Пишите нам: info@ethology.ru

Обезьяны "говорящие" или только "думающие"?

Отзыв на книгу З.А. Зориной, А.А. Смирновой. О чем рассказали "говорящие" обезьяны: Способны ли высшие животные оперировать символами? М.: Языки славянских культур, 2006. 424 с.

1Фридман В.С., ²Бурлак С.А.

1Биологический факультет МГУ, ²Институт Востоковедения РАН

В 2006 г. в издательстве А.Д. Кошелева "Языки славянских культур" вышла книга З.А. Зориной и А.А. Смирновой "О чем рассказали "говорящие" обезьяны: Способны ли высшие животные оперировать символами?". Появление ее вызвано растущим интересом лингвистов к "сопредельным областям" – к коммуникативным возможностям других видов – и дает повод поговорить о них подробнее. И действительно, книга в целом адресована читателю-гуманитарию.

Кажется парадоксальным, но в лингвистике нет определения языка. Однако при ближайшем рассмотрении такая ситуация оказывается вполне понятной: чтобы определить что-либо, надо установить его пределы, а это невозможно сделать без четкого знания того, что соседствует с определяемым понятием. Язык – это коммуникативная система, следовательно, для того, чтобы определить его, необходимо хорошо представлять другие коммуникативные системы, прежде всего возникшие и эволюционирующие естественным путем (как и человеческий язык) коммуникативные системы животных. Книга З.А. Зориной и А.А. Смирновой дает лингвистам возможность познакомиться с тем, какие аспекты коммуникативного поведения доступны наиболее близким к человеку животным – человекообразным обезьянам. Главная цель книги – ознакомить специалистов-гуманитариев, прежде всего языковедов, с достижениями так называемых "языковых проектов" – масштабных экспериментов по обучению животных (в первую очередь человекообразных обезьян) языку, но поставленные в ней вопросы и приведенные данные позволяют взглянуть на проблему шире и поговорить о биологических предшественниках языка, представленных не только у "говорящих" обезьян, но и у других видов.

Книга открывается предисловием издателя, А.Д. Кошелева, где ставится основной вопрос, на который лингвисты (и другие гуманитарии) хотели бы получить ответ: можно ли считать, что та система коммуникации, которой овладевают шимпанзе и бонобо в ходе "языковых проектов", близка к языку человека – хотя бы к языку ребенка 2–2.5 лет – "или же это иной "язык", лишь внешне сходный с человеческим?" [стр. 16]. Но попытки получить ответ на него неизбежно упираются в другой вопрос: а что должно служить критерием такой близости? Как пишет А.Д. Кошелев, "готового аргументированного ответа у лингвистов, по-видимому, просто нет" [стр. 16]. Далее в предисловии дается широкая панорама самых разнообразных и подчас взаимоисключающих взглядов лингвистов на сущность языка, оцениваются достижения обезьян – участников "языковых проектов" с точки зрения выдвигаемых разными исследователями критериев.

Авторы в своем предисловии ставят несколько иную цель – "показать, что основу усвоения языков-посредников антропоидами ... составляют выявленные у них в традиционных лабораторных экспериментах высшие когнитивные функции: обобщение, абстрагирование, формирование довербальных понятий" [стр. 32], продемонстрировать, "в какой мере употребление тех или иных аналогов языка отражает их (антропоидов. – В.Ф., С.Б) способность к символизации" [там же], с тем, чтобы читатель сам смог судить "в какой степени формируемый у шимпанзе способ общения можно считать прообразом или аналогом того языка, которым пользовался человек на ранних этапах антропогенеза" [там же].

В начале книги авторы кратко касаются естественных коммуникативных систем животных, излагают историю изучения мышления и сознания у позвоночных – с тем, чтобы показать читателю, "какими сведениями о высших когнитивных процессах у животных ... располагала наука" [стр. 41] ко времени начала "языковых проектов", – дают общую характеристику мышления животных – прежде всего, в тех аспектах, которые важны для сопоставления мыслительных способностей высших антропоидов и человека.

После всех этих необходимых предварительных замечаний авторы переходят к рассказу об изучении орудийной деятельности и интеллекта обезьян, главным образом, шимпанзе. Еще в первой половине XX в. было показано, что использование обезьянами орудий отражает их "способность воспринимать всю ситуацию в целом, со всеми ее внутренними связями, и благодаря этому принимать адекватное решение" [стр. 59]. Эта способность у высших приматов развита в большей степени, чем у низших – были выявлены задачи, которые шимпанзе могут решить сразу, заранее предвидя результат своих действий, а низшие обезьяны, например, капуцины – только методом проб и ошибок…

Следующие несколько глав посвящены отдельным аспектам мышления животных – обобщению и абстрагированию, пониманию чисел и счету, операциям логического вывода. Здесь авторы не только рассказывают об изучении соответствующих способностей шимпанзе и других млекопитающих, но и детально описывают свои собственные эксперименты с серыми воронами, – им удалось показать, что вороны способны "обобщать признак "больше по числу элементов"", складывать числа (в пределах четырех) и даже пользоваться при этом настоящими знаками – цифрами. Таким образом, З.А. Зорина и А.А. Смирнова показывают, что "даже самые высокие степени обобщения ... нельзя считать прерогативой приматов" [стр. 86]: они составляют родовую черту высокоорганизованных позвоночных и встречаются также у менее продвинутых групп, чем приматы, пусть разрозненно, а не в комплексе, или развитые не так сильно. Завершается эта часть книги сравнительной характеристикой интеллекта высших и низших обезьян.

Далее авторы переходят к основной теме книги – "говорящим обезьянам". Они рассказывают о первых попытках (в начале XX века) научить человекообразных обезьян говорить – эти попытки потерпели неудачу, поскольку обезьян пытались научить звучащей речи, к которой они не приспособлены анатомически. В то же время воспитание детенышей шимпанзе в домашней обстановке, так, как если бы это были человеческие дети (а в одном из экспериментов и вместе с собственным ребенком исследователей), позволило узнать очень многое о когнитивных способностях этих обезьян – предшественниках символического мышления человека.

Следующим этапом в изучении обезьян стали попытки наладить диалог с ними при помощи других средств – жетонов разной формы, отдельных жестов, придания нового значения врожденным звуковым сигналам и рефлекторным звукам (кашель, икота, кряхтение, чавканье и т.п.). Выяснилось, что обезьяны – причем не только человекообразные – вполне способны "усваивать некоторое количество знаков и пользоваться индивидуально приобретенными средствами общения" [стр. 132]. Кроме того, оказалось, что рефлекторные звуки подходят для образования знаков лучше, чем коммуникативные звуковые сигналы – последние оказываются "уже заняты", слишком сильно связаны с соответствующими эмоциональными состояниями животного. Таким образом авторы вплотную подводят читателя к выводу, что возникновение человеческого языка едва ли могло быть результатом развития врожденных звуковых сигналов.

Прежде, чем перейти собственно к описанию "языковых проектов", авторы пытаются сформулировать "какими свойствами должно обладать языковое поведение обезьян, чтобы считать его аналогом языка человека". Они напоминают читателю критерии Хоккета [Хоккет, 1970: 56–64] и кратко обсуждают наиболее важные из критериев, предлагавшихся другими авторами – уровень обобщения, преднамеренность коммуникации, способность не только продуцировать знаки, но и понимать их, наличие синтаксиса (точнее, лишь порядка слов). Авторы четко разграничивают собственно человеческий язык и коммуникативные системы, усвоенные обезьянами – последние называются "языками-посредниками".

Так сложилось, что опытами по обучению обезьян тем или иным формам знакового поведения занимались, главным образом, психологи. Так что задачи, которые они перед собой ставили, вопросы, на которые они пытались получить ответы, те аспекты знакового поведения, которые в наибольшей степени замечались исследователями, лежали по преимуществу в сфере когнитивных способностей, а не собственно языка. Поэтому, излагая результаты их экспериментов, авторы много внимания уделяют рассказам о поведении подопытных обезьян, не связанном напрямую с коммуникацией, но важном для понимания возможностей их интеллекта. Эти наблюдения весьма существенны, поскольку позволяют представить себе, насколько шимпанзе способны оперировать "хранящимися в памяти образами и представлениями" [стр. 153], – это формирует базу для усвоения знаков.

Авторы подробно рассказывают об условиях наиболее известных экспериментов – с шимпанзе Уошо (А. и Б. Гарднеры), Сарой (Д. и А. Примэки), Ланой (Д. Рамбо), Нимом (Г. Террес), Шерманом и Остином (С. Сэвидж-Рамбо), гориллой Коко (Ф. Паттерсон), бонобо Канзи и его сестрами (С. Сэвидж-Рамбо), кратко касаются экспериментов менее известных – с шимпанзе Люси, гориллой Майклом, орангутаном Чантеком и др. В книге описывается словарь "говорящих" обезьян (для многих жестов приведены не только словесные описания, но и рисунки), характеризуются особенности их коммуникативного поведения и усвоения языка-посредника.

Безусловное достоинство книги З.А. Зориной и А.А. Смирновой состоит в аккуратном опровержении живучих мифов о том, что "говорение" антропоидов – не более чем дрессировка. Авторы тщательно разбирают историю возникновения такого рода мнений, постоянно сопоставляют методически тщательные проверочные эксперименты авторов языковых проектов (обычно бывших осторожными скептиками, как Сью Сэвидж-Рамбо, и убеждённых фактами лишь в процессе работы) с огульным отрицанием критиков, доходившим до диффамации. Можно думать, что детальное изложение этой дискуссии позволит многим из тех, для кого "говорение" обезьян неприемлемо (сторонники "школы Хомского", многие психологи, биологи, убеждённые в "пропасти" между системами сигнализации человека и животных) более беспристрастно рассмотреть факты.

Впрочем, агрессивных критиков часто убедить невозможно. Самыми активными ретрансляторами идей, что авторы языковых проектов с антропоидами – не учёные, а дрессировщики, которые "перескочили через головы учёных и предстали со своими захватывающими номерами прямо перед публикой в "Тунайт шоу" и "Нэншл Джиогрэфик"" [Пинкер, 2004: 319] стали последователи Хомского. Стивен Пинкер прямо-таки дезинформирует читателя, утверждая, что "один глухой человек, для которого амслен является родным", "и который был в команде, работавшей с Уошо" (тренером? подсобным рабочим?), считал что обезьяны так и не выучили никаких знаков ASL [Пинкер, 2004: 320].

На деле замечания этого глухого тренера были вполне осмысленны: исследователи, освоившие амслен только в связи с опытами, были недостаточно критичны к телодвижениям шимпанзе и нередко приписывали коммуникативное значение потягиваниям, похлопываниям и другим выразительным движениям естественного характера, не имеющим отношения к языку. К слову, точно такая же проблема стоит перед всяким этологом, наблюдающим обмен демонстрациями у рыб, птиц или ящериц: как выделить сигнальный инвариант, имеющий специфическое значение для партнера, из множества выразительных движений и экспрессивных реакций возбуждённых участников взаимодействия, которые "сплавлены" с действительно значащими элементами в некий целостный образ, – именно его и фиксирует впечатление наблюдателя [см. Paton, Caryl, 1986; Paton, 1986; Фридман, 1993]. Эти замечания были учтены в опытах С. Сэвидж-Рамбо, наиболее убедительно продемонстрировавшей, что "языковая способность" шимпанзе и особенно бонобо вплотную приближается к человеческой, так что можно говорить даже о "континуитете" между "говорением" человека и "говорящих обезьян" [Fouts, Jensvold, 2005; Arbib, in press]. Но об этом в книге С. Пинкера нет ни слова!

Ещё в 1983 году известный лингвист и специалист по амслену Уильям Стокоу (автор словаря American Language) на основании анализа видеозаписей жестикуляции Уошо, Мойи и Лулиса пришёл к выводу, что шимпанзе не только способны к знаковому общению, но и реализуют эту возможность, обмениваясь сообщениями при помощи знаков того варианта ASL, который был избран в качестве языка-посредника, и их жесты реализуют знак именно этого языка, и имеют именно то значение, которое нужно выразить в данный момент по ходу задачи [Stokoe, 1983, 2001; Arbib, in press].

Вообще-то, шимпанзе ничего не могут сделать точно и аккуратно – и в этом состоит, пожалуй, самое значительное отличие даже самых талантливых из "говорящих обезьян" от людей, миллионы лет эволюции которых совершенствовалось умение изготавливать орудия по образцу [см. Гудолл, 1992; Лоренц, 1998]. Следовательно, совершенствовалось умение держать в сознании идею соответствующего орудия, концепт определённой действительности, подлежащей преобразованию этого рода орудием, и концепт собственно изготовляющей деятельности, а также система знаков, посредством которыми можно осуществлять "эйдетический метаболизм" [Барулин, 2002] – обмениваться идеями внутри сообщества и совершенствовать идеи в процессе обмена.

Отдельная глава книги З.А. Зориной и А.А. Смирновой посвящена эксперименту Айрин Пепперберг по обучению устному английскому языку серого попугая (жако). Попугай мог вполне осмысленно отвечать на вопросы, определяя форму, цвет и количество предметов. В этой же главе кратко затрагиваются опыты с "говорящими" врановыми.

Казалось бы, разделы, посвящённые исследованию элементарного мышления серых ворон и попугая жако, плохо вписываются в общую концепцию книги. Но все же, по-видимому, эти разделы полезны: они позволяют показать, каковы требования к методической корректности экспериментов, связанных с решением животными проблемных задач, на основании которых можно утверждать, что животное при решении проблемной задачи Х демонстрирует умственные способности У, соответствующие одноимённым умственным способностям человека, которые исследуются психологами при помощи инстроспекции.

Такое уподобление сложнее всего осуществляется применительно к составляющим сознания – воображению, намерениям, способности оценивать состояние других ("знаю ли я, что он тоже знает", т.н. Theory of Mind и пр.). Поскольку методы инстроспекции к животным неприменимы, в таких экспериментах особенно тщательно должен быть подобран контроль. Лучше всего это показано в опытах, когда обезьянам предлагали палкой выталкивать приманку из прозрачной трубки. Проделав в трубке отверстие снизу, через которое приманка может попасть в "ловушку" – стакан – легко понять, действительно ли животное представляет себе структуру задачи. Оказывается, что антропоиды вполне представляют, капуцины – нет, но выталкивают палкой те и другие с одинаковым энтузиазмом.

Мышление животных всегда остаётся гипотезой, дедуктивной реконструкцией отдельных "возможностей интеллекта", основанной на решении животными конкретных проблемных задач и сильно зависящей от способа постановки опыта. Наличие общего языка-посредника позволяет частично снять эти ограничения и исследовать интеллект животного напрямую: в этом значение опытов с "говорящими обезьянами".

Подводя итоги, З.А. Зорина и А.А. Смирнова сравнивают языки-посредники, усвоенные обезьянами, с человеческим языком. Между этими коммуникативными системами обнаруживается достаточно много сходств. Так, обезьяны способны "присваивать определенное значение некоторому ранее нейтральному для них стимулу" [стр. 259] и использовать его вместо обозначаемого предмета или действия (свойство семантичности), могут преобразовывать исходный набор знаков, формируя новые сложные обозначения для предметов и ситуаций (свойство продуктивности), демонстрируют способность "говорить" о том, что не является доступным наблюдению "здесь и сейчас" (свойство перемещаемости). Показана даже культурная преемственность при освоении языков-посредников.

В книге говорится не только о том, каких успехов добивались обезьяны в ходе обучения, но и об их достижениях "сверх программы" – изобретении собственных знаков, шутках, употреблении знаков "по собственной инициативе в незапланированных, экстренно сложившихся ситуациях" [стр. 164], в том числе в качестве брани. Особенно поразительны, пожалуй, успехи "семьи Уошо" – небольшой колонии шимпанзе, владеющих жестовым языком амслен. Эти обезьяны, как показывают видеозаписи, сделанные в отсутствие наблюдателей, общались между собой на амслене, просили друг друга, хвалили себя, чтобы избежать наказания, обсуждали цветные картинки, фасоны одежды и фотографии в журналах.

У книги два послесловия – Вяч.Вс. Иванова и А.Д. Кошелева. Вяч.Вс. Иванов пытается провести сравнительное изучение коммуникативных систем различных животных – от пчел до приматов – и человека, говорит о мозговых коррелятах используемых в этих системах сигналов. А.Д. Кошелев разрабатывает, с учетом данных о возможностях человекообразных обезьян, свою теорию языкового знака, структуры языкового значения, обсуждает структуру человеческого представления действительности, которая выражается в свойствах языка, сравнивает "язык антропоида, двухлетнего ребенка и взрослого человека" [стр. 415], высказывает свою гипотезу о происхождении человеческого языка. Язык, по мнению А.Д. Кошелева, "возник для экспликации содержания системного представления человека, отражающего наряду с общезначимыми и его персональные, личностно-значимые интерпретации элементов окружающего мира" [стр. 417]. Наличие категориальной структуризации знаковой системы весьма существенно для определения языка вообще, поскольку в ограниченной степени свойственно и так называемым системам сигналов-символов у животных (referential signals). По этой причине они могут быть названы "категориальными" сигналами [см. Резникова, 2005] и противопоставлены сигналам-стимулам, выражающим разные градации внутреннего состояния самой особи, а не разные категории значимых объектов во внешнем мире, общем у животного с его потенциальными партнёрами и конкурентами.

Как и в человеческом языке, категориальная структуризация знаковой системы здесь также эксплицирует системное "представление" соответствующих существ о внешнем мире и об альтернативных категориях значимых объектов этого мира, хотя, конечно, система эта примитивнее и проще, чем у людей (см. ниже).

Книга З.А. Зориной и А.А. Смирновой очень ценна – в ней под одной обложкой собрано на русском языке большое количество данных, разбросанных по зарубежной литературе ("представленных в сотнях статей и десятке монографий" [стр. 32]), и они изложены внятно даже для неспециалиста (едва ли не единственное упущение – упоминание без пояснений "канона Моргана" на стр. 271–272). Кроме того, в книге подробно рассказывается об отечественных работах в области изучения мышления животных. Еще более существенно, что авторы четко рассказывают о материалах и методах экспериментов, с тем чтобы читатель мог сам оценить сделанные исследователями выводы. Они опираются только на надежные источники (это специально подчеркнуто, например, на стр. 237–238) и говорят о необходимости осторожной оценки результатов рассмотренных экспериментов [стр. 258].

Книга рассказывает не только о самих "языковых проектах", но и о последующей судьбе обезьян – их участников. Приведенные на стр. 269–275 единичные наблюдения коммуникативного поведения обезьян открывают возможности для постановки следующих вопросов – для будущих исследований.

Но все же у лингвиста после прочтения этой книги остается некоторая неудовлетворенность. Дело в том, что для З.А. Зориной и А.А. Смирновой главным результатом является то, "что "рассказали" Уошо и другие "говорящие" обезьяны о своих когнитивных способностях" [стр. 283].

Действительно, шимпанзе и бонобо оказались способны к орудийной деятельности, сравнимой с орудийной деятельностью первобытного человека олдувайской эпохи, продемонстрировали наличие у них "теории ума" и "макиавеллиевского интеллекта". Данные авторов убедительно показывают отсутствие жесткого барьера между человеком и животным и всю осмысленность постановки проблемы поиска биологических "корней" человеческого мышления... Впрочем, с той же четкостью они демонстрируют, что у всех приматов, кроме шимпанзе, бонобо и гориллы, а уж тем более у не-приматов не приходится ждать прямых соответствий человеческим формам мышления и свойственным человеку ментальным структурам.

Исследования интеллекта и рассудочной деятельности не-приматов показывают, что здесь имеется лишь потенция развития в этом направлении в виде способности к абстрагированию, обобщению, счету, к выделению причинно-следственных и логических связей в окружающем мире и пр. Психолог О.Ф. Севастьянов [1989; 1991] называл эти формы элементарного мышления и знаковой деятельности животных "семенами" человеческого мышления и языка.

Но о собственно "языковых" способностях животных в книге, как ни парадоксально, сказано очень мало.

Такой коммуникативный диссонанс между "вопросом" лингвистов и "ответом" этологов составляет существенный недостаток книги. Он ухудшает качество междисциплинарного диалога, заявленного во введении как необходимость современного момента развития этологии, лингвистики, семиотики и других дисциплин, объединившихся в исследованиях происхождения языка [см. Бурлак, 2007].

Из приводимых З.А. Зориной и А.А. Смирновой сведений безусловно следует, что интеллект антропоидов вполне достаточен для демонстрации "языковой способности" на человеческом уровне, по крайней мере, в рамках возможностей искусственных языков-посредников. Впрочем, возможности языков-посредников, безусловно, беднее и уже, чем возможности нормального языка, и поэтому Вяч.Вс. Иванов в своей статье сравнивает диалог обезьян и экспериментаторов в "языковом" проекте с детско-взрослым пиджином индейского племени команчей в Северной Америке.

Кроме того, за рамками изложения осталась проблема, есть ли у животных какие-то собственные элементы коммуникации при помощи знаков. Да, "языковые проекты" показывают, что человек может навязать животным коммуникативную систему, которая, по крайней мере внешне, будет выглядеть как знаковая. Но является ли она подлинно знаковой? Делают ли животные различие между предметом и символом: между палкой, с помощью которой они могут добыть лакомство, и сигналом, который они подают экспериментатору – для достижения того же самого результата? На основании каких критериев говорение обезьян на "языке-посреднике" можно считать речевой деятельностью, направленной на порождение знака и его функционирование в определенном сообществе, а не просто орудийной деятельностью животного, вроде раскалывания каланами морских ежей на плоском камне или оперирования колючкой у новокаледонской вороны Corvus moneduloides?

"Языковая компетенция" (если использовать термин школы Хомского) включает обязательно два слагаемых.

Первый – это достаточная развитость мышления, интеллекта индивида, позволяющая использовать знаки некоторой знаковой системы (языка) для формирования представлений о мире в виде понятий и последующего использования этих понятий в деятельности, прямо не связанной с "здесь и сейчас" индивида. Второй – способность индивида на уровне восприятия устойчиво отличать знаки языка, за которыми стоят определённые идеи, от вещей внешнего мира, за которыми только воздействия, и в собственной деятельности исходить из такого деления.

Человек способен на уровне восприятия устойчиво отличать знаки языка от вещей внешнего мира: последние могут участвовать лишь в конкретных действиях, но не в коммуникации. Более того, человек, привыкший к использованию знаковой коммуникативной системы, склонен многие элементы окружающей действительности интерпретировать как текст, сообщение о чем-то, знак.

Грубо говоря, при наличии языка "языковая компетенция" субъекта состоит в способности отличать слово от палки и отдавать предпочтение слову перед палкой (= непосредственным воздействием на ситуации) в выборе орудия решения проблемы.

Повышенная значимость слова у людей проявляется в том, что они более управляемы словом, чем непосредственными воздействиями. Известен опыт: к коже прижимали нагретую медную пластинку, капилляры, естественно, расширялись. Когда пластинку прижимали со словом "холод", капилляры сужались, то есть реакция была противоположна непосредственным ощущениям [Рубинштейн, 1957; 1973].

Но в силу повышенной значимости слова (и знака вообще) "языковая компетентность" субъекта не только позволяет ему отличать тряпку от флага, членораздельную речь от ритмического шума, но толкает его во всякой ситуации сомнения и неопределённости видеть "потенциальный флаг" – усматривать "возможные слова" во всякой внешней стимуляции, структурные характеристики которой хоть как-то напоминают черты известной знаковой системы.

Так, у человека имеется желание слышать понимаемую речь, – и оно столь велико, что подчас заставляет обнаруживать слова в шумах природы и даже в синусоидной волне, генерируемой компьютером [Пинкер, 2004: 149–150]. Именно потому, что человек обладает речью, он всякое сообщение на входе интерпретирует с точки зрения возможной знаковости, и даже в белом шуме усилием воображения может "отыскивать" регулярности, соответствующие структурам какого-нибудь (сначала родного!) языка. Эта вторая сторона "языковой способности" человека имеет непосредственное отношение к происхождению языка и его непрерывному функционированию в процессе исторического развития человеческого общества.

В связи с этим успешное осуществление проектов с "говорящими обезьянами" рождает естественный вопрос: обладают ли они "языковой способностью", по соответствующим характеристикам сопоставимую с человеческой? Если да, проявляется ли она в "говорении" антропоидов на языке-посреднике, как проявляется в свободном использовании людьми знаков человеческого языка?

Могут ли "говорящие обезьяны" всякую обращенную к ним систему образов, частично соответствующих символам уже усвоенного "языка-посредника", также "автоматически" интерпретировать как потенциальную последовательность знаков – сообщение на языке-посреднике, "известном" животному, – как это делает человек?

Исходят ли "говорящие обезьяны" из той же "презумпции знаковости" сигналов, поступающих через анализаторные системы, как человек? При наличии "языковой компетенции" у субъекта лучше ошибиться пять раз, приписав осмысленное звучание белому шуму или приняв потягивание и почёсывание шимпанзе за жесты амслена (что случалось в начале осуществления "языковых проектов"), чем хоть раз не распознать действительное словесное сообщение из-за полного шума или невнятности собеседника.

Наконец, насколько у "говорящих обезьян" имеются (проявляются?) какие-то отдельные элементы или зачатки той полной сопряжённости "мышления" и "речи", которая считается чисто человеческой особенностью [см. Выготский, 1932]?

Частичный ответ на все перечисленные вопросы о степени "языковой компетентности" антропоидов даёт их "говорение" с самими собой, при котором форма знаков сохраняется, не превращаясь в простые выразительные движения. Окончательный ответ может быть получен при попытке "говорения" с обезьянами на языке-посреднике, символы которого экспериментаторы начинают всё больше и больше искажать. Если окажется, что до определённого предела эффективное общение продолжается (то есть, воображение антропоида "достраивает" знаки так, как это сделал бы при коммуникативных затруднениях человек), а затем сразу падает практически до нуля, то тогда можно будет утверждать, что антропоиды обладают "языковой способностью", сопоставимой с человеческой.

Если же эффективность общения будет плавно уменьшаться пропорционально степени искажённости сигналов, то, видимо, придется признать, что последние для обезьяны всё-таки не знаки знаковой системы – языка, существование которого не менее объективно, чем самой обезьяны, – а такие же раздражители внешнего мира, как и всё остальное. Просто высокоразвитая психика животного сложно реагирует на эти сложные раздражители ("суждением", а не действием), то есть использует соответствующий сигнал для построения многоступенчатых планов деятельности, а не для запуска непосредственной реакции на проблему.

Вместо этого существующие "языковые" проекты фактически показывают, как антропоиды могут мыслить при помощи языка и насколько это мышление близко "языковому мышлению" человека. Это проблема, близкая к проблеме "языковой способности", но всё-таки не та же самая. Очень жаль, что авторы "языковых проектов" (как и авторы книги, обозревшие их работы) не дифференцировали первое от второго, хотя, наверное, могли бы это сделать.

Постоянное внимание авторов к тому, больший или меньший уровень развития мышления и психики обнаруживается у разных видов животных, невольно подталкивает читателя к заключению, что развитие "языка" и формирование "языковой способности" человеческого типа есть следствие прогрессивного развития "мышления" позвоночных и особенно приматов.

Скорее всего, это не так: даже у человека возможна диссоциация "мышления" и "речи". Во-первых, возможно полноценное говорение при таких мозговых нарушениях, которые исключают понимание сказанного и формирование собственных мыслей. Например, существование так называемых "детей-эльфов", имеющих богатую и свободную речь, но не понимающих сказанного в силу высокой дебильности, показывает отсутствие такого минимального уровня развития интеллекта, который бы препятствовал "техническому" использованию языка [Пинкер, 2004: 41-43] (конечно, если у ребёнка сохранены все мозговые и коммуникативные автоматизмы, в норме обслуживающие "технику" говорения на естественном языке).

Во-вторых, существуют "безъязыкие" люди, изолированные от словесного мира, – обычно это глухонемые дети очень бедных говорящих родителей, которые не смогли им найти школу для глухонемых. "На задворках" общества таких людей немало: они сохраняют понимание чисел, умение обращаться с деньгами, "общаются" друг с другом с помощью пантомимы (хотя скорее развлекают друг друга, чем рассказывают что-то конкретное). Самые талантливые из них при специальном обучении могут освоить соответствующий язык жестов даже во взрослом возрасте и относительно свободно говорить на нём (примером может служить история Ильдефонсо, обучавшегося совместно с Хелен Келлер [см. Пинкер, 2004: 57] и освоившего жестовый язык в 27 лет).

Видное место среди основополагающих работ, часто цитируемых З.А. Зориной и А.А. Смирновой занимает книга Л.С. Выготского "Мышление и речь" [Выготский, 1932]. К сожалению, их обзор практически целиком посвящён "мышлению", и не содержит почти ничего о "речи". Между тем самого Л.С. Выготского в проблеме "мышление и речь" второе слагаемое интересовало гораздо больше первого. Будучи по "научному происхождению" лингвистом, учеником А.А. Потебни, он интересовался в первую очередь ролью знаков как психических орудий, которые работают в "обе стороны". В одну сторону "орудие" изменяет внутренний мир индивида, подготавливая его к более адекватному и точному восприятию информации, сообщаемой знаками, а в другую – та же самая знаковая система определяет форму выражения собственных мыслей.

По мысли Л.С. Выготского, у животных филогенетическое развитие "мышления" и "речи" осуществляется сугубо раздельно. Элементарная рассудочная деятельность, "мышление" животных – часть способностей индивида, часть телесной организации животного и развивается вместе с ней, тогда как сигнальные системы относятся не к индивиду, а к коммуникативному сообществу (при видоспецифичности сигналов это вид в целом), так же, как и человеческий язык. Следовательно, данные о рассудочной деятельности и элементарном мышлении животных не столь информативны для оценки трендов эволюционного развития сигнальных систем позвоночных, чрезвычайно существенных в плане возникновения языка.

Лишь в процессе антропогенеза, по мнению Л.С. Выготского [1932], исходно независимые линии развития "мышления" и "речи" впервые сопрягаются в единое целое. Речь становится интеллектуальной, мышление – речевым, индивид – элемент социальной организации – начинает вмещать в себя (осознавать, рефлектировать) всю полноту ролей и отношений, вообще возможных в данной системе, а не только активных "здесь и сейчас".

Л.С. Выготский рассматривал психику и мышление индивидов как простой результат интериоризации определённых отношений в социуме, "обозначенных" соответствующими словами языка. Интериоризация происходит в акте социального действия, направленного на использование и изменение социальных реалий, на которые указывает знак, имея побочным результатом внутреннее личностное развитие индивида [см. Словарь Л.С. Выготского, 2004].

Как писал ученик Л.С. Выготского Д.Б. Эльконин, центральная идея культурно-исторического подхода в психологии, созданного Л.С. Выготским, – в отрицании изначальности, заданности души и всей душевной жизни человека, в отрицании того, что человек рождается пусть с несовершенной и неразвитой, но всё-таки душой, что она уже есть в нём и что носителем её является мозг. Напротив, утверждается, что человеческая "душа", человеческое сознание и психика существуют объективно вне нас в форме знаков и их значений, которые являются средством организации совместной, прежде всего трудовой деятельности людей (точнее, продуктом той формы организации человеческой деятельности, которая исторически сложилась в обществах некоторого конкретного типа).

Только в результате непрерывного процесса "обработки людей людьми", в специфических обстоятельствах совместной деятельности и связанной с ней конкуренции идей, планов, программ, возникает "интерпсихическое" – в форме тех же общих знаков и значений, но уже направленное на организацию своей собственной деятельности в "обществе индивидов" [см. Выготский, 1932; Петров, 1989; Элиас, 2001].

Таким образом, Л.С. Выготский полностью устранил душу из внутреннего мира личности, "заменив" её элементы интериоризированными значениями знаков, указывающих на определённые общественные отношения и проблемы социума. Подобная "замена" делает психологическое исследование объективным в той же степени, в какой объективны естественные науки, и (главное для нашей темы) дает возможность рассматривать их способом, соответствующим этологическому исследованию поведения животных. Ведь этолог тоже исследует параметры внутреннего состояния животного (от уровня мотивации до черт индивидуальности) по внешним проявлениям в виде обмена демонстрациями в процессах общения, и демонстрации оказываются таким же орудием направленного изменения состояния партнёра, как языковой знак в концепции Л.С. Выготского.

Соответственно, в концепции Л.С. Выготского процесс использования словесных знаков в специфическом социальном действии оказывается и объектом, и инструментом исследования. Отсюда "логоцентризм" этой концепции (обусловленный лингвистическим источником и марксистской подосновой его теории), который плохо принимали пятеро младших учеников Л.С. Выготского – "чистые психологи".

Как справедливо отмечают З.А. Зорина и А.А. Смирнова, опыты с "говорящими обезьянами" были построены так, чтобы лексиграммы и жесты языка-посредника могли выполнить ту же самую роль знаковых орудий, какую играют знаки человеческого языка: давать возможность получать представление о мире, наращивать и развивать его, создавая на основе известных знаков новые понятия и используя эти понятия в практическом мышлении.

Важная роль знаковой системы, языка, в создании определённой типологии и классификации вещей (явлений, процессов) внешнего мира интересно обсуждается в заключительной статье А.Д. Кошелева. По его мнению, значение слов человеческого языка включает обязательно два компонента: таксономический (задающий "полное множество референтов слова как таксон... некоторой классификации" [стр. 379]) и конфигурационный (задающий "структуру элементов этого класса" [там же]). Между прочим, те же два компонента, хотя и предельно упрощённые и недифференцированные, просматриваются в системах сигналов-символов у животных [см. Evans, 1997; 2002].

Если когнитивное и рассудочное поведение обезьян при использовании таких искусственных знаковых "орудий" будет сопоставимо с поведением людей, пользующихся естественным языком, можно будет говорить о существенном сходстве "языковых способностей" человека и антропоидов. Тем более, что сами экспериментаторы во взаимодействии с обезьяной используют такой же "язык-посредник".

Интересно отметить, что в точности та же самая задача решается дефектологами при создании искусственных знаковых систем, замещающих естественный язык при общении с "проблемными" детьми [см. Фрумкина, Браудо, 2000]. Ситуация настолько гомологична постановке опытов с "говорящими обезьянами", что само собой напрашивается сравнение результатов обоих "языковых проектов" – обезьяньего и человеческого. К сожалению, такого рода сведения у З.А. Зориной и А.А. Смирновой отсутствуют. Е.Н. Панов, посвятивший "говорящим обезьянам" особый раздел своей книги "Знаки, символы, языки" [Панов, 2005а], вкратце рассматривает препятствия к усвоению человеческой речи умственно отсталыми детьми, но совсем не касается использования таких искусственных языков.

Было бы замечательно совместить в книге одновременный анализ развития "мышления" и "речи" у животных как противоположных и взаимно-дополнительных аспектов проблемы происхождения человеческого языка, как это сделано в "Мышлении и речи" Л.С. Выготского. Можно надеяться, что авторы книги осуществят это в дальнейшем, и задача рецензии – обратить внимание на необходимость этого совмещения при исследовании "говорения обезьян".

Биологам в "говорящих обезьянах" интереснее всего должен быть "интеллект", позволяющий использовать знаки человеческого языка так же или почти так же, как это делает человек. Некоторая неудовлетворённость от чтения книги останется лишь у этологов – им интересен ответ на вопрос, насколько сопоставимы друг с другом разнообразные "языки животных" (сигнальные системы разных видов позвоночных, используемые при коммуникации в естественной среде), искусственные языки-посредники и человеческий язык.

Можно ли все три разновидности "языков" отнести к одной категории знаковых систем, поддерживающих информационный обмен в определённых типах социальных взаимодействий в сообществе? Или между человеческой речью и сигнальными системами животных лежит непроходимая грань? Так, по мнению некоторых исследователей, коммуникативные сигналы животных представляют собой не специализированные системы знаков, а лишь средства стимуляции партнёра, причем довольно неспецифические, см. выше [Панов, 1978, 2005а]. Другие авторы полагают ритуализированные демонстрации животных (визуальные, акустические, запаховые и пр., которые образуют сигнал) не знаками, а специализированными средствами манипуляции поведением партнёра, действием которых тот "принуждается" к адекватной реакции, вместо свободного выбора схем реагирования на основании сигнальной информации [см. Hurd, Enquist, 2001; Hurd, 2004].

В первом случае предложенные животному знаки языка-посредника должны "рассматриваться" самой особью (и этологической теорией) как символы определённых идей, преобразующих сознание и представления индивида, во втором – лишь орудия для совершения определённых действий. Они "делают дело", но не добавляют к представлениям особи новый концепт, они лишь добавляют в его деятельность новый навык.

Красивый пример различий между первым и вторым случаем получен в анализе звуковых сигналов млекопитающих. Например, у обыкновенной тупайи Tupaia glis можно выделить набор звуков, которые издают животные в определённых ситуациях взаимодействия друг с другом и с которыми вроде бы обращаются друг к другу в данных ситуациях. Однако тупайи воспринимали проигрываемые им звуки не как видовые сигналы, а как конкретные акустические раздражители условно-оперантной природы [Шибков, 2000]. Следовательно, витальные звуки, издаваемые этими животными, ещё не превратились в сигнал (в знак).

Напротив, анализ реакций зелёных мартышек Cercopithecus aethiops на проигрывание записей ворчания заставил изменить интерпретацию сигнала. "Ворчание" было принято считать неспецифическим и сильно изменчивым сигналом, выражающим уровень возбуждения животного. Оказалось, что ворчания, воспринимаемые человеком как один сигнал, для мартышек – четыре разных сигнала, каждый со своим собственным смыслом, зависящим от акустических свойств самого сигнала (то есть специфичных для него параметров акустической формы), а не от "контекста" [см. Cheney, Seyfarth, 1982].

То есть здесь мы имеем дело со специализированной знаковой системой, элементы которой (сигналы-символы) подробнее анализируются ниже. Важно подчеркнуть, что уровень интеллекта и когнитивных способностей самих особей при первом и втором способе восприятия сигналов из внешней среды может быть одинаково высоким или одинаково низким [см. Macphail, 1982].

Именно символами, точно соответствующими определённого рода идеям (в смысле – программам действий по выходу из проблемной ситуации), являются слова человеческого языка с точки зрения концепции Л.С. Выготского [1932]. Именно такие сигналы животных могут рассматриваться как предшественники знаков человеческого языка.

Вообще, проблема происхождения языка не сводится к развитию мышления и психики индивидов с уровня, характерного для высших животных, до некоторого минимально необходимого уровня, при котором знак используется в построении многоступенчатых планов действий так же или почти так же, как у современных людей (своего рода интеллектуальный Рубикон, по аналогии с мозговым). Также необходим анализ развития собственно системы знаков – языка, обслуживающего информационный обмен в обществе (сообществе), которое само по себе также эволюционирует в определённую сторону.

В таком случае эволюционные изменения на уровне системы (эволюция языка как семиотической системы и развитие структуры сообщества под влиянием коммуникативного употребления языка) a priori будут гораздо существеннее процесса "подъёма" мышления и сознания "среднего" индивидов до уровня возможностей, предоставляемых знаками. Отдельным особям достаточно приспосабливаться к изменяющейся (усложняющейся) социальной среде, включая освоение концептов, используемых для эффективного поведения в специфических социальных ситуациях [Черниговская, 2006]. Как говорится, овладение собственным языком для многих людей оказывается первым и последним случаем решения интеллектуальной проблемы.

Поэтому реконструкция эволюционных факторов, определяющих преобразование систем сигнализации антропоидов в человеческий язык сопряжённо с происхождением человеческого общества как такового, оказывается более существенной, чем анализ факторов прогрессивного развития мышления и сознания индивидов – элеметов этой системы. Перефразируя Л.С. Выготского, в происхождении языка развитие "мышления" индивидов скорее всего подтягивается к направленному и закономерному развитию "речи"", которое, видимо, представляет собой ведущий процесс глоттогенеза. По крайней мере до появления человека современного типа… хотя все суждения об этом предельно спекулятивны.

Ввиду раздельности эволюции "мышления" отдельных особей и эволюции систем сигнализации видов, к которым относятся эти особи, авторам следовало бы дать столь же плотный и подробный обзор разных стадий развития сигнальных систем позвоночных – потенциальных предшественников человеческого языка.. Особенно необходим такой же тщательный разбор методических проблем в исследованиях "сигнальности" и "знаковости" демонстраций животных, которые всегда оказываются самыми сложными (как это сделано применительно к "мышлению"). Выбор метода, позволяющего корректно показать, что некоторые демонстрации животного суть ритуалы, а не просто экспрессивное выражение побуждений индивида (индивидуальная пантомима), что в процессе общения демонстрации функционируют как знаки, передающий специфическую информацию, является не менее сложной задачей, чем постановка экспериментов по проверке способностей животного к счёту, обобщению, абстрагированию, переносу, его представлений, намерений и пр.

Чтобы судить о биологических корнях человеческого языка, необходимо представлять себе полную панораму разных стадий развития сигнальных систем, представленных у животных, – с тем, чтобы мочь проследить эволюционный путь, ведущий к человеческому языку. В число целей, поставленных в работе [Зорина, Смирнова, 2006], эта проблематика не входит, и авторы отсылают читателя к книге Е.Н. Панова "Знаки, символы, языки" [Панов, 2005а].

Однако Е.Н. Пановым [см. тж. Панов, 1978] полностью отрицается сама возможность "складывания" из сигналов животных специализированных знаковых систем, элементы которых – коммуникативные сигналы – имели бы свободное значение, и передавали бы партнёру информацию, а не оказывали непосредственное воздействие. В то же время только такие сигнальные системы могут рассматриваться как филогенетические предшественники человеческого языка, поскольку являются семиотическими системами по определению Лотмана (в силу "знаковости" элементов, передачи информации, а не воздействия).

Позиция Е.Н. Панова методологически ущербна, поскольку, утверждая в качестве исходной гипотезы, что в процессах коммуникации животных изначально отсутствуют специфические элементы, которые были бы приспособлены к выполнению сигнальной функции, исследователь заранее лишает себя возможности обнаружить эти элементы, даже если они действительно присутствуют. Чтобы этого не произошло, необходимо предположить возможность существования в процессе коммуникации специализированных сигналов – переносчиков специфических "порций" информации в процессе общения, "материальным носителем" которых являются специализированные структуры действий животного (демонстрации классических этологов, см. [Evans, 1997; 2002]).

Этой концепции следует противопоставить нулевую гипотезу о предельной вырожденности сигналов и сугубой неспецифичности демонстраций, неопределённости и нечёткости их формы (так что выделение демонстраций предельно условно), и опровергнуть одно из конкурирующих объяснений в эмпирическом исследовании отдельных видов и отдельных процессов коммуникации. Именно этого Е.Н. Панов не делает ни в обзорных работах по проблеме коммуникации животных [Панов, 2005а, б], ни в собственных эмпирических исследованиях социального поведения и коммуникации ряда видов птиц [см. Панов, 1978; Костина, Панов, 1979; Панов и др., 1991].

В последнее время появляются новые и все более убедительные доказательства того, что используемые животными демонстрации (территориальные, брачные, предупреждающие об опасности и т.д.) не просто отражают биологическую потребность животного нечто выразить. Они складываются в специализированные системы знаков, которые обслуживают процесс приема-передачи информации в сообществе в целом, во взаимодействиях в определенном контексте и в связи с определенными проблемными ситуациями. Такие демонстрации информируют, во-первых, о "предусмотренных системой" возможностях разрешения проблемной ситуации определенного типа при помощи выбора определенного поведения в следующий момент взаимодействия (такой же демонстрации, продолжающей начатый процесс), и во-вторых, о возможности использования данного поведения по отношению к данному оппоненту [см. Senar, 1990; Evans, 2002].

Это показано в работе [Senar, 1990] для агонистических демонстраций в вольерных группах чижей, в работах [Popp, 1987a], [Popp, 1987b] для агонистических демонстраций американских чижей и мексиканских чечевичников, сталкивающихся на кормушках, в статье [Hansen, 1986] для конфликтов белоголовых орланов, собирающихся группами на трупах лососей и конкурирующих за пищу, а также в статьях [Фридман, 1993], [Фридман, 1995] для территориальных и брачных демонстраций больших пёстрых дятлов.

В этих случаях коммуникативные сигналы не столько выражают состояние и намерения индивида (которые суть величины не общезначимые и не общепонятные), сколько информируют всех "заинтересованных" членов сообщества – потенциальных участников коммуникации – о существенных событиях во "внешнем мире" особей, способных создавать проблемные ситуации определённого типа. Одновременно оба участника взаимодействия информируются о возможном выборе действий в проблемной ситуации и о "качестве" тех программ поведения, которые могут быть запущены особью для разрешения проблемной ситуации, созданной сопротивлением партнёра или взаимодействием с внешним объектом ("качество" дифференцированных программ поведения оценивается по параметру эффективность/риск, см. [Senar, 1990]).

Такие сигналы-символы или "имена" определенных категорий существенных событий во внешнем мире особи были действительно описаны у целого ряда видов позвоночных. Это крики предупреждения об опасности у зеленых мартышек Cercopithecus aethiops, мартышек Диана C. diana, больших белоносых мартышек C. nicticans и других видов этого рода [Seyfarth et al., 1980; Cheney, Seyfarth, 1990; Zuberbьhler et al., 1997; Zuberbьhler, 2000; Riede, Zuberbьhler, 2003], у луговых собачек Cynomys gunnisoni [Slobodchikoff et al., 1991], у кольцехвостых лемуров Lemur catta [Macedonia, 1990] и цыплят домашних кур [Evans, 1997].

Более того, в таких системах сигналов-символов была зафиксирована комбинативность сигналов, которую раньше считали прерогативой исключительно человеческих знаковых систем. Она состоит в том, что определенные сочетания элементарных сигналов, каждый из которых является сообщением определенного рода, образует сообщение второго порядка с новым содержанием. "Значение" сочетаний сигналов при этом определяется организацией последовательности, ее "синтаксисом".

Исследования К. Арнольда и К. Цубербюлера [Arnold, Zuberbьhler, 2006] показали безусловное наличие комбинативности в криках предупреждения об опасности больших белоносых мартышек Cercopithecus nicticans. У них описаны два базовых крика – "pyow" и "hack", – обозначающие разные категории потенциально опасных объектов – "леопард с земли" и "орел с воздуха" (на обезьян нападает венценосный орел Stephanoaetus coronatus). Объединение их в общую последовательность "pyow – hack" дает синтетический сигнал с новым значением экстремальной опасности, требующий гораздо большего, чем обычно, перемещения группы с опасного места.

Мартышкам проигрывали записи криков "на леопарда". В тех случаях, когда самцы отвечали сложной посылкой "pyow – hack", она действовала как сигнал, включающий дальнее перемещение всей группы. Каждый же тревожный сигнал, взятый по отдельности, вызывал только бегство в укрытие и затаивание и лишь у отдельных особей (и, естественно, побуждал их в процессе бегства ретранслировать подобный сигнал сородичам).

После первого детального описания функционирования систем сигналов-символов в ситуации оповещения о корме или предупреждения об опасности подобные системы начали обнаруживать у все новых и новых видов, от воронов и кур до обыкновенных шимпанзе (см., например, [Macedonia, Marler, 1993; Bugnyar et al., 2001]). У шимпанзе же как системы сигналов-символов могут функционировать, во-первых, агрессивные и пищевые крики [см. Slocombe, Zuberbьhler, 2005], а во-вторых, жесты из той жестикуляции, что сопровождает конкуренцию животных за пищу и социальный статус [Leavens et al., 2004; Pica, Mitani, 2005], хотя отдельные сигналы-единицы таких систем здесь оказываются сигналами ad hoc, а не элементами видоспецифической сигнальной системы.

Эту экспансию сигналов-символов среди сигнальных систем конкретных видов, исследуемых этологами, легко проследить по публикациям последних лет, но русскоязычному читателю она остается практически неизвестной. Информация о сигналах-символах отсутствует в книге Е.Н. Панова "Знаки, символы, языки" [Панов, 2005а] (именно к ней отсылают З.А. Зорина и А.А. Смирнова тех читателей, которым хотелось бы увидеть обзор естественных коммуникативных систем животных), они кратко описываются лишь в книге Ж.И. Резниковой [Резникова, 2005].

В изящных экспериментах Х. Эванса [Evans, 1997] было специально показано, что подобный сигнал именно информирует о категории внешней опасности (или о типе пищи, вообще о принадлежности объекта к одной из категорий, на которые для животного "делятся" значимые объекты), а не о субъективном уровне возбуждения особи в связи с опасностью или иной проблемой, созданной появлением такого объекта.

У цыплят домашней курицы специфическую реакцию затаивания и бегства вызывает не только крик "опасности с воздуха", но и стилизованное изображение "ястреба", – силуэт с широкими крыльями, короткой шеей и длинным хвостом, если его двигать над цыплятами. Реакция на соответствующий стимул была исследована еще в классических экспериментах Лоренца и Тинбергена и повторена в опытах Х. Эванса [Evans et al., 1993a], когда использовали компьютерную анимацию движения модели "хищника" с разной скоростью и на разной высоте. В обоих случаях оборонительная реакция следовала, когда модель напоминала "ястреба", и отсутствовала, когда модель двигали в противоположную сторону (тогда она напоминает "утку" – длинный "хвост" может быть интерпретирован как "шея"). Наряду с бегством при предъявлении "ястреба" цыплята также издавали крик "опасность с воздуха" (именно и только этот), но лишь в том случае, когда находились в группе, и не вокализировали в одиночку [Evans et al., 1993b].

Следовательно, соответствующий сигнал используется именно для информирования других членов сообщества, позволяя им принять собственное решение о стратегии поведения в условиях опасности, исходя из собственного положения относительно последней и собственных обстоятельств (скажем, пониженная эффективность добывания корма заставляет особь больше рисковать), а не просто выражает соответствующие побуждения вовне. То же самое обнаружено в специализированных системах сигналов предупреждения об опасности у кольцехвостых лемуров.

В других экспериментах у цыплят вырабатывали условную связь между нейтральным стимулом (красный свет) и появлением корма. После выработки условного рефлекса красный свет вызывает пищевой сигнал, свет иной длины волны – нет. Другой пример: у цыплят существует значительная степень дифференциации функций между "системой левого глаза" и "системой правого глаза" при обработке зрительных стимулов. "Система левого глаза" решает в основном задачи пространственной локализации удаленных объектов, "система правого глаза" настроена на категоризацию объектов, например распознавание корма. Когда цыплятам проигрывали крик "опасности с воздуха" они пытались фиксировать соответствующий объект именно в верхней части поля зрения и именно при помощи левого глаза [Evans, 1997].

Также существуют разнообразные доказательства независимости сигналов-символов от контекста, их соотнесенности именно и только с определенными категориями значимых для вида событий во внешнем мире животного (причем событий достаточно абстрактных). Во-первых, верветки издавали один и тот же "крик орла", когда воздушный хищник был на большой дистанции, так что мог интерпретироваться лишь как "тревожный", но не "опасный" объект, и на последних стадиях его атаки, когда кричащие особи почти не имели шансов спастись. Если бы крик маркировал определенный уровень опасности (связанный с появлением того, а не иного хищника), тот и другой сигнал должны были бы быть резко различными [Cheney, Seyfarth, 1990].

Во-вторых, кольцехвостые лемуры устойчиво реагируют "криком опасности с воздуха" на любое появление пернатых хищников и криком наземной опасности на появление хищных млекопитающих. Те и другие "обозначаются" своим специфическим сигналом независимо от того, где находится сам лемур относительно опасности (на земле, на ветках), или от того, как меняется скорость приближения потенциально опасного объекта к самому животному [Pereira, Macedonia, 1991]. Наконец, характер тревожного крика у цыплят зависит скорее от физических характеристик потенциально опасного объекта (позволяющим отнести его к определенной категории), нежели от дистанции до этого объекта и, следовательно, от субъективной оценки степени опасности самим цыпленком [Evans, 1997].

Наконец, знаменитые опыты Р. Сифарта и Д. Чини [Seyfarth et al., 1980] с зелеными мартышками показали, что адекватность и точность реагирования особей на сигнал об опасности определенного рода ("орел", "змея", "леопард") полностью определяется степенью соответствия акустической структуры реализованного сигнала, данного конкретного крика особи некоторому "идеальному типу", который всеми особями этого вида распознается как сигнал с соответствующим "значением", а не просто "шум".

Сигналы, подобные описанным выше, получили название "referential signals", то есть сигналы, имеющие внешние референты [Evans, 1997], относящиеся к определенной категории значимых объектов во внешнем мире животного. Подходящий русский перевод этого термина отсутствует. Ж.И. Резникова [см. Резникова, 2005] использует дословный перевод "категориальный сигнал", нам же кажется много более подходящим по смыслу перевод термина "referential signal" как "знак-символ". В этом случае сохраняется то противопоставление "сигналов-символов" сигналам-признакам (гандикапам и honest signals) и сигналам-стимулам, которое существенно в исследовании процессов информационного обмена и роли сигналов как специализированных посредников в процессе коммуникации. Для сигналов-символов такой обмен и такое "посредничество" возможно, и именно это обеспечивает устойчивость и направленность развертывания процесса до биологически осмысленного результата, гарантирует сопряженность и скоординированность поведения партнеров на всем протяжении процесса, при том, что каждая следующая демонстрация и действие животного представляют собой сопротивление предыдущему действию оппонента. Для сигналов-признаков и сигналов-стимулов они, очевидно, невозможны, и результат социального контакта определяется непосредственным воздействием стимулов на поведение партнера (то есть манипуляцией) и, через процесс самостимуляции демонстратора, – изменением собственного поведения в направлении, противоположном изменениям у партнёра.

Сигналы-символы "относятся" не к индивиду, а к социуму, структуру которого поддерживает данный процесс информационного обмена, обслуживаемый данной системой знаков. Соответственно, визуальные или акустические демонстрации в коммуникации животных функционируют не как пантомима, но как общий знак. В первом случае индивидуальное состояние животного выражается общими средствами (выразительными движениями пантомимы), неизбежно неточными и не общепонятными. Во втором же случае налицо использование дифференцированной системы сигналов с определенной формой (значащих структур-демонстраций) для передачи дифференцированных сообщений о возможностях выбора действий в проблемной ситуации. "Диалог" по поводу возможностей выбора действий, эффективных по отношению к данному противнику, в связи с ситуацией, созданной его предшествующей демонстрацией, предусмотренных видоспецифической системой отношений в сообществе, составляет главную "тему" и "предмет" социальной коммуникации животных.

Следовательно, подобные системы сигналов как специализированные знаковые системы, функционирующие в процессе социальной коммуникации, могут быть сопоставлены с человеческой речью на том же основании, на каком элементарное мышление животных сопоставляется с формами и структурами человеческого мышления в книге З.А. Зориной и А.А. Смирновой.

Сейчас становится все более очевидным, что такие системы referential signals представляют собой не редкое исключение, а общее правило. Впервые они были обнаружены и исследованы в поведении предупреждения об опасности или информирования о пище, где животное информирует прочих членов сообщества о проблемной ситуации, созданной объектом извне (см. обзоры [Evans, 1997; Evans, 2002; Hauser, 1996]). Сейчас они уже обнаруживаются в территориальном и брачном поведении, где животные реагируют на демонстрации и действия друг друга, и, следовательно, на проблемные ситуации, созданные или измененные предшествующим "ходом" партнера [см. Фридман, 1998; Фридман, 1999; Hurd, Enquist, 2001; Peters, Evans, 2003; Hurd, 2004].

Как специализированные системы знаков, которые обслуживают информационный обмен в определенном типе социальной организации, присущем данному виду, эти интенсивно исследуемые системы сигналов-символов вполне выдерживают сопоставление с человеческим языком (последний оказывается лишь более открытой и более продуктивной системой, если исходить из критериев Хоккета, но чисто количественно).

Видимо, это сопоставление знаковых средств социальной коммуникации животных со знаковыми средствами, функционирующими в человеческом обществе (и даже не только языком, но также, например, деньгами и танцем), столь необходимое для анализа происхождения языка, составит тему следующей книги. Можно лишь порекомендовать "Языкам славянской культуры" её подготовить и издать, соединив под одной обложкой этологов и лингвистов, именно так, как это сделано в рецензируемой книге.

Список литературы

Барулин А.Н., 2002. Основания семиотики. Знаки, знаковые системы, коммуникация. В 2-х т. М.: изд-во "Спорт и культура-2000". 464 с. и 400 с.

Бурлак С.А., 2007. Происхождение языка: Новые материалы и исследования: Обзор / РАН. ИНИОН. Центр гуманит. науч.-информ. исслед. Отд. языкознания. – М., 2007.

Выготский Л.С., 1932. Мышление и речь. М. Соцэкогиз. Цитируется по переизданию 1982 г. Выготский Л.С., 1982. Мышление и речь. // Проблемы общей психологии. Собрание сочинений. Т.2. М.: Просвещение. С.5-361.

Гудалл Дж., 1992. Шимпанзе в природе: поведение. М.: Мир. 750 с.

Костина Г.Н., Панов Е.Н., 1979. О степени стереотипности полового поведения у двух видов пустельг – Сerchneis tinnunculus и C.naumanni// Зоол. ж. Т.58. №9. С.1390-1391.

Лоренц К., 1998. Оборотная сторона зеркала. Серия "Библиотека этической мысли". 488 с.

Панов Е.Н., 1978. Механизмы коммуникации у птиц. М.: Наука. 303 с.

Панов Е.Н., 2005а. Знаки, символы, языки. Коммуникация в царстве животных и в мире людей. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2005. 496 с.

Панов Е.Н., 2005б. Судьбы сравнительной этологии// Зоол.ж. Т.84. №1. С.104-123.

Панов Е.Н., Грабовский В.И., Зыкова Л.Ю., 1991. Биология гнездования, поведение и таксономия хохотуньи Larus cachinans. 2. Сигнальное поведение и коммуникация в период гнездования. Зоол.ж. Т.70, №1, С.76-89.

Петров М.К., 1991. Знак. Язык. Культура. М..: Наука. 364 с.

Пинкер С., 2004. Язык как инстинкт. М.: Едиториал УРСС. 456 с.

Резникова Ж.И., 2005. Интеллект и язык животных и человека. Основы когнитивной этологии. М.: Академкнига. 518 с.

Рубинштейн С.Л., 1957. Бытие и сознание. Цитируется по переизданию Рубинштейн С.Л., 2003. Бытие и сознание. Человек и мир. СПб.: Питер (серия "Мастера психологии"). 512 с.

Рубинштейн С.Л., 1973. Человек и мир. Цитируется по переизданию Рубинштейн С.Л., 2003. Бытие и сознание. Человек и мир. СПб.: Питер (серия "Мастера психологии"). 512 с.

Севастьянов О.Ф., 1989. Видоспецифичные механизмы референции// Поведение животных и человека: сходство и различия. Пущино, НЦБИ АН СССР. С.141-164.

Севастьянов О.Ф., 1991. С тыла заползай! Ахиллесова пята лингвистики// Химия и жизнь. №10. С.26-32.

Словарь Л.С.Выготского, 2004. / Под ред. А.А.Леонтьева. М.: Смысл. 119 с.

Фридман В.С., 1993. Коммуникация в агонистических взаимодействиях большого пестрого дятла// Бюллетень МОИП. Сер. биол. 1993. Т.98. Вып.4. С.34-45.

Фридман В.С., 1995. Территориальное поведение большого пестрого дятла в поселениях высокой плотности: типы социальной структуры в осенне-зимний период и их смена// Орнитология. Вып.26. М.: изд-во МГУ. С.3-13.

Фридман В.С., 1998. Социальная структура популяций Dendrocopos major в изменчивой среде: как сохранить единство при разнонаправленных адаптациях особей?// Жизнь популяций в гетерогенной среде. Материалы II Всеросс. семинара. Йошкар-Ола. Книга 1. С.267-284.

Фридман В.С., 1999. Пространство и время социальной жизни животных: ресурс нынешнего или когнитивная матрица будущего поведения?// Мир психологии. №4. С...64-98.

Фрумкина Р.М., Браудо Т.Е., 2000. О знаковых системах, замещающих естественный язык. Как общаться с “проблемными” детьми? // Научно-техническая информация, сер 2. М.: ВИНИТИ. № 4. С.1-10.

Черниговская Т.В., 2006. Зеркальный мозг, концепты и язык: цена антропогенеза// Физиологический журнал им. И.М.Сеченова. Т.92. №1. С.84-99.

Шибков А.А.. 2000. Некоторые видоспецифические акустические сигналы и их классификация тупайей (Tupaia glis)// Зоол.журнал. Т.79. №1. С.97-103.

Элиас Н., 2001. Общество индивидов. М.: изд-во "Праксис". 396 с.

Arbib Michael A., in press. From Monkey-like Action Recognition to Human Language: An Evolutionary Framework for Neurolinguistics. http://www.bbsonline.org/Preprints/Arbib-05012002/Referees/Arbib.pdf

Arnold K., Zuberbьhler K., 2006. Semantic combinations in primate calls// Nature. 441. 18 May. P.30.

Bugnyar T., Maartje K., Kotrschal K., 2001. Food calling in ravens: are yells referential signals?// Anim. Bahav. Vol. 61. P. 949-958.

Cheney D.L., Seyfarth R.M, 1982. How vervet monkeys perceive their grunts: Field playback experiments. // Anim. Behav. 1982. Vol.. 30. P. 739-751.

Cheney D., Seyfarth, R., 1990. How monkeys see the world: Inside the mind of another species. Chicago, University of Chicago Press. 355 pp.

Cheney D., Seyfarth R., 1997. Why animals do not have language. The Tanner lection of Human values. Delivered at Cambridge University at 10-12 March, 1997. http://www.psych.upenn.edu/~seyfarth/Publications/

Evans Ch.S., 1997. Referential signal// Perspectives in ethology. Vol.12. P.99-143.

Evans Ch.S., 2002. Cracking the code: communication and cognition in birds // The Cognitive Animal. Eds. М..Bekoff, С....Allen& G.Burghardt. MIT Press. P.315-322.

Evans C.S., Evans L., Marler P., 1993a. On the meaning of alarm calls: Functional reference in an avian vocal system// Anim. Behav. Vol.46. P.23- 38.

Evans C.S., Macedonia J.M., Marler P., 1993b. Effects of apparent size and speed on the response of chickens, Gallus gallus, to computer-generated simulations of aerial predators// Anim. Behav.Vol. 46. P.1-11.

Fouts R.S., Jensvold Mary Lee A., 2005. Armchair Delusions Vs. Empirical Realities: A Neurological Model for the Continuity of Ape and Human Languaging. http://www.uchicago.edu/aff /mwc-amacad/biocomplexity/conference_papers/Fouts&Jensvold.pdf

Hansen A.., 1986. Fighting behaviour in bald eagles: a test of game theory.// Ecology. Vol.67. №3. P.787-797

Hauser M.D., 1996. The evolution of communication. Cambridge: MIT Press.

Hurd P., 2004. Conventional displays: evidence for socially mediated costs of threat displays in a lizard// Aggressive Behaviour. Vol.30. №4. Р.326 - 341

Hurd P., Enquist M., 2001. Threat display in birds// Can. J. Zool. 2001. 79: 931–942. http://www.psych.ualberta.ca/~phurd/papers/z01-062.pdf

Leavens D.A., Hopkins W.D., Thomas R. K., 2004. Referential communication by chimpanzees (Pan troglodytes)// Journal of Comparative Psychology. Vol.118. №1. Р.48-57.

Macedonia J.C., 1990. What is communicated in the antipredator calls of lemurs: evidence from playback experiments with ring-tailed and ruffed lemurs// Ethology. Vol.86. P.177-190.

Macedonia, J. M., Evans, C. S., 1993. Variation among mammalian alarm call systems and the problem of meaning in animal signals. Ethology, 93, 177–197.

Macphail E.M., 1982. Brain and intelligence in vertebrates. Oxford: Clarendon Press. 423 pp.

Pica S., Mitani J., 2005. Referential gestural communication in wild chimpanzees (Pan troglodytes)// Current Biology Vol 16. №6. Р..191-192.

Paton D., 1986. Communication by agonistic displays: II. Perceived information and the definition of agonistic display// Behaviour. Vol.99. P.157-175.

Paton D., Caryl P., 1986. Communication by agonistic displays: I. Variation in information contest between samples// Behaviour. Vol.99. P.213-239.

Pereira M.E., Macedonia, J.M., 1991. Response urgency does not determine antipredator call selection by ringtailed lemurs// Anim. Behav. Vol.41. P.543-544.RIGINAL PAPER

Peters R.A., Evans Ch.S., 2003. Design of the Jacky dragon visual display: signal and noise characteristics in a complex moving environment// J.. Comp Physiol.. A. Vol.189. P.447–459..

Popp J., 1987a. Risk and effectiveness in the use of agonistic displays by American goldfinches// Behaviour. Vol.103. N.1-3. P.141-156.

Popp J., 1987b.Agonistic communication among wintering Purple Finches// Wilson Bull. Vol.99. N 1. P.97-100.

Riede, T., Zuberbьhler, K., 2003. The relationship between acoustic structure and semantic information in Diana monkey alarm vocalization // J. Acoust. Soc. Am. Vol.114. Р.... 1132.

Senar J.C., 1990. Agonistic communication in social species: What is communicated// Behaviour. Vol. 112. P. 270-283.

Seyfarth, R. M., Cheney, D. L. & Marler, P. M., 1980. Vervet monkey alarm calls: Semantic communication in a free-ranging primate// Animal Behaviour. Vol.28. P.1070–1094.

Slobodchikoff C., Kiriazis J., Fisher C., Creff E., 1991. Semantic information distinguishing individual predators in the alarm calls of Gunnison prairie dogs// Anim. Behav. Vol.42. P.713-719.

Slocombe K.E, Zuberbьhler K, 2005. Agonistic screams in wild chimpanzees (Pan troglodytes schweinfurthii) vary as a function of social role// J Comp. Psychol. Vol. 119. №1. Р.67-77.

Stokoe W.C., 1983. Apes who sign and critics who don't// Language in Primates: Perspectives and Implications. Eds. J. de Luce & H.T. Wilder. , Springer-Verlag, New York. P.147-158

Stokoe W. C., 2001. Language in Hand: Why Sign Came Before Speech. Washington, DC: Gallaudet University Press.

Zuberbьhler K., 2000. Causal knowledge of predators behaviour in wild Diana monkeys. Referential labeling in Diana monkeys// Anim. Behav. Vol.59. P.209-220, 917-927.

Zuberbьhler K., Noe R., Seyfarth R.M., 1997. Diana monkey long-distance calls: messages for conspecifics and predators// Anim. Behav. Vol.53. P.589-604.