Пишите нам: info@ethology.ru

Я критиковал бихевиористов за игнорирование ими возможности того, что некоторые важные черты поведения скорее врожденны, чем являют­ся результатом научения на опыте. Теперь я хочу поговорить о Конраде Лоренце (1903-1989), у которого диагноз социальных проблем человека базируется именно на этом положении. Лоренц был одним из отцов-ос­нователей этологии как раздела биологии. Этимологически этот термин означает исследование характера, но фактически он используется для обо­значения одной из традиций научного исследования поведения живых организмов.

Мы видели, что бихевиористы вынуждены идти на очень широкие допущения о том, что причины поведения почти целиком сводятся к вли­яниям окружающей среды, опосредованным механизмами обусловлива­ния, и их эксперименты были направлены на изучение того, каким обра­зом искусственное лабораторное окружение может модифицировать поведение. Ранние этологи осознали, что многие поведенческие схемы животных не могут получить объяснения бихевиористским способом. Характерной чертой поведения зачастую оказывается его врожденность или фиксированность; оно не может быть устранено или серьезно моди­фицировано, сколь бы значительными ни были экспериментальные воз­действия на окружение. Этологи сосредоточили внимание на этих «ин­стинктивных» поведенческих схемах и считали важным осторожно наблюдать за поведением животных в их естественной среде обитания, прежде чем экспериментально вмешиваться в него. Для объяснения по­добного врожденного поведения этологи обращаются не к прошлому опыту индивидуального животного, а к процессу эволюции, приведшему к возникновению видов. Чтобы объяснить наличие инстинктивных по­веденческих схем у видов, мы должны говорить о том, какую ценность они имеют для сохранения генов, вызывающих это поведение. Этология более непосредственно, чем бихевиористская психология, основана на эволюции. И теперь самое время обозначить главные тезисы дарвиновс­кой теории эволюции, которую не может игнорировать ни одна адекват­ная теория природы человека.

 

Фоновая теория: Эволюция

 

После долгих наблюдений и размышлений Дарвин сформулировал тео­рию эволюции, которая потрясла мир. Впервые он опубликовал свои выводы в Происхождении видов (1859). Полное название этой книги, Про­исхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за существование, удачно суммирует ее ос­новную идею — постепенная дивергенция различных видов от общих предков посредством естественного отбора. Происхождение было напи­сано для широкого крута читателей, и основной аргумент этой работы подтверждается богатейшими и детальными эмпирическими материала­ми, собранными Дарвином за время более чем двадцатилетних исследо­ваний. Будучи осторожным человеком, хорошо понимающим револю­ционные следствия своей теории, Дарвин вначале не утверждал, что люди тоже произошли от животных предков, — но этот очевидный вывод вы­звал жаркие споры, отзвуки которых слышны и поныне. В поздних рабо­тах, Происхождение человека (1871) и Выражение эмоций у человека и жи­вотных (1872), Дарвин открыто применил свои теории к человеку. Выражение эмоций, как свидетельствует название, было пионерским ис­следованием в этологии.

В сущности, дарвиновская теория — изящный логический вывод из четырех эмпирических обобщений. Первые два связаны с генами:

1. индивидуальные черты особей данного вида разнообразны,

2. черты родителей обычно имеют тенденцию передаваться потом­ству.

Эти истины сформулированы на базе множества разнообразных наблюдений, они с давних пор использовались для выведения новых по­род домашних животных и сортов растений. Их теоретическое объясне­ние впервые было предложено в менделевской теории генов, а биохими­ческая основа генетики, молекула ДНК, была прояснена в начале 50-х гг. XX века[1]. Остальные посылки дарвиновского аргумента выглядят следу­ющим образом:

3. виды в принципе способны к размножению в геометрической прогрессии, но

4. ресурсы окружающей среды обычно не могут поддерживать тако­го роста популяции.

Из посылок (3) и (4) следует, что лишь очень небольшое количе­ство семян, яиц и молодняка достигает зрелого возраста и поэтому идет борьба за выживание и воспроизведение, главным образом между осо­бями одного вида. Исходя из неизбежности подобной борьбы, а также из внутривидового разнообразия (1), мы можем сделать вывод, что не­которые индивиды (характеристики которых «более всего подходят» для данной окружающей среды) будут иметь наилучшие шансы прожить до­статочно долго, чтобы произвести потомство; поэтому, учитывая факт наследственности (2), их черты, как правило, будут передаваться по на­следству, менее же выгодные — исчезать. Таким образом, после смены многих поколений типичные черты популяции могут измениться. По­этому, учитывая масштабность геологического времени (впервые под­твержденную геологами в начале XIX века) и то, что растения и живот­ные оказались разбросаны в самых разных природных зонах по всему миру, из общих предков путем эволюции могли возникнуть разные виды. Все, что требуется для этого, — постоянное давление естественного отбо­ра, действующего на разнообразие, возникающее путем случайных мута­ций. Нет необходимости допускать несостоятельное с биологической точ­ки зрения наследование «приобретенных» признаков, о котором говорил Ламарк (хотя и сам Дарвин внес путаницу в свою теорию, обращаясь к этой идее на определенных стадиях своей работы).

Кроме этого, самого общего, аргумента в пользу эволюционных ме­ханизмов, имеется и немало прямых свидетельств наличия общих пред­ков у нас и животных. Сравнительная анатомия показывает, что тело че­ловека в общем устроено так же, как и у других позвоночных,— к примеру, имеет четыре конечности с пятью пальцами. Человеческий эмбрион в своем развитии проходит несколько стадий, на которых он напоминает различные низшие формы жизни. Тело взрослого человека имеет ряд «рудиментов» этих низших форм, к примеру, хвостовой позвонок. Хи­мический состав наших тел — кровь, протеины, гены — сходен с химией других живых существ. Наконец, мы находим все больше ископаемых останков обезьяноподобных существ, которые, однако, больше похожи на человека, чем любые из ныне существующих обезьян. Так что наше животное прошлое обильно подтверждается различными свидетельства­ми. Конкретные механизмы эволюции вообще и, в частности, возникно­вения человека по-прежнему оставляют место для интересных научных вопросов, но то, что люди произошли от более примитивных живых су­ществ, — факт, достоверный не меньше, чем другие научные факты.

Известно, что некоторые религиозно настроенные люди (прежде всего христианские фундаменталисты из Соединенных Штатов) возобновили затихшие с XIX века дискуссии об эволюции человека. Интересен сам факт того, что она оспаривается: он показывает, как трудно установить науч­ную объективность при обсуждении природы человека. Как отмечалось в гл. 1, глубоко верующие или политически ангажированные люди не от­кажутся от своих убеждений только потому, что те противоречат какой-то научной теории; в подобной ситуации они скорее попытаются оспо­рить научные данные и их интерпретацию. Разумеется, нельзя дать адекватный ответ на заявления креационистов, просто диагностируя идео­логические мотивы, лежащие в их основании, — это означало бы подвер­гнуть себя опасности истолкования дарвиновской теории как «замкну­той системы» — путь, который как раз и осуждался в гл. 1. Надо детально рассмотреть каждое из их возражений на эволюционную теорию и пока­зать, что в свете всех имеющихся данных они несостоятельны. Но здесь едва ли уместно заниматься этим (такая задача была успешно решена Фи­липпом Китчером).

Я не хочу сказать, что теория эволюции лишена проблем: ни одна научная теория не может быть полностью достоверной, и история науки показывает, что все теории развиваются и претерпевают изменения. Но, насколько я понимаю, в настоящее время у дарвиновского объяснения эволюции человека нет серьезных конкурентов. Поэтому любое адекват­ное толкование человеческой природы должно принимать во внимание наше эволюционное происхождение. Я не имею в виду, что следует про­сто принять это (как делали более ста лет многие христианские теологи), но полагаю, что мы должны считаться с возможностью того, что эволю­ция человека может объяснить многие вещи в человеческой природе.

Предметом глубоких религиозных, философских и политических споров, которые не могут быть улажены самой теорией эволюции, оста­ется, однако, то, какие выводы можно сделать из нее для понимания ны­нешнего состояния человеческой природы, общества и культуры. Маркс приветствовал дарвиновскую теорию, сочтя ее подтверждением своего представления о прогрессивном движении человеческой истории, но, возможно, недооценивая то обстоятельство, что биологическая эволю­ция существенно отличается от экономических и культурных изменений. (Маркс даже хотел посвятить английское издание Капитала Дарвину, но тот, с характерной осторожностью, вежливо отклонил эту честь.) На дру­гом политическом фланге правые мыслители вроде Самнера утвержда­ли, что безграничная экономическая конкуренция столь же естественна, как и выживание самых приспособленных особей в эволюции видов, и поэтому справедлива (эту доктрину назвали социальным дарвинизмом).

Среди ученых и социальных теоретиков, а также христиан, признаю­щих эволюцию, продолжаются горячие споры о том, насколько эволю­ционное происхождение человека может объяснить наше нынешнее со­стояние и проблемы. В 60-е и 70-е гг. вышло в свет несколько бестселлеров, развивавших идею того, что происхождение человека от обезьяноподоб­ных предков дает ключ к пониманию нашей подлинной природы: приме­рами являются Территориальный императив Роберта Ардри и Голая обезь­яна Десмонда Морриса. (Артур Кёстлер в Призраке в машине поставил в своей дилетантской манере диагноз: что-то неладное случилось с нашими мозгами в процессе эволюции.) После появления работ Эдварда О. Уилсона в 70-е гг. начался настоящий бум эволюционного теоретизирования о человеческой природе, но здесь я не могу дать обзор всех этих теорий. Я предлагаю сосредоточиться на Конраде Лоренце, одном из первопроход­цев на этом пути, в надежде, что критическое исследование его неодноз­начных идей поможет нам с симпатией, но не без скепсиса относиться и к более современным сочинениям.

 

Теория животной природы

 

Подобно Фрейду, Лоренц был продолжателем великой венской научной и культурной традиции. Он открыл новую область научных изысканий, которая, как он полагал, имеет большое значение для человечества. Учас­тие его в нацистской партии на ранней стадии ее существования может заставить нас критически оценивать его утверждения о человеке (как, впрочем, мы должны оценивать и другие утверждения такого рода), но не означает, что мы должны отвергать их без всякого обсуждения. Во вре­мя Второй мировой войны судьба Лоренца сложилась весьма драматич­но: он был последним преемником Канта в Кёнигсбергском университе­те, его призвали в германскую армию в качестве врача, и после поражения немцев он попал в русский плен. Когда ему разрешили вернуться в Авст­рию, он возобновил научные занятия и получил международную извест­ность. В специальных работах о поведении животных он обобщал и ин­терпретировал масштабные и тщательные наблюдения за многими видами животных, и некоторые из введенных им понятий вошли в об­щий оборот биологической науки, по крайней мере среди ученых его по­коления. Он был награжден Нобелевской премией за свои этологические исследования.

Лоренц обращался и к массовому читателю. У него был хороший стиль, чувство юмора, индивидуальность, знание глубоких проблем фи­лософии, психологии человека и социологии, а также определенное мис­сионерское рвение в стремлении применить свои познания к челове­ческим проблемами — в Кольце царя Соломона (1950), Человек находит друга (1954) и Агрессии (1963). Две первые книги вводят этологические темы на материале множества анекдотических случаев, происходивших с питомцами самого Лоренца. Он хорошо знал немецкую философию и литературу и мог процитировать Канта и Гёте так же легко, как и новей­шие биологические труды. В работе Оборотная сторона зеркала: на пути к естественной истории человеческого познания (1973) он применяет свой биологический подход к философским вопросам, соотнося соб­ственные идеи с некоторыми концепциями Канта и предлагая очерк некой «эволюционной эпистемологии», получившей с тех пор развитие в трудах философов и представителей когнитивной науки. Он обещал выпустить второй том, в котором был бы дан основательный диагноз общественных и культурных проблем, но не успел завершить его. В Аг­рессии описываются схемы агрессивного поведения многих видов жи­вотных и предлагается диагноз человеческих проблем, возникающих, как утверждается, из наших внутренних агрессивных устремлений. Здесь я сосредоточусь на этой книге; сначала я изложу ее главные аргументы, а затем дам им критическую оценку.

Лоренц был биологом, так что главнейшим из его фоновых допуще­ний является теория эволюции. При объяснении существования любого конкретного органа или поведенческой схемы он указывает на их цен­ность для выживания видов. Как этолог, он ввел два важных понятия: фиксированной схемы действия и внутреннего пускового механизма. Существуют определенные двигательные схемы, характерные для каж­дого вида, и кажется очевидным, что они должны быть врожденными. Часто они реализуются в ответ на конкретные стимулы, но лишь в том случае, если животное находится в определенном состоянии, к примеру, когда оно голодно, испугано или сексуально возбуждено. Поведение, та­ким образом, представляет собой сочетание внешнего стимула и внут­реннего состояния.

Лоренц полагает, что имеется множество подобных схем поведения животных, «наследственных координации» или «инстинктивных дви­жений»; они скорее врожденны, чем являются результатом научения, и для каждой из них есть свое «побуждение», создающее ощущение спон­танности поведения. Он также говорит, хоть и весьма туманно и неуве­ренно, что подобные фиксированные схемы поведения часто управля­ются одним или несколькими из «четырех больших побуждений» — питаться, производить себе подобных, убегать и сражаться или демон­стрировать агрессию. Он утверждает, что любой поведенческий акт обычно вызывается, по меньшей мере, двумя побуждениями или внут­ренними причинами и что столкновение независимых импульсов мо­жет упрочить весь организм, подобно балансу властей в политической системе (Агрессия, гл. 6).

Лоренц убежден, что в приводимых им примерах агрессивное пове­дение инстинктивно и направляется одним из главных побуждений. Его интересует не всякое поведение, которое на первый взгляд можно назвать «агрессивным», а лишь угрозы и столкновения между особями одного вида. Нападения хищников на жертву и самооборона зажатого в угол живот­ного, включая групповое нападение потенциальных жертв на хищника, не причисляются им к агрессивным действиям. Концентрируя внимание на внутривидовой агрессии, он задается вопросом о ее возможной функ­ции для сохранения вида и предлагает следующие ответы. Она может привести к рассредоточению особей данного вида на всей доступной тер­ритории, где для каждой из них имеется достаточно пищи. На коралло­вом рифе каждый вид рыб имеет свой источник пищи, и каждая особь будет защищать свою «территорию» от других особей того же вида, но не обращать внимания на рыб других видов. Кроме того, выяснение отно­шений между мужскими особями одного и того же вида гарантирует, что потомство оставят сильнейшие из самцов, которые также могут обеспе­чивать защиту семьи и стада. Наконец, агрессия может служить установ­лению и поддержанию «неофициальной» иерархии в сообществе живот­ных, которая выгодна в том смысле, что старейшие и самые опытные особи смогут управлять стадом и передавать свой опыт (гл. 2).

Но как внутривидовая агрессия может иметь подобную ценность для выживания, не приводя к ранениям и смерти, очевидным обра­зом противоречащим выживанию? Любопытный факт состоит в том, что, несмотря на повсеместную распространенность агрессии у позво­ночных животных, они редко гибнут или получают серьезные ране­ния в природных условиях от особей того же вида. Агрессивное пове­дение обычно принимает форму скорее угроз или преследования, чем реальных поединков. Лоренц доказывает, что эволюция привела к «ритуализации» схваток для получения биологических выгод без реаль­ного ущерба. Особенно очевидна потребность в механизме сдержива­ния агрессии у хорошо «вооруженных» животных, которые должны объединять усилия для воспитания потомства, а возможно, и для охо­ты. Обычно путем умиротворяющих поз или выражения ритуальной покорности одно животное может сдержать агрессию другого. Повер­женные псы, к примеру, подставляют незащищенную шею пасти сво­их противников, и это действие, судя по всему, активизирует опреде­ленный сдерживающий механизм, поскольку победитель в этом случае словно не может заставить себя нанести решающий удар и просто до­вольствуется победой (гл. 7).

Согласно Лоренцу, внутривидовая агрессия связана с неким врож­денным побуждением, имеющим собственный резервуар энергии и соб­ственные врожденные пусковые механизмы. Предлагаемый им образ можно охарактеризовать как гидравлическую модель объяснения врож­денного поведения. При повышении давления во внутренней системе (подобно тому как это происходит в сливном бачке или даже в мочевом пузыре) порог соответствующего поведения снижается, и оно может «выйти наружу» от небольшого стимула. В предельных случаях оно мо­жет «выплеснуться» и без внешних стимулов. Фиксированные схемы действия иногда реализуются спонтанно, словно бы под действием внут­ренних причин. Так, голубь, лишенный своей голубки, исполняет брач­ный танец перед чучелом голубки, куском ткани или вообще в пустом углу своей клетки, а воспитанный в неволе скворец, никогда не ловив­ший мух и не видевший, как другие птицы делают это, совершает такие движения, словно хочет поймать муху, хотя поблизости нет никаких мух (гл. 4).

 

Теория человеческой природы

 

Лоренц считает человека одним из видов животных, эволюционировав­шим из других видов. Поскольку наши тела и их физиология обнаружи­вают явное подобие с телами других животных, Лоренц считает, что фун­даментальное сходство должно быть и между нашими поведенческими схемами. Думать о том, что мы существенно отличаемся от них в силу нашего сознания или предполагаемой свободной воли, значит впадать в иллюзию. Наше поведение подчиняется тем же каузальным законам, что и все поведение животных, и тем хуже для нас, считает он, если мы не сможем понять это. Конечно, мы отличаемся от остального животного мира, мы — «высшее» достижение эволюции, но это лишь количествен­ное отличие. Каузальное объяснение нашего поведения не означает, что мы должны отказаться от своего «достоинства» или «ценности», равно как и не выявляет нашу несвободу, так как всякое расширение нашего знания о своей природе увеличивает наши возможности самоконтроля (Агрессия, гл. 12-13). Хотя в данной книге Лоренц не углубляется в обсуж­дение этих философских вопросов, он обнаруживает гораздо большую чувствительность к ним, чем Скиннер.

Главный момент лоренцевской теории человеческой природы — представление о том, что, как и у многих животных, у нас есть внутрен­няя потребность в агрессивном поведении по отношению к своему виду. Он считает, что только это может объяснить конфликты и войны, про­ходящие через всю человеческую историю, неразумное поведение пред­положительно разумных существ. Лоренц полагает, что фрейдовская теория инстинкта смерти является интерпретацией именно этого нели­цеприятного факта природы человека. Он хочет найти эволюционное объяснение нашей врожденной агрессивности и особенно ее обществен­ной природы (самые разрушительные последствия имеют схватки не между индивидами, а между группами людей, организованными, как на войне, или неорганизованными, как во время общественных беспо­рядков). Он высказывает предположение, что на определенной стадии эволюции наши предки более или менее справились с опасностями, ис­ходящими от внешнего окружения; главная угроза шла от других групп людей. (В последнее время стали появляться теории о конкуренции с близкими, но все же отличными от человека человекоподобными су­ществами, такими как неандертальцы.) Конкуренция между племена­ми могла оказаться главным фактором естественного отбора, и поэто­му «воинские доблести» стали ценными для выживания. На этой предполагаемой доисторической стадии максимальные шансы на вы­живание имели группы, более всего сплоченные для того, чтобы одер­жать победу над другими группами. Так Лоренц предлагает объяснять то, что он называет «военным энтузиазмом», когда толпа людей становится крайне агрессивной по отношению к другой группировке, восприни­мающейся в качестве враждебной, теряет всякий рациональный конт­роль и моральные сдержки. Он считает, что эта тенденция возникла в результате эволюции из совместных ответных оборонительных дей­ствий наших предков.

 

Диагноз

 

«Все великие опасности, угрожающие истреблением человечества, явля­ются прямыми следствиями нашего понятийного мышления и вербаль­ной речи». Наши величайшие дарования обоюдоостры. Человек — все­ядное существо, физически довольно слабое, у которого нет острых когтей и клюва, рогов и клыков, так что ему довольно трудно убить другого че­ловека голыми руками. Это означает отсутствие эволюционной необхо­димости в очень сильных сдерживающих механизмах, которые оста­навливали бы схватки между обезьяноподобными людьми. Более оснащенные животные нуждаются в таких механизмах для предотвра­щения взаимных ранений, другие же — нет, по крайней мере, в их обыч­ной среде обитания. Ведь голубь, символ мира, может заклевать до смер­ти другого голубя, если запереть их (чего, конечно, не бывает в природе) в одну клетку и не давать возможности выбраться из нее. Что же до чело­века, то культурное и технологическое развитие позволило нам взять в руки искусственное вооружение — от палок и камней наших доистори­ческих предков, стрел и мечей прошлых веков, до пуль и бомб, химичес­кого и ядерного оружия наших дней. Биологическое равновесие между смертоносным потенциалом и сдерживанием нарушено. Так Лоренц объясняет, почему люди — единственные животные, идущие на массо­вое убийство особей своего вида.

Призывы к разуму и моральной ответственности оказались неэф­фективными в обуздании конфликтов между людьми. Лоренц утверж­дает, что агрессия внутренне присуща нам; подобно инстинктам фрей­довского Оно, эта агрессия должна как-то выплескиваться. Разум сам по себе бессилен; он может лишь находить средства для достижения целей, которые мы устанавливаем себе другими путями, и он может осуществлять контроль за нашим поведением лишь тогда, когда полу­чает поддержку от некой инстинктивной мотивации. Таким образом, как и Фрейд, Лоренц говорит о столкновении инстинктов, врожден­ных нам эволюцией, и новых моральных ограничений, необходимых для цивилизованного общества. Он допускает, что у доисторических племен должна была существовать примитивная мораль, осуждавшая внутриплеменную агрессию, но поощрявшая «военный энтузиазм» по отношению к любой другой группе людей, рассматривающейся в качестве враждебной. Наша технология вооружений далеко опередила инстин­ктивные ограничения по их использованию, что и привело к тому, что в наши дни мы оказались в очень опасной ситуации, поскольку, с од­ной стороны, мы обладаем силой, позволяющей уничтожать милли­оны людей и даже весь мир, с другой — в определенных ситуациях хо­тим сделать это.

 

Предписание

 

Если агрессия действительно внутренне присуща нам, кажется, что че­ловеческому роду по сути не на что надеяться. Обращения к разуму и морали ни к чему не приводят, а если мы пытаемся устранить все сти­мулы, провоцирующие агрессию, внутреннее побуждение к ней все равно будет искать выхода. Теоретически можно было бы попробо­вать свести его на нет путем целенаправленного планирования (мето­дами евгеники) воспроизводства человека. Но даже если это возмож­но по моральным и политическим соображениям, Лоренц считает, что это было бы крайне нежелательно, так как мы не знаем, не является ли это побуждение существенным компонентом формирования челове­ческой личности в целом. Попытавшись устранить агрессию, одновре­менно с ней мы могли бы разрушить многие из высших достижений человека.

Тем не менее в последней главе Агрессии Лоренц не выглядит песси­мистом. Он верит, что «разум может и будет оказывать давление на от­бор в правильном направлении». Чем больше мы будем понимать при­роду нашей потребности в агрессии, тем больше разумных действий сможем осуществить, чтобы перенаправить ее. Самопознание — первый шаг на пути к спасению (еще одно эхо, идущее от Фрейда, Сартра и Со­крата). Одной из возможностей является сублимация, безвредное пере­направление агрессии на посторонние объекты. Мы можем разбить де­шевую посуду, чтобы выплеснуть гнев, и должны переносить групповое соперничество на коллективные игры. Мы должны ломать недоверие между группами, содействуя личному знакомству людей разных наций, классов, культур и партий. И мы должны направлять свой энтузиазм в те области, которые имеют общее значение: искусство, науку и медицину. Наконец, Лоренц возлагает большие надежды на человеческое чувство юмора как средство усиления дружеских чувств, разоблачения обмана и снятия напряжения без потери рационального контроля. Юмор и знание могут, с его точки зрения, более всего способствовать цивилизации. По­этому он и считает, что есть основания надеяться, что в будущем наша потребность в агрессии сведется к приемлемому уровню без устранения присущей ей важной функции.

 

Критическое обсуждение

 

Лоренц прекрасно пишет и может очень убедительно подавать свои идеи: создается впечатление, что он сочетает фрейдовское понимание челове­ческих проблем с научной строгостью Скиннера. Но его теория и диаг­ноз вызывают серьезные вопросы. Некоторые биологи с сомнением от­неслись к ряду его теорий: Докинс обвиняет его в недарвиновском понимании эволюции как «группового отбора», в необоснованном обра­щении к группам, а не к индивидам. Оспаривались и некоторые его ут­верждения, относящиеся к конкретным видам, к примеру о «кровавых массовых сражениях» крыс.

Не вдаваясь в детали научных споров, мы можем обсудить здесь ме­тодологию допущения инстинктов или внутренних побуждений для объяснения поведения. Мы видели, что это было одним из самых слабых мест фрейдовских теорий, и в то же время не могли согласиться с пол­ным отказом Скиннера от подобного допущения. Нашел ли Лоренц вер­ную середину между этими крайностями? Ключевой вопрос: можно ли с помощью наблюдения и опыта проверить то, как он применяет понятия побуждения и инстинкта? Когда он допускает существование побужде­ния для объяснения специфических фиксированных схем у конкретных видов вроде бросков скворца за мухой, это предположение несложно про­верить. Мы можем установить, что данная схема действия врожденна, показывая, что все нормальные особи данного вида соответствующего возраста и пола реализуют ее, не научаясь этому у других особей или пу­тем проб и ошибок. А если мы видим, что стимул, обычно вызывающий данное действие, не всегда одинаково эффективен (к примеру, брачное поведение варьируется в зависимости от времени года), а также что это действие может иногда вызываться самыми необычными стимулами (как в случае одинокой птицы, ухаживающей за пустым углом клетки), то впол­не можно сказать, что в данном случае имеется некий внутренний по­буждающий фактор, варьирующий свою силу.

Более сомнительный момент лоренцевской методологии — его пред­положение, что подобные «маленькие частные побуждения» нередко со­стоят на службе у одного или нескольких из «четырех больших побужде­ний» (питание, воспроизведение, бегство и агрессия). Он уверен, что «самодостаточная функция» никогда не является результатом одного-единственного побуждения, и полагает даже, что агрессия есть движущая сила, «лежащая в основании поведенческих схем, внешне не имеющих ничего общего с агрессией или даже кажущихся ее прямой противопо­ложностью» (Агрессия, гл. 3). Подобные утверждения, по-видимому, по­зволяют приписывать агрессии любое поведение, тем самым делая по­добное атрибутирование непроверяемым и ненаучным. (Они звучат так же подозрительно, как и фрейдовская теория «реактивного образования», посредством которого внутренняя тенденция может быть выражена в противоположном поведении.) При отсутствии путей проверки этих рас­суждений об основных побуждениях, переплетении и отклонении побуж­дений к другому поведению данные теории лишаются научного характе­ра. И до тех пор пока проверка не подтвердила такие теории, нет оснований считать их истинными.

Врожденна, «спонтанна» ли агрессия, исходит ли побуждение к ней из особого, формируемого изнутри резервуара энергии? Гидравлическая модель давления может быть применена к определенному поведению, дефекации, сексуальному влечению (по крайней мере, если говорить об особях мужского пола различных видов) и т. п., а также к поведению, основанному на голоде, такому как охота. Но не очевидно, что подобный внутренний источник энергии существует и для поведения другого рода, кажущегося простой реакцией на внешние стимулы. К примеру, едва ли корректно говорить, что живые существа имеют внутреннее побуждение к бегству, побуждение, реализуемое посредством угрожающих стимулов. И спорным выглядит утверждение, что у всех существ есть внутреннее побуждение к вступлению в схватки с другими существами, — скорее мож­но говорить о предрасположенности к этому в конкретных ситуациях.

Но серьезные сомнения могут быть высказаны по отношению не толь­ко к этим общетеоретическим методологическим вопросам, но и к спо­собу, каким Лоренц переносит свои выводы от животных на человека. (Это было главной претензией и к Скиннеру.) В Агрессии большинство примеров Лоренца взято из жизни рыб и птиц, а не млекопитающих, а о наших ближайших родственниках, больших обезьянах, он вообще чуть ли не умалчивает. Тем не менее он считает вполне возможным рассуж­дать по аналогии: если рыбы и птицы внутренне агрессивны, то и пове­дение человека должно подчиняться тем же основным законам. Агрессия может быть свойственна территориальным рыбам или самцам в брач­ный сезон — но по отношению к людям это, по меньшей мере, весьма спорно. Данная аналогия, несомненно, слаба. Она была бы сильнее, если бы Лоренц тщательно исследовал наших ближайших родственников, шимпанзе и горилл, как поступили более современные этологи, такие как Джейн Гудал и Дайан Фосси.

Но даже факты, касающиеся больших обезьян, вовсе не выявляют сущности человеческой природы, хотя многие популярные авторы, пи­шущие об эволюции, хотели бы заставить нас верить, что дело обстоит именно так, — ведь различия между людьми и другими животными мо­гут быть не менее существенными, чем сходства. В целом демонстрация того, что X возник из Y, не означает, что X есть Y, или есть только Y, или есть в сущности Y. Даже если можно доказать, что религиозные, этничес­кие или расовые конфликты (к примеру, в Лос-Анджелесе, Северной Ир­ландии или Боснии) эволюционировали из территориальных защитных механизмов обезьяноподобных людей, это не означает, что они сводятся к последним. И в любом случае теории поведения наших доисторичес­ких предков, вроде предположений Лоренца о конкуренции враждебных племен, чисто спекулятивны, и трудно понять, как отыскать надежные свидетельства за или против них.

Эти сомнения не могут не затронуть ключевого момента лоренцевской теории человеческой природы—идеи врожденной агрессии. Ведь если аналогия с животными не доказывает этот тезис, для ее проверки мы дол­жны прибегнуть к прямому наблюдению за поведением человека. Но в этом деле Лоренц оказывается таким же любителем, как и все, кто не име­ет отношения к социальной антропологии или социологии. Мы должны смотреть не на спекулятивные измышления, а на факты. Социальные антропологи описали некоторые сообщества, в которых, по-видимому, нет места агрессии. Это наводит на мысль, что агрессия имеет в большей степени социальную, чем врожденную, природу. В современных индуст­риальных обществах уровень неприкрытой агрессии зависит от социаль­ного фона. Кто-нибудь может сказать, что экономическая конкуренция среднего класса столь же «агрессивна», как классовая борьба рабочих, но при таком использовании данный термин распространяется не только на грубое физическое воздействие и его угрозу. Необходимым условием дальнейших исследований является более ясное концептуальное опреде­ление агрессии, и подобное исследование будет связано с социологией ничуть не меньше, чем с биологией. Выдвинутую Лоренцем теорию врож­денной человеческой агрессивности следует оценить как недоказанное спекулятивное обобщение, сделанное на основе наблюдений за живот­ными.

Невозможно спорить, что агрессия ставит серьезнейшие проблемы перед человечеством. На протяжении всей истории племена, расы и на­ции творили ужасные вещи друг с другом, и выпуски новостей каждый день рассказывают нам о все новых примерах такого рода событий по всей планете. Самые трудные для решения политические и военные про­блемы замешаны на враждебности между сообществами, и само выжи­вание человеческого рода на Земле до сих пор находится под угрозой из-за доступности ядерного, химического и биологического оружия. Определенные надежды вселяет то, что враждебность между народами может сравнительно быстро исчезать; к примеру, «холодная война» про­должалась менее 50 лет — не такой уж большой срок в историческом мас­штабе. Но на этническом уровне тяжело видеть, как во многих частях мира враждебность столетиями передается из поколения в поколение.

Агрессию не так просто понять, объяснить и даже определить. Фрейдистско-лоренцевская гипотеза об особом инстинкте или потребности в аг­рессии, постоянно ищущей реализации, в наши дни выглядит, по мень­шей мере, излишне упрощенной. Более основательная позиция, признающая ключевую роль социального окружения, состоит в том, что мы предрасположены нашими генами проявлять сильную, специфичес­ки социальную агрессию по отношению друг к другу, но лишь при опре­деленных общественных условиях.

Эволюционистские теоретики вроде Лоренца, изучающие этологические и социально-биологические проблемы человека, часто подверга­лись критике теми, кто утверждает, что, если не считать самых очевид­ных биологических универсалий вроде питания, сна и совокупления, поведение человека в гораздо большей степени зависит от культуры, не­жели от биологии. Некоторые из этих протестов могут отражать недо­вольство социологов и социальных антропологов учеными других спе­циальностей, пытающимися «проникнуть на их территорию». Но критики также подозревали, что за теориями, согласно которым некоторые формы человеческого поведения, такие как агрессия и конкуренция, изначально свойственны нашей биологической природе, скрываются идеологичес­кие мотивы. Они видят опасность в том, что подобные утверждения мо­гут быть использованы для оправдания определенных социальных прак­тик— поощрения агрессивности, доминирования мужчин над женщинами, войн и приготовлений к ним, а также экономических сис­тем, основанных на конкуренции. Впрочем, социальные и политические мотивы могут скрываться и за сопротивлением тезисам социальных био­логов. В этом, как и в других случаях, мы не можем ограничиваться кри­тикой мотивации друг друга — мы должны браться за тяжелый труд отыс­кания свидетельств в пользу самих этих утверждений.