мало кто воспринимает и тот взгляд на проблему биосоциальной эволюции, который мне представляется более обоснованным, чем традиционный: социальная жизнь не эволюционирует, подобно живым существам, она имеет только свою, социальную, историю, единственную и уникальную для каждого вида и для каждой популяции.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1.      Байбурин А. К. Об этнографическом изучении этикета // Этикет у народов Передней Азии.— М.: Наука, 1988.—С. 12—37.

2.      Вагнер В. А. Возникновение и развитие психических способ­ностей.— Вып. 9: Психология размножения и ее эволю­ция.— Л., 1929.— 104 с.

3.      Гаузе Г. Ф., Карпинская Р. С. Эгоизм или альтруизм? // Вопр. философии.— 1978.— № 9.— С. 145—150.

4.      Гольцман М. Е. Социальное доминирование и социальная стиму­ляция: Частные проблемы и общие принципы // Системные принципы и этологические подходы в изучении популя­ции.— Пущино: Наука, 1984.—С. 108—134.

5.      Декарт Р. Рассуждение о методе.— М.: Изд-во АН СССР, 1953.— 656 с.

6.      Дьюсбери Д.. Поведение животных: Сравнительные аспекты.— М.: Мир, 1981.— 480 с.

7.      Захаров А. А. Муравей, семья, колония. — М.: Наука, 1978.— 144 с.

8.      Захаров А. А. Специфика организации сообществ у социальных перепончатокрылых // Системные принципы и этологические подходы в изучении популяций.— Пущино: Наука, 1984.— С. 91—107.

9.      Иваницкий В. В. Понятие биосоциальности // Системные прин­ципы и этологические подходы в изучении популяций.— Пущино: Наука, 1984.—С. 72—90.

10.  Казютинский В. В., Балашов Ю. В. Антропный принцип: История и современность // Природа.— 1989.— № 1.— С. 23— 32.

11.  Карпинская Р. С. О философских основаниях интеграции биоло­гического и социогуманитарного знания // Пути интеграции биологического и социогуманитарного знания.— М.: Наука, 1984.— С. 23—38.

12.  Карпинская Р. С., Никольский С. А. О методологических основах социобиологии. На пути к интеграции биологического и социогуманитарного знания.— М.: Наука, 1984.— С. 99— 113.

13.  Карпинская Р. С., Никольский С. А. Социобиология: Крити­ческий анализ.— М.: Мысль, 1988.— 205 с.

14.  Карпович В. Н. Объяснение в социальном познании.— Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1989 — 176 с.

15.  Красилов В. А. Нерешенные проблемы теории эволюции.— Владивосток: Изд-во ДВНЦ АН СССР, 1986.— 140 с.

16.  Кропоткин П. А. Взаимная помощь, как фактор эволюции.— СПб.: изд. тов-ва «Знание», 1907.—351 с.

17.  Крупномасштабная структура Вселенной.— М-: Мир, 1981.— 512 с.

18.  Кутенков А. П. Особенности распределения рыжих полевок внутри биотопа на примере смешанного леса Карелии // Экология.— 1980.— № 6.— С. 83—87.

19.  Кэмпбелл Д. Т. Социальные диспозиции индивида и их группо­вая функциональность: Эволюционный аспект // Психологические механизмы регуляции социального поведения.— М.: Наука, 1979.-С.76-102.

20.     Леви-Строс К. Структурная антропология.— М.: Наука, 1985.— 536 с.

21.  Линден Ю. Обезьяны, человек и язык.— М.: Мир, 1981.— 272 с.

22.  Лоренц К. Эволюция ритуала в биологических и культурных сферах // Природа.—1969.—№ 11.—С. 42—51.

23.  Любищев А. А. О постулатах современного селектогенеза // Проблемы эволюции.— Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1973.— Т. III.—С. 31—36.

24.  Любищев А. А. К классификации эволюционных теорий // Про­блемы эволюции.— Новосибирск: Наука, Сиб. отд-ние, 1975.—Т. IV.—С. 206—215.

25.  Майр Э. Причина и следствие в биологии // На пути к теоретической биологии.— Т. 1:  Пролегомены.— М.:  Наука, 1970.—С. 47—58.

26.  Маркарян Э. С. Теория культуры и современная наука: Логико-методологический анализ.—М.: Мысль, 1983.—284 с.,

27.  Мархинин В. В. Диалектика социального и биологического в процессе становления этноса.— Томск: Изд-во Томск, ун­та, 1989.— 148 с.

28.  Мах Э. Анализ ощущений и отношение физического к психи­ческому.— М.: изд. С. Скирмунта, 1908.— 308 с.

29.  Меерсон Ф. 3. Адаптация, стресс и профилактика.— М.: Наука, 1981.279 с.

30.  Межуев В. М. Культура как философская проблема // Вопр. фи­лософии.—1982.—№ 10.—С. 42—52

31.  Меннинг О. Поведение животных: Вводный курс.— М.: Мир» 1982.— 360 с.

32.  Моисеев Н. Н. Алгоритмы развития.— М.: Наука, 1987.— 304 с.

33.  Моисеев Н. Н. Универсальный эволюционизм и коэволюция // Природа.— 1989.— № 4.— С. 3—8.

34.  Моль А. Социодинамика культуры.— М.: Прогресс,. 1973.—     408 с

35.  Мэйнард Смит Дж. Эволюция поведения // Эволюция.— М.: Наука, 1981а.— С. 195—218

36.  Мэйнард Смит Дж. Эволюция полового размножения.— М-: Мир, 1981 — 277 с.

37.  Новак В. Социабельность или ассоциация индивидуумов одного вида как один из основных законов эволюции организмов // Журн. общ. биол.— 1967.— Т. 28, № 4.— С. 387—396.

38.  Новак Я. А. Социобиология и принцип социогенеза с точки зрения биологии и философии // Пути интеграции биологического и социогуманитарного знания.— М.: Наука, 1984.— С. 226—232.

39.  Панов Е. Н. Социальное поведение и эволюция организация // Проблемы эволюции.— Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1975.-Т. IV.-С. 24-43.

40.  Панов Е. Н. Поведение животных и этологическая структура популяции.— М.: Наука, 1983.— 424 с.

41.  Панов Е. Н. Роль этологии в изучении внутрипопуляционной организации: Формирование современных взглядов // Сис­темные принципы и этологические подходы в изучении попу­ляций.— Пущино: Наука, 1984.—С. 49—71.

42.  Парсонс Т., Сторер Н. Научная дисциплина и дифференциация науки // Научная деятельность: Структура и институты.— М.: Наука, 1980.—С. 27—55.

43.  Плетнева С. А. Хазары // Исчезнувшие народы.— М.: Наука, 1988.— С. 49—60.

44.  Плюснин Ю. М. Предпочтение родственных и знакомых особей у мышей // Зоол. журн.— 1986.— Т. 65, вып. 9.— С. 1379— 1384.

45.  Плюснин Ю. М. Социобиология и проблема построения теории эволюции биосоциальности // Изв. СО АН СССР. Сер. исто­рии, филологии и философии.— 1987.— № 3, вып. 1.— С. 48—53.

46.  Плюснин Ю. М., Фофанов В. П. О возможности применения ме­тода восхождения об абстрактного к конкретному в этоло­гии // Проблемы методологии научных исследований.— Но­восибирск: Изд-во Новосиб. ун-та, 1982.— С. 36—42.

47.  Плюснин Ю. М., Евсиков В. И. Сезонные различия в социальной организации домов у водяной полевки // Экология.—1985.— № 3.— С. 47—55.

48.  Плюснин Ю. М., Рогов В. Г. Исследовательская активность и иерархический ранг особей во флуктуирующей популяции водяной полевки // Изв. СО АН СССР. Сер. биол. наук.— 1986.—№ 6, вып. 1.—С. 67—70.

49.  Поппер К. Логика и рост научного знания.— М.: Прогресс, 1983.— 606 с.

50.  Постон Т., Стюарт И. Теория катастроф и ее приложения.— М.:- Мир, 1980.—608 с.

51.  Пригожин И. Перспективы исследования сложности // Системные исследования: Методологические проблемы:  Ежегодник. М 1986.— М., 1987.— С. 45—58.

52.  Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой.— М.: Наука, 1986.— 431 с.

53.  Пуанкаре А. О науке.— М.: Наука, 1983.— 560 с.

54.  Путилов А. А. Системообразующая функция синхронизации в живой природе: Методологический очерк.— Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1987.— 145 с.

55.  Резникова Ж. И. Межвидовые отношения муравьев.— Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1983 — 208 с.

56.  Роуз Ф. Аборигены Австралии: Традиционное общество.— М.: Прогресс, 1989.— 320 с.

57.  Рьюз М. Философия биологии.— М.: Прогресс, 1977.— 320 с.

58.  Семенов Е. В. Кооперация деятельности как проблема истори­ческого материализма.— Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1983 — 177 с.

59.  Слободская Е. Р., Плюснин Ю. М. Внутригрупповые механизмы социализации детей раннего возраста // Вопр. психологии.— 1987.— .№ 3.— С. 50—56.

60.  Сорокин П. А. Система социологии.— Том. I: Социальная аналитика.— Часть 1: Учение о строении простейшего (родового) социального явления. — Пг.: Изд-во тов-ва «Колос», 1920.—360 с.

61.  Спенсер Г. Основания социологии.— Том I: Данные социоло­гии. — Спб.: изд. И. И. Билибина, 1876.—С. 1—6.

62.  Тинберген Н. Осы, птицы, люди.— М.: Мир, 1970.— 334 с.

63.  Тинберген Н. Поведение животных.— М.: Мир, 1985.— 192 с.

64.  Том Р. Динамическая теория морфогенеза // На пути к теоретической биологии.— Т. I: Пролегомены.— М.: Наука, 1970.— С. 145—157.

65.  Уоддингтон К. X. Зависит ли эволюция от случайного поиска?.// Там же.— С. 108—115.

66.  Фоллесдаль Д. Интенциональность и бихевиоризм // Научное знание: Логика, понятия, структура.— Новосибирск: Нау­ка. Сиб. отд-ние, 1987.— С. 236—255.

67.  Хайнд Р. Поведение животных: Синтез этологии и сравнитель­ной психологии.— М.: Мир, 1975.— 856 с.

68.  Хейдметс М. Феномен персонализации среды: Теоретический анализ // Средовые условия групповой деятельности.— Таллинн: Изд-во Талл. пед. ин-та, 1988.— С. 7—58.

69.  Хокинг С, Виден ли конец теоретической физики? // Природа.-— 1982.—№ 5.—С. 48—56.

70.  Холтон Дж. Тематический анализ науки.— М.: Прогресс, 1981.— 383 с.

71.  Хон Г. Н., Щуков Г. А. Проблема исходных принципов в по­строении теоретического знания в биологии // Биология в современное научное познание.—М.: Наука, 1980.- С. 88—102.

72.  Шилов И. А. Эколого-физиологические основы популяционных отношений у животных.— М.: Изд-во Моск. ун-та, 1977. — 262 с.

73.  Шрейдер Ю. А. Ритуализация поведения и формы косвенного целеполагания // Психологические механизмы регуляции социального поведения.— М.: Наука, 1979.— С. 103—127.

74.  Шрейдер Ю. А. Особенности описания сложных систем // Систем­ные исследования: Методологические проблемы: Ежегод­ник 1983.-М.: Наука, 1983.-С. 107-124.

75.  Энгельгардт В. А. О некоторых атрибутах жизни: Иерархия, интеграция, узнавание // Современное естествознание и ма­териалистическая  диалектика.— М.: Наука, 1977.—— С. 328—350.

76.  Эрмаи Л., Парсон П. Генетика поведения и эволюция.— М.: Мир, 1984.— 566 с.

77.  Эспинас А. Социальная жизнь животных: Опыт сравнительной психологии с прибавлением краткой истории социологии.— СПб.: Тип. д-ра М. А. Хана, 1882.— 496 с.

78.  Этнические стеоротипы поведения.— Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1985.— 326 с.

79.  Alexander R. D. Darwinism and human affairs.— Seattle; London: Univ. of Washington Press, 1979.— 317 p.

80.  Alle W. C. The social life of animals.— N. Y., 1983.— 293 p.

81.  Altaian I. The environment and social behavior: Privacy, perso­nal space, territory and. crowding.— Monterey, Calif.:Brooks/Cole, 1975.

82.  Altman I., Chemers М. Culture and environment.— Monterey, Calif.:' Brooks/Cole, 1980.— 338

83.  Armitage К. В. Social variety in the yellow-bellied marmot: A population-behavioural system // Anim. Behav.— 1977.—V. 25.— P. 585—593.

84.  Baldwin J. D., Baldwin J. Sociobiology or balanced biosocial theory // Pacific Sociol. Rev.—San Diego, 1980.—V. 23, N 1.— P. 3—27.

85.  Barnard С. J., Burk Т. Dominance hierarchies and the evolution of «individual recognition» // J. Theor. Biol.— 1979.— V. 81, N .1.— P. 65— 73.

86.  Breed М. D., Bekotf М. Individual recognition and social relation­ship // J. Theor. BioL— 1981.— V. 88, N 3.— P. 589—593.

87.  Cavalli-Sforza L. L., Bodmen W. The genetics of human populations.— N. Y.: Freeman, 1971.

88.  Chepko-Sade D. Monkey group splits up // New Scientist.— 1979.— N 3.— P. 348—350.

89.  Cramer F. Fundamental complexity: A concept in biological sci­ences and beyong // Intcrdiscipl. Sci. Rev.— 1979.— V. 4, N 2.— P. 132—139.

90.  Christensen F. The problem of inertia // Phil. of Sci. (East. Lansin).—1981.—V. 48, N 2.—P. 232-247.

91.  Crook J. Sexual selection, dimorphism and social organization in the primates // Sexual selection and the descent of man. 1871—1971.—Chicago, 1972.

92.  Dawkins В. The selfish gene.— N. Y.: Oxford Univ. Press, 1976.— 224 p.

93.  Dittus W. The social regulation of population density and age — sex distribution in the toque monkey // Behaviour.— 1977.— V. 63, parts 3—4.— P. 281—322.

94.  Eibl-Eibesfeldt I. Liebe und Hass. Zum. Naturgeschichte elementaren Verhaltensweisen.— Munchen; Zurich: R. Piper & Co Verlag, 1984.— 293 S.

95.  Eisenstadt S. N. Yon Generation zu Generation.— Munchen: Springer-Verlag.— 1966.

96.  Estes R. D. Territorial behaviour of the wildebeest (Connochaetes taurinus Burchell, 1823) // Z. Tierpsychol.— 1969.— V. 26, N 3.— P. 284-370.

97.  Fagot В. I., Leinbach М. D., Hagan R. Gender labelling and the adoption of sex-«Fox» tiped behaviors // Dev. Psychol.— 1986.— V. 22, N 4.— P. 440—443.

98.  Freedman D. G. Human sociobiology: a holistic approach.— N. Y.: Free Press, 1979.— 242 p.

99.  Giedymin E. Science and convention: Essays on Henry Poincare's philosophy of science and the conventionalist tradition.— Oxford etc.: Pergamon Press, 1982.— 229 p.

100.          Hamilton V. D. The genetical theory of social behaviour // J. Theor. Biol.— 1964.— V. 7, N 1.— I.— P. l—lfc 11.— P. 17—52.

101.          Hayden-Thompson L., Rubin K. Н., Hymel Sh. Sex preferences in sociometric chices // Dev. Psychol.— 1987.— V. 23, N 4.— P. 558—562.

102.          Неушег A. Ethologisches Worterbuch.—Berlin; Hamburg: Paris, 1977.— 238 S.

103.          Holmes W. G., Sherman P. W. Kin recognition in animals // Amer, Sci.-1983.~V. 71, N 1.—P. 46—55.

104.          Honner J. The transcedental philosophy of Niels Bohr // Stud. in hist. a. philos. of sci.— L., 1982.— V. 13, N 1.— P. 1—29.

105.          Kontar F., Soussignan R. Etude ethologique des systemes d'interaction du jeune enfant avec ses pairs // Bull. SFECA.— 1986.—T. 1, N 2.—P. 97—110.

106.          Kortmulder К. The congener: A neglected area in the study ot behaviour // Acta biotheriol.—1986.— Y. 35, N 1—2 — P. 39—67.

107.          Kummer H. Primate societies, group techniques of ecological adap­tations.—Chicago: Aldine, 1971.

108.          Kwniner H., Goodall J. Conditions of innovative behaviour in primates // Phil. Trans. R. Soo. bond.— 1985.— В 308 — P. 203-214.

109.          Lewontin R. С. Sociobiology as an adaptationist program // Behavioural Science.—Luisville, 1979.—V. 24, N 1.—P. 10.

110.          Lorenz К. Der Kurnpan in der Umwelt des Vogels // J. fur Ornithol.— 1935.— V. 83.— S. 137—213.

111.          Lorenz К. Uber tierisches und menschliches Verhalten (gesammelte Abhandlungen, Band I, II)—Munchen: Piper, 1965.

112.          Lorenz K. Z. Evolutions der Verbal tens // Nova acta Leopoldiana.— 1975.— В. 42, N 218.— S. 271—290.

113.          Lorenz К. Z. The foundation of ethology.— N. Y.; Wien: Springer-Verlag, 1981.— 380 p.

114.          Lumnsden Ch. J., Wilson E. 0. Genes, mind, and culture: The coevolutionary process.— Cambridge, Massachusets; London: Harvard Univ. Press, 1981.—428 p. 

115.          Mech L. D. Why some deer are safe from wolves // Natur. Hist.— 1979.—V. 88, N 1.—P. 71—76.

116.          Novak V. J. A. The principle sociogenesis.— Praha: Aoademia, 1982.— 214 p.

117.          Parker G. A. Readings in sociobiology//Reading.— San Francisco. 1978.— P. 271—292.

118.          Phinney J. S. Social interaction in young children: initiation of peer contact // Psychol. Repta.~1979.-V. 45, N 2.— P. 489-490.

119.          Rose M. Sociobiology: Sense or nonsense.—Dortrecht; Besten; Lancaster: D. Reidel Publ. Co, 1985.— 260 p.

120.          Saitou T. Ecological study of social organization in the great tit, Parus major L. I—IV. // Jap. J. Ecol.— 1979.— V. 3, N 56.— P. 137—188.

121.          Sebeock T. A. La communication chez les animaux // Rev. inter­nal. des sciences sociales.-1967.-T. 19, N 1.—P. 95— 102.

122.          Stacey P. В., Bock С. E. Social plasticity in the acorn woodpe­cker // Science.— 1978.— V. 202, N 4374.— P. 1298—1300.

123.          Trivers R. L. The evolution of reciprocal altruism // Quart. Rev. Biol.-1971.-B. 46.—P. 35—57.

124.          Waterhouse M. J., Waterhouse H. B. Primate ethology and human social behaviour // Comparative ecology and behavioural of primates.— N. Y.; L., 1973.— P. 669—688.

125.          Wilson E. 0. Sociobiology: the new synthesis.— Cambridge: Har­vard Univ. Press, 1975.—697 p.

126.          Wilson E. 0. Sociobiology and human beings // Psychohist. Rev.—1983.—V. 11, N 2—3.—P. 5—14.

127.          Wilson E. 0. Biophilia.— Cambridge; London: Harvard Univ. Press, 1984.—157 p.

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

 

Агрессивность 94, 95, 158—160, 175, 176

Агрессия (см.: Поведение) Адаптивность социального поведе­ния 9, 66, 67, 92—94, 96, 1&0, 106—108, 138—149, 219—222

Активность 49, 151, 158, 174

Альтруизм 69—75, 95, 96

реципрокный 84—86, 99

родственный 6, 83, 84, 99, 187

Альянс 98, 99, 156

между молодыми индивида­ми 193—198

между самками 195, 199, 200

между самцами 184, 193, 199, 200

между самцами и самками 194, 200

понятие 183, 184, 195

формы 201, 202

Аналогии 204—206, 212, 224

Антропный принцип 20

Антропоцентризм 161

Архетип социальный 149, 202—206, 209, 211

Асимметричность взаимодействий (см.: Иерархия) 155, 172—183

Банды (школы, площадки молодня­ка) 145—147, 197—199

Биосоциальная эволюция 53—70, 103, 105—111, 216—219

концепция З, 4, 217—220

первичность — вторичность 43, 44, 67, 93, 84, 97, 220, 221

понятие 41—45

проблема 8, 41—43, 100

Борьба аа существование 5, 70— 75, 101—104, 159

Взаимная помощь 5, 70—75 Взаимодействия 44, 45, 49, 135

агрессивные 151

асимметричные (см.: Асим­метричность    взаимо­действий)

брачно-семейные 153, 165— 167

дружеские 156, 183, 184

родственные 169, 171, 184— 18G

территориальные 152, 153, 157—165

Взаимоотношения 48, 151—157

брачно-семейные 51, 166—

169 воспроизводства 123, 153,168

дружеские 51, 199—201

поколенные 196—199

родственные 51, 187—191,

196—19.9

Воспитание 59—61

альтруизма 69, 83, 84, 91

Генетика

математическая 91

поведения 90, 131, 132

популяционная 8

Гносеологическая триада 7, 11—14, 17, 28, 31

Гуманизационные тенденции в био­логии 26—41

Гуманизация естествознания 7, 14—22

Гуманитарное познание 15—17

специфика 16, 17

Дарвинизм 4, 54, 55, 70, 71, 101—105

Детерминанты социального поведения 123, 125—138

Детерминизм 126

Детские ясли 143, 144, 196, 197 Диспозиции 182, 183, 215, 216 Дифференциация науки 11, 12 Доминирование (см.: Иерархия)

Забота о потомстве 166, 168—171 Запечатлевание 165

Зоосоциология 3, 8, 42, 43, 80, 97—100

становление 54—70

Иерархия 154, 155

принцип организации 39

структура 175—178

Избыточные структуры сообщества 140—149

Инварианты социальной организации 9, 109

понятие 150, 151

Интериоризация отношений 111, 183

Индивидуальное узнавание 186—192 

механизмы 198, 191

Инфантицид (детоубийство) 167, 168, 215

Кланы 50, 99, 197

Клубу 141—143

Когорты половозрастные 179, 180

Колонии 140—147 

Конвенционализм 13, 19, 20

Кризис познания 11

Критерии научности 13, 14

Лестница биосоциальная 61, 62  64, 68, 97, 98

Механизмы социальные 59—в3,137, 148, 149

регуляции популяционного гомеостаза 113—120

формирования отношений в сообществе 138—140

эволюции социальности 71— 75, 103, 104, 109

Непотизм 99

Организация 57, 120—122, 174—176, 219—222

Отбор групповой 84

естественный 101—104

Персонализация среды 158—165

видовая 161, 162

индивидуальная, внутри со­общества 162

простое присвоение ресур­сов 161

Поведение

агрессивное 157—160

групповое 45, 46

инадаптивное (см.: Избы­точные структуры сооб­щества)

индивидуальное 49,  106, 107, 113—115, 131—133

коллективное 45, 46

кооперативное 45, 46

общественное 45, 46

план 40 

разнокачественность 173—179

социальное 47—50

территориальное 116, 117

Поведенческие механизмы регу­ляции (см.: Механизмы со­циальные)

Полиандрия 170, 171

Полигамия 118, 170

Помощники 118, 170

влияние на репродуктивный успех семьи 145

Понимание 16, 24, 25

Популяция 51, 52, 107

«оппортунистическая» (r-стратегия) 112

равновесная (K-стратегия) 112

Предпочтение 187, 191, 192

знакомых 189—191, 197

индивидов своего пола 192— 195

родичей 189, 197

Принципы взаимодействия биологических систем 172—174 Принципы познания 7, 18—22, 32—41

аксиологичности 39, 40 дополнительности 21—23 индуктивизма 12—14, 28 историзма 32—35 неоднозначность 17—28, 38 несовместимость 25, 28—41 редукционизма 6, 12—14, 28, 29 самоорганизации 35—37 системности 37, 38, 40, 41 универсализма 12—14, 28 эволюционизма 33, 34 эмергентности 37—39 Приспособленность дарвиновская 176

совокупная 83—85

Проблема «инструментального сва­ривания» 18, 19, 23, 24 Прогресс

биологический (морфологи­ческий) 218—222

социальный 9, 67, 71, 217— 220 Промискуитет 171

Психология 5, 18, 55

бихевиоризм 6, 18, 76   зоопсихология 31

рефлексология 31

сравнительная 4, 18, 76

Ранг социальный 177, 178 Регуляция (см.: Механизмы со­циальные)

 Редукционизм 77, 89, 91, 92, 99, 100

Репродуктивная группировка 51 Репродуктивный успех 176 Ресурсы 151, 152, 158—165, 168

характер распределения 164 Ритуал 129, 130, 135—140, 177, 182, 183

Родственные группы 60, 98

Роль 176—178, 181

Семья 50, 59—63, 65, 66, 9S, 99. 153, 165—172

формы 167—171

Синхронизация поведения 173—175

Система социальная 48

классификация 9, 6-1, 164, 165, 169—171. 179—181, 203, 215

понятие 50—53

типы 57—69          .

\Социальная жизнь животных (см.: Зоосоциология)

Социальная

история 8, 223—226

организация (см.: Организация)

Социальное поведение (см.: Поведение) 8, 78, 90, 107

адаптивность 106, 107

понятие 45—50, 110, 111

продукты 128—130

соотношение с индивидуальным 110, 111, 125—128, 135

функции 139, 139

Социальность животных 4, 42, 5в— 52, 56—63, 65

основания 68—70

формы 5, 98

Социоантропогенез 43 Социобиология 6, 32, 81—105, 110

математическая 87, 88, 91 предмет 90, 92

человека 89

экологическая (см.: Социоэкология) Социодемографическая система 82 88, 89, 121, 122

Социология 4, 18, 54, 101—105 Социология животных (см.: Зоо­социология)

Социоэкология 79, 88, 89 Сопиоэтология 8, 79—82 Стереотип 123—125,130—140 Структура социальная 115—120, 148, 175—179, 181, 217

Теория

реливеров (разрешающих механизмов) 29, 30 реципрокного альтруизма 84—86 синтетическая — эволюции 92, 93, 103, 104

социальной обусловлен­ности 207—210

эволюции и эмансипации ри­туала 134

этологии культуры 89 Территория 163 Территориальное поведение 116, 117

Территориальность 94, 95, 116—118, 151, 157—165, 168 Типология социальных систем 96, 263

Традиции 139, 140

Филогенез 217—226 Функциональные группы в сооб­ществе 118

Теории

авторегуляции динамики численности популяции 115

генетическая — социального поведения 83, 84

конвенционального поведения 86

реалистическая — группо­вого конфликта 86, 94, 95

Холизм 21

Ценности 160, 161, 176, 182, 183

Эгоизм гена 87, 88, 104

Экология популяционная 8, 111— 113

Экологическое значение социального поведения 109—123

Этология 31, 75—82, 89, 133

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

 

Александер Р. Д. (см.: Alexander

R. D.) 87, 1&9

Альтман И. (см.: AItman I.) 162

Байбурин А. К. 181, 227

Балашов Ю. В. 20. 227

Барлоу Г. 132

Бехтерев В. М. 31

Бор Н. 21, 22, 26, 31

Боуэрс 189

БраУн Дж. 145

Брил М. (см.: Breed М. D.) 189

Брэм А. Э. 66

Бэр К. М. 24 

Бэкон Р. 30

Бэкофф М. (см.: Bekoft М.) 190

Бэрещ Д. 91

Бюффон Ж. 33

Вагнер В. А. 167, 227

Вильсон Э. О. (см.: Wilson E. О.)

86, 89, 92, 97, 98, 112, 147, 229 Винни-Эдвардс В. 79, 220 Вольтерра В. 87

Воронин В. Т. 3

Вуд Р. 18

Вундт В. 18

Гамильтон У. (см.: Hamilton W. D.) 81, 83—85, 87, 187, 189

Гаузе Г. Ф. 87, 227

Гегель Г. 151

Гексли Т. Г. 71

Гельмгольц Г. 18

Гете И. В. 151

Гольцман М. E. 88, 175, 176, 184,

190, 227

Гудолл Дж. (см.:  Goodall  3.)

119, 136

Гулд Д. 92

Дарвин Ч. 4, 33, 101—105

Декарт Р. 12, 13, 30, 227 .

Дилгер У. 131

Докинз Р. (см.: Dawklns R.) 83,

104

Дыосбери Д. 76, 227

Евсиков В. И. 114, 118, 197, 229 Жоффруа Сеяг-Идер 8. 53 Захаров А. А. 119, 176, 227 Иваницкий В. В. 44, 45, 220, 227

Казютинский В. В. 20, 227 Карпинская Р. С. 87, 91, 92, 227

Карпович В. Н. 89, 125, 215, 227, Кениг О. 89      

Кесслер К. Ф, 5, 71

Конт О. 4         

Красилов В. А. 33, 52, 77, 102, 222, 227               

Кребс Ч. 115

Кристиан Дж. 115

Кропоткин П. А. 5, 51, 70—72, 74, 75, 84, 100, 104, 147, 220, 228 Крук Дж. (см.: Crook J.) 79, 82, 89, 117, 220, 231

Куммер X. (см.: Kummer Н.) 136, 188

Кутенков А. П. 116, 228 Кэмпбелл Д. Т. 86, 94, 96, 137, 183, 228   

Ламарк Ж. Б. 33.-102,

Дамсден Ч. (см.: Lumsden  Ch. J.)

87, 93

Леви-Строс К. 178, 184, 212, 228 Левонтин Р. (см.: IieWntin R. С.) 92

Лейбниц Г. 13

Либих Ю. 14

Линден Ю. 135, 228

Лоренц К. (см.: Lorenz К. Z.) SO,

78, 89, 90, 135, 136, 184, 191,

201, 206, 213, 220, 228

Любищев А. А. 23, 228

Майр Э. 23, 228

Мак-Артур Р. 112

Маркарян Э. С. 137, 139, 228. Маркс К. 15, 16, 151, 208 Мархинин В. В. 46, 228

Max Э. 18—22, 31, 32, 228 Меерсон Ф. 3. 113, 228

Межуев В. М. 16, 228 Меннинг О. 78, 90, 131, 133, 22& Милликен Р. 23

Мич Л. (см.: Mech L. D.) 120 Моисеев Н. Н. 222, 228

Моль А. 167, 228

Морган Л. Г. 77

Моррис Д. 133

Мэйнард Смит Дж. 81, 83, 86—88, 167, 198, 228

Наполеон Б. 14

Никольский С. А. 87, 91, 227 Новак В. Я. (см.: Novak V. A. ?.) 44, 45, 65, 85, 184, 220, 222, 228

Олли У. (см.: Alle "W. С.) 78, 115, 220

Павлов И. П. 18

Панов E. Н. 3, 49, 50, 79, 81, 82, 87, 88, 90, 133, 134, 143, 145, 147, 167, 171, 184, 220, 228, 224

Паркер Г. (см.: Parker G. A.) 158 Парсонс П. 90, 230

Парсонс Т. 11, 14, 229

Платон 206

Плетнева С. А. 117, 229

Плюснин Ю. М. 114, 118, 169, 188, 192—194, 229

Поппер К. 128, 129, 229

Постон Т. 29, 229

Прайс Дж. Р. 88

Пригожин И. Р. 7, 28, 36—38, 173, 222, 229

Пуанкаре А. 13, 19, 20, 229 Путилов А. А. 174, 229

Райт С. 87

Резерфорд Э. 18

Резникова Ж. И. 84, 186, 223, 229

Рогов В. Г. 114—229

Ротенбухлер У. 131

Роуз Ф. 166, 192, 229

Рьюз М. (см.: Rose М.) 23,220, 229

Саймак К. 210

Сайтоу Т. (см.: Saitou Т.) 121

Семенов Е В. 47—50, '229

Сеченов И. М. 150

Скиннер Б. 18

Слободская Е Р. 192, 193, 229

Сорокин П. А. 5, 35, 38, 229, 230

Спенсер Г. 4, 35, 54, 55, 116, 230

Стенгерс И. 28, 36, 173, 229

Сторер Н. 11, 14, 229

Стюарт И. 29, 229

Сэлинз М. 92

Тамарин Р. 115

Тинберген Н. 133, 134, 137, 141, 220, 230

Тойнби А. Дж. 30

Том Р. 29, 230

Торндайк Э. 76

Трайверс Р. (см.: Trivers R. L.) 81, 84, 85, 87, 99

Уголев А. М. 205

Уоддингтон К. X. 230

Уоллес А. Р. 33

Фелингср А. Ф. 3

Фехнер Г. 18

Финерти Дж. 115

Фишер Р. 87

Фоллесдаль Д. 31, 135, 240 Фофанов В. П. 169, 229

Хайнд Р. 78, 124, 132, 230

Хаксли Дж. 73 .

Хейдметс М. 160, 163, 230 Хеимер Э. (см.: Неуюег А.) 49, 78 Хокинг С. 22, 230

Холмс У. (см.: Holmes W. G.) 180

Холтон Дж. 20, 21, 24, 230

Хон Г. Н. 26, 230

Чепко-Заде Д. (см.: Chepfco-Sade

D.) 118

Чернов Е- 87, 115

Шерман Н. (см.: Sherman P.) 196

Шилов И. А. 113, 230

Шрейдер Ю. А. 37, 38, 40, 137—139, 230

Щуков Г. А. 26, 230

Эмпедокл 69

Энгельгардт В. А. 186, 187, 230

Энгельс Ф. 15, 16

Эрман Л. 90, 230

Эспинас А. 5, 41—45, 56—70, 72, 74, 93, 97, 98, 147, 168, 184, 186, 220, 222, 230

Эстес Р. (см.: Estes R. D.) 116

Эшби У. Р. 35

Яблоков А. В. 103

Alexander R- D. 88, 98, 230

Alle W. С. 115, 230

AItman I. 162, 230

Armitage К. В. 231

Baldwin J. D. 88, 231

Barnard С. J. 188, 231

Bekott М. 189, 231

Bock С. E. 118, 232

Bodmen W. 122, 231

Breed M. D. 189, 231

Burk T. 188, 231

Cavalli-Storza L. L. 122, 231

Chemers М. 162, 230

Chepko-Sade D. 118, 231

Christensen P. 14, 231

Cramer F. 32, 231

Crook J. 231

Dawkins R. 84, 231

Dittus W. 120, 231

Eibl-Elbesteldt I. 89, 133, 231

Eisenstadt S. N. 168, 178, 231

Estes R. D. 116, 231

Fagot B. I. 193, 231

Preedman D. G. 89, 231

Giedymin E. 13, 231

Goodall J. 136, 232

Hagan R. 231

Hamilton W. D. 83, 187, 231

Hayden-Tompson L. 193, 231

Heymer A. 47—49, 78, 231

Holmes W. G. 190, 231

Honner J. 14, 231

Hymel Sh. 231

Kontar F. 193, 232

Kortmulder К. 191, 232

Kummer Н. 1.46, 188, 232

Leinbach M. D. 231

Lewontin В. С. 92, 232

Lorenz K. Z. 78, 89, 90, 93, 133, 184, 191, 232

Lumsden Ch. J. 84, 93, 232

Mech L. D. 120, 232

Novak V. J. A. 232

Parker G. A. 158, 232

Phinney J. S. 193, 232

Rose M. 84, 91, 232

Rubin К. Н. 231

Saitou T. 121, 232

Sebeock T. A.. 108, 232

Sherman P. W. 190, 231

Soussignan R. 193, 232

Stacey P. B. 118, 232

Trivers R. L. 84, 232

Waterhouse Н. В. 193, 232

Wilson E. 0. 84, 89, 90, 92, 93, 202

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

От автора . . . . . . . . . ..........3

Введение . . . . .... . . . .........4

Глава 1

ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ПОВЕДЕНИЯ СЛОЖНЫХ СИСТЕМ.........................................................................10

1.2. Гносеологические принципы гуманитарных наук и тенденции гуманизации естествознания ...   14

1.3. Физическое и психическое. Проблема неоднозначности познания ...............   17

1.4. Проблема неоднозначности объяснения в биологии   22

1.5. Несовместные гносеологические системы в поведенческих науках ...............   28

Глава 2

ПОНЯТИЕ БИОСОЦИАЛЬНОСТИ И СТАНОВЛЕНИЕ ЕСТЕСТВЕННО-НАУЧНОЙ ПРОБЛЕМЫ БИОСОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИИ ..............    41

2.1. Определение понятий .............. 43

2.2. Феномен биосоциальности в биологии XIX в. Социология животных ........ . . . .  53

2.3. Братская любовь или взаимная помощь? ...   70

2.4. Этология ....................   75

2.5. Социобиология. Причины и предпосылки формирования новой науки .............   81

2.6. Социобиология: направления развития . . ....   86

2.7. Теоретико-методологические затруднения социобиологии ...................   91

2.8. Социология животных и социобиология . . . .97

2.9. Дарвинизм и Социология ...........  101

Глава 3

РАЗВИТИЕ НАДЫНДИВИДУАЛЬНЫХ ФОРМ. ПОВЕДЕНИЯ И ПРОБЛЕМА АДАПТИВНОСТИ СОЦИАЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ......  105

3.1. Проблема биосоциальной эволюции и подходы к ее исследованию  —105

3.2. Поведение и экология (этологические механизмы регуляции популяционного гомеостаза) . . .111

3.3. Стереотипы и ритуалы. Проблема обеспечения социального поведения .............123

3.4. Функции социального поведения (смысл стереотипного и ритуального поведения) 138

3.5. «Избыточные» компоненты социальной структуры .....................140

Глава 4

ИНВАРИАНТЫ СОЦИАЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ .......149

4.1. «Сам» и «сородич». Типы взаимоотношений между организмами ...............150

4.2. Территориальность ...............157

4.3. Семья ....................165

4.4. Асимметричность взаимодействий .......172.

4.7. Теория социальной обусловленности, или Чем отличаются баньши и колесник от гоблинов и троллей ...................207

СОЦИОГЕНЕЗ И ФИЛОГЕНЕЗ: ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ БИОСОЦИАЛЬНОЙ И ОРГАНИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ (вместо заключения} ....................217

Список литературы ...................227

Предметный указатель .................233

Именной указатель ...................236