Поиск по сайту




Пишите нам: info@ethology.ru

Follow etholog on Twitter

Система Orphus

Новости
Библиотека
Видео
Разное
Кросс-культурный метод
Старые форумы
Рекомендуем
Не в тему

Все | Индивидуальное поведение | Общественное поведение | Общие теоретические основы этологии | Половое поведение


список статей


КОНСИЛИЕНС: ОДИН ЗА ВСЕХ И ВСЕ ЗА ОДНОГО
Э.О. Уилсон
Обсуждение [0]

Беседа с Эдвардом О. Уилсоном (интервью «Atlantic Unbound» от 18 марта 1998 г.)

(Перевод А. Протопопова, М. Потапова)

 

«Довольно!» – восклицает Эдвард О. Уилсон с доброй половины страниц своей новой книги «Консилиенс: Объединение знаний»[1]. «Век разногласий – эти затянувшиеся в истории западной мысли «бои под Верденом и на Сомме»[2] – пришёл к концу своего изнурительного течения, а войны культур – только надоевшая старая игра. Настало время объявить перемирие и создать союз». Этот союз, как пишет Уилсон, должен быть заключён между естественными и гуманитарными науками, по его ощущению – двумя царствами знаний, которые пока не находят общего языка, хотя все задают одни и те же вопросы: «Кто мы?» «Откуда мы?» «Как решить, куда идти?»

Цель Уилсона в «Консилиенсе» состоит в том, чтобы донести до сознания читателей мысль о необходимости завершить то, что начали еще несколько веков назад великие мыслители эпохи Просвещения: консолидировать всё знание путём соединения главных ветвей познания. Это – очень высокая цель, как ни прикидывай, но Уилсон утверждает, что отказ от попытки достичь ее, другими словами, – капитуляция перед якобы недоступной пониманию сложностью мира во всех его разнообразных проявлениях – «это белый флаг мирского интеллектуала, ленивого модерниста, эквивалент Воли Господней».

«Консилиенс» без сомнения вызовет полемику, особенно в эпоху, когда поиск абсолютных ценностей вышел из моды. Но, как показано в мартовской колонке редактора «The Atlantic», пример Уилсона – живое доказательство того, что естественные и гуманитарные науки могут слиться, а сам он приветствует полемику, которую «Консилиенс» должен вызвать. Полемика, в конце концов, означает обмен мнениями, а это, в свою очередь, может заставить тех, кто работает в науках и гуманитарных дисциплинах, по-новому относиться друг к другу. Философ Ричард Рорти уже придал гласности свои возражения по основной посылке «Консилиенса» в статье под названием «Против Объединения» в зимнем, 1998 года, выпуске «The Wilson Quarterly». Без сомнения, этому искушению поддадутся вскоре и многие другие.

Недавно Уилсон побеседовал с обозревателем «Atlantic Unbound» Тоби Лестером.

Примечания переводчиков:

[1] Оригинальное название – «Consilience: The Unity of Knowledge». Термин «con`silience» – английский неологизм, не имеющий русского эквивалента; создан философом Уильямом Уэвеллом в 1840 г. из латинской кальки («consilere» = con- + salire) с английского идиоматического выражения «прыганье вместе» («jumping together»), означающего некие согласованные действия; применяется в смысле междисциплинарной конвергенции, совпадения умозаключений, выведенных из обобщения разных классов явлений.

[2] Обращение к событиям Первой Мировой войны, когда в ходе затяжной 10-ти месячной операции 1916 г. – «верденской мясорубки» – продвижение немцев на г. Верден было остановлено контрнаступлением англичан и французов на р. Сомме.

Тоби Лестер: Вы изучаете и описываете, помимо прочего, муравьёв, организацию сообществ животных, человеческую природу и экологический контроль над планетой. Как вы обрели такую широту научных интересов?

Эдвард Уилсон: Я достиг этого благодаря тому, что с самого отрочества был натуралистом. Я рано понял, что существуют два вида биологов. Первая группа включает тех, кто выбирает проблему, над которой работать, а затем выискивает идеальный организм для ее решения. Часто это хороший способ получить Нобелевскую премию. Другой путь состоит в том, чтобы выбрать группу организмов и посвятить ей свою жизнь. Многое из того, что я сделал, пройдя последовательно от изучения муравьёв к изучению социального поведения животных, оттуда – к изучению социального поведения человека, а далее – к биоразнообразию и его сохранению, – все это стало результатом второго подхода. Я был на старшем курсе высшей школы, когда решил, что хочу в качестве карьеры выбрать работу с муравьями. Я прямо-таки влюбился в них, и никогда не пожалел об этом.

ТЛ: Что вы думаете насчёт реакции философа Ричарда Рорти на «Консилиенс», опубликованной в последнем выпуске «Wilson Quarterly»? Принимаете ли вы его аргумент, что, пользуясь мозгами и принимая решения о своих действиях, мы нуждаемся в знании о том, как мозги функционируют не в большей мере, чем в знании о том, как работает собственно «железо» при пользовании компьютерной программой?

ЭУ: Нет, я не принимаю этот аргумент. Противопоставление программного обеспечения и аппаратных средств при рассмотрении сущности человека и отношений между естественными и гуманитарными науками, по меньшей мере, устарело. Это большое упрощенчество и заблуждение в свете того, что мы знаем сегодня о нейробиологии и эволюционной биологии. Мы теперь знаем, что не существует внешней силы, которая спроектировала «аппаратуру» нашего мозга и использует ее теперь для программирования желательных мыслей и действий; напротив, «аппаратура» самостоятельно эволюционировала, приобретя способность усваивать информацию и генерировать такие формы социальных отношений, которые позволяют нам максимизировать шансы на выживание и воспроизводство. В результате эволюции по законам естественного отбора наш мозг подыскивает и выбирает определенные программы; степень же успешности этих программ, в свою очередь, определяет – через многие поколения – устройство мозга и, таким образом, оказывает влияние на сами принятые программы.

ТЛ: Рорти говорит, что знание о том, что мы есть, не помогает нам прийти в согласие с самими собой. Вы же, напротив, считаете, что помогает.

ЭУ: Да, именно так. Буквально каждому атому нашего существа. Наши тела в совершенстве подогнаны более чем миллиардом лет эволюции для жизни в конкретной физической среде – атмосфере, условиях водной обеспеченности, pH и т.д., и подобным же образом наши мозги подогнаны для существования в узких рамках социальной среды и для адаптивного реагирования на физическую среду. Все более проясняются разнообразные «эпигенетические правила», т.е., наследственные предрасположенности в нашем умственном развитии. Я уверен, что это будет главной темой будущих исследований – как в науке, так и в гуманитарных дисциплинах.

ТЛ: Рорти замечает, что хотя и вполне возможно с некоторых позиций объяснить, как всё в природе работает, но «существует много дел, которые нам надо сделать помимо того, чтобы докапываться до понимания сущности вещей». Согласны ли Вы с этим? Скажем, нужно ли музыкантам знать что-либо о клеточной биологии или о квантовой физике?

ЭУ: Нет. Музыкантам и людям других творческих профессий не нужна наука для того, чтобы создавать или исполнять произведения. Я думаю, Рорти не уловил моей позиции. Искусство – занятие, очень отличающееся от науки, которая ищет эмпирическое знание о материальной жизни людей, включая то, почему и как мы творим. Творческие искусства, как всякая деятельность по передаче эстетического и эмоционального опыта непосредственно от одного к другому с помощью всех чувственных модальностей – есть результат индивидуальной интуиции и творческих способностей. Я верю, что мы можем понять эту интуицию и творческие способности, глубже познав материальные основы человеческой сущности. То, каким именно образом мы реагируем на красоту и творчество, предопределено лежащими в ее основе эпигенетическими правилами, и знание о том, что они собой представляют, без сомнения поможет нам в истолковании творческих искусств. Но это не повлечёт за собой появление нового Пикассо или Бетховена. Такое случается в результате интуитивного опыта и творческого гения, и представляет собой форму передачи информации, которая не требует причинно-следственных объяснений. Так что, как мне думается, в этом смысле я согласен с Рорти.

ТЛ: Философы и ученые-общественники не в восторге от вашей оценки их деятельности, приведенной в Вашей книге.

ЭУ: Я ожидаю серьезной оппозиции. Если ее не будет, то я буду разочарован. Я стараюсь перевести разговор в другую плоскость и говорю социологам, что они давно упустили время, им поздно начинать поиски основополагающей дисциплины по примеру естественных наук, зарядившихся энергией для своих впечатляющих успехов. Я спрашиваю: «Чего вы ждете?». Напрашивающиеся основополагающие дисциплины в этом деле уже разведываются, в основном – биологическими науками: неврологией, эволюционной биологией, поведенческой генетикой и экологией. Именно здесь социологи могли бы почерпнуть как глубины, так, возможно, и начатков значительно большей прогностической ценности, чем та, которой они довольствовались доселе. При этом они тоже располагают многим, что могут привнести в общее дело.

Я отношусь вполне уважительно к личностям философов; даже среди ныне живущих есть без преувеличения блестящие умы. Но я нахожу, что звезда философии закатывается, а сами философы претерпевают метаморфоз в своей деятельности и приобщаются к дисциплинам иным, чем те, которые обычно относят к классической философии. Если сегодня посмотреть на работу наиболее активных философов, то обнаружится, что они разделились примерно на три класса. Некоторые – Дэниел Деннетт, а также Патриция и Поль Черчланд, к примеру – теоретики нейрофизиологии. Я не думаю, что их оскорбило бы это звание. Ведь это то, кем они реально стали. Их иногда называют «нейрофилософами», но в действительности они – именно теоретики нейрофизиологии. Вторая категория включает в себя интеллектуальных историков. Большая часть людей, которые называют себя философами, на деле – интеллектуальные историки, и они очень хороши в этом амплуа. Третий класс включает в себя тех, кого можно назвать критиками или публичными философами, в том числе, этическими. Они берут известное из науки и случаи из истории и пытаются вынести мудрое суждение о публичной политике и социальном поведении.

Главным занятием философии всегда было удивляться нашему незнанию и рассуждать об ограниченности способности к познанию. Конечно, верно то, что объем нашего незнания огромен, но шаг за шагом незнание отступает, и лучший метод узнать неизвестное – это использовать методы естественных наук. Так что нет ничего неожиданного в том, что некоторые из наиболее творческих умов в философии тяготеют к науке как главному способу интеллектуальной деятельности.

Совсем скоро мы получим карты геномов и человеческие клоны. Мы начинаем понимать, как можно изменить климат Земли. Мы учимся управлять памятью, эмоциями и даже процессом старения. Безусловно, все это даст философам богатую пищу для размышлений.

Действительно, это огромное поле для них, но чем более философы будут преуспевать в различных сферах действительности, тем менее люди будут склонны называть их философами. Мы будем называть их как-нибудь иначе, как-нибудь столь же достойно и благородно, как их называли на протяжении многих веков.

ТЛ: В своей книге «Консилиенс» вы вновь и вновь выражаете беспокойство по поводу научной грамотности в нашей стране.

ЭУ: Да, это так. Не смотря на научную революцию и на тот факт, что триумф индустриальных стран в большой степени основан на науке и ее вкладе в технологию, общественность в целом продолжает оставаться научно не просвещенной. И это, по широкому признанию, является ключевой проблемой американского образования.

Но как же лучше исправить такое положение дел? Полагаю, что нужно начать с учителей. По-настоящему хороший учитель может донести до студентов – на примере и на деле – в поле, в лаборатории – настоящую любовь к науке. А другой путь обучения науке, которому я следую в течение последних сорока лет преподавания в Гарварде, состоит в обучении «сверху вниз», чтобы изучаемый предмет воспринимался как практически значимый.

Я хочу этим сказать, что вы не можете начинать с понятий типа исчисления или аналитической геометрии. Они, конечно, должны быть изучены, но не говорите студентам, что они должны разобраться с этими темами до того, как будут в состоянии усваивать науку вообще. Начните «сверху», особенно на начальных курсах, – с главных тем, означающих что-то важное и непосредственно касающееся людей. Например: «Что такое жизнь?» «В чем смысл жизни?» «В чем смысл половых отношений?» «Почему мы должны умереть?» «В чем смысл старения?» И так далее. Когда же вы завладели вниманием аудитории, вы разбиваете эти глобальные вопросы на ряд вспомогательных, требующих научного рассмотрения.

В Гарварде я обнаружил, что могу набрать матофобов («матофобия» – боязнь математики – прим. перев.) и мало интересующихся наукой студентов и, посредством рассмотрения такого вопроса как значение секса с последующим дроблением его на более частные, получить вскоре целый курс из людей, способных выводить основные уравнения из элементарных принципов популяционной генетики и обстоятельно рассуждать о химических основах генетического кода. Если бы я начинал преподавание другим образом, а именно – снизу вверх, то думаю, растерял бы половину курса за первую же пару недель. Таким образом, существует один надежный способ привить интерес к науке: сделать ее непосредственно затрагивающей каждого и увлекательной и двигаться в процессе обучения сверху вниз, касаясь вопросов, которые реально волнуют студентов и которые они интуитивно понимают с самого начала.

ТЛ: В конце своей книги «Консилиенс» Вы вводите обозначение того, в кого, как Вы надеетесь, мы не превратимся – Homo proteus, или «человек формопреобразующий». Не могли бы Вы немного пофантазировать о том, на кого мы станем похожи через несколько столетий? Превратимся ли мы во что-то, отличное от сегодняшнего?

ЭУ: Нет, я так не думаю. Речь идет о том, что я называю в конце книги «экзистенциальным консерватизмом». Я думаю, что на такой продолжительный период, какой мы с вами только можем вообразить – много поколений и столетий – человечество стабилизируется. Я не имею в виду стагнацию, а именно стабилизацию. Люди должны признать, что человеческая природа – это наша сущность, подразумевая под «человеческой природой» набор врожденных эпигенетических правил, которые управляют нашим поведением. Я думаю, что мы придем к пониманию, что получили столь необыкновенно богатое и драгоценное наследство, что на долгое-долгое время вперед мы не захотим ничего менять. Мы будем верны нашей человеческой сущности.

Вероятно, в течение ближайшего столетия, которое я хотел бы назвать «веком окружающей среды», мы поймем, что должны содержать наш дом в порядке, что должны привести население в соответствие с ресурсами этого мира и его физической средой. Я надеюсь, что мы уменьшим число тех научно-технологических «протезов», в которых ныне мы ежедневно нуждаемся, чтобы уберечь цивилизацию от крушения. Как только человеческое население снизится до приемлемого уровня, в мире появится больше места для открытых пространств, диких уголков и длительного существования природной флоры и фауны, а это, в свой черед, позволит нам сохранять все разнообразие жизни и даже способствовать его росту. Это разнообразие станет постоянным источником огромного количества знания и удовольствия. Это позволит человеческим способностям быть открытыми к миру. Я убежден, что наши мозги эволюционировали не для того, чтобы попасть в заточение городской жизни и виртуальной реальности, пусть даже весьма хитро сплетенных.

Я думаю, что мы будем двигаться ко всё большему научно-технологическому совершенству, но сомневаюсь, что всерьез посвятим много времени такой, например, проблеме как колонизация космоса. Это совершенство, скорее, приведет к большей миниатюризации в наших технологиях и ко всё более эффективному использованию энергетических систем. Достижение этой цели – испытание наших возможностей и, настолько же, – необходимость в деле выживания человека.

Мы не можем предсказать, к какой политической системе мы, в конце концов, придем – сохранится ли национально-племенная структура или установится единый мир. Никто этого не знает. Но, несомненно, будущее науки и творческих искусств не имеет предела. И я подчеркиваю эту последнюю мысль, потому что один из сценариев, которого люди боятся больше всего – стагнация человечества. Я не верю, что застой настанет, даже если мы задержимся на этой планете еще на нескольких столетий.

ТЛ: Возможно ли, что человек в процессе эволюции станет кем-то другим, не человеком?

ЭУ: Я думаю, что сегодня на этот вопрос нельзя ответить, разве что предположить, что в течение обозримого будущего мы будем держаться того, что имеем, и того, каковы мы есть. Если Вы помните, в последней главе «Консилиенса» я рассматриваю будущую человеческую эволюцию, и предвижу лишь единственное направленное эволюционное изменение – это избавление от генетических болезней. Я думаю, это может свершиться уже в ближайшем будущем. И, кроме того, будет происходить гомогенизация – выравнивание генофонда, смешение рас. Я не вижу, как этого избежать. Более того, я думаю, что это, на самом деле, желательно. Так что – вот, к чему мы направляемся: гомогенизация и устранение вредных генов. Но я хочу подчеркнуть, что мы только подступаемся к изучению природы человека в систематическом, физическом, причинно-следственном аспектах. Понимание того, куда мы идем, зависит от того, что и сколько мы узнаем о фундаментальных основах нашей собственной природы.

ТЛ: Какими областями научного знания Вы порекомендовали бы заняться сегодняшним молодым?

ЭУ: Я бы обратился к важнейшим, неизведанным доселе, областям; по крайней мере, это совет для тех, кто собирается заниматься наукой профессионально. Одна из моих любимых областей, которой я занялся бы, если бы мог начать все с начала, – это микробиология, особенно экология микробов: разнообразие микроорганизмов, их экология, изучение того огромного воздействия, которое они оказывают на планету. Кроме того, есть такая неуклонно развивающаяся область, как нейробиология; замечательно было бы вступить в нее. Она сейчас набирает обороты, и – подобно ситуации в молекулярной биологии в 1950-ых – даже после того, как многое сделано, перспективы для открытий и «экспансии» на следующие несколько десятилетий все еще просто огромны. Еще я хотел бы сказать, что сегодня важнейшей областью приложения молодых сил является биология развития, объясняющая, как сложные организмы и их органы «скомпонованы» и приведены в состояние нормального функционирования и развития. Это необходимо, например, в изучении рака. Наконец, я указал бы также на экологию сообществ: изучение того, как экосистемы устроены и что удерживает их на конкретных уровнях разнообразия и производительности. Вопросы, на которые здесь нужно искать ответы, таковы: «Что такое природная экосистема?» «Что случается с ней, когда она изменена искусственно?» «Как складывается природная экосистема, наподобие тропического леса в Новой Гвинее или олиготрофного озера в Канаде?» «Как виды встраивались в нее, какие из них оказались способными сожительствовать, какие сочетания и процессы должны были быть задействованы при формировании сообществ этих экосистем, чтобы обеспечить их самоподдержание?» Мы имеем смутные представления обо всем этом, и хотя относительно много знаем о взаимодействии видов в сочетании пар, троек, четверок, но большая часть экологии сообществ попросту не изучена. Это – огромное поле познания для будущего.

ТЛ: Редко встретишь ученого, который бы столь же мастерски владел пером и был бы таким же ярким и убедительным писателем, как Вы. Заложен ли в Вас писательский талант природой? Оказали ли на Вас влияние другие авторы – ученые, литераторы или кто-то еще?

ЭУ: Писать мне было легко всегда – начиная с начальной школы – и гораздо легче, чем познавать азы математики! На меня больше всего повлияли в мои ранние годы писатели, которые обратились к моей юной душе с разговором о мятежном духе и приключениях: Синклер Льюис, Джек Лондон и Филип Вили. Я считаю, что влияние самых первых прочитанных книг и их авторов невозможно переоценить.

ТЛ: По всей видимости, Вы чрезвычайно много читаете. Как Вам удается на таком высоком уровне разбираться в столь многих и самых разнообразных дисциплинах?

ЭУ: Что ж, я – «трудоголик» и просто маниакальный читатель. В этом все дело. А кроме всего прочего, я тружусь сейчас над монографией, охватывающей около двадцати процентов видов муравьев Западного полушария, сохраняя верность моей пожизненной страсти. Я классифицирую, иллюстрирую и собираю все, что известно приблизительно о 650-ти видах муравьев. Я сделал уже более 5000 рисунков. Это приносит мне внутреннее удовлетворение. Это – профессия, которая превратилась в самое любимое занятие. Так что, именно это я только и делаю – читаю и тружусь – почти все свое время.

И я обнаружил, что чем больше я размышляю о взаимоотношениях разных дисциплин, тем более интересными гранями оборачиваются отдельные проблемы, которые, в противном случае, были бы лишь разрозненными фрагментами, рассыпанными по книгам и журналам. Когда Вы в состоянии соединить их, картина становится намного интересней. В течение десяти лет, пока я выстраивал свою книгу, я любил читать статьи в академических журналах по предметам, раскиданным от нейробиологии до … истории музыки, причем с таким удовольствием, какого, как мне кажется, просто не мог испытывать прежде. Короче говоря, я осознал, что «консилиенс», или «объединение знаний», – это моя вторая натура, склад моего ума.

ТЛ: Если бы Вас следовало помнить, занеся в пантеон науки, за единственную сделанную Вами вещь, то что это за вещь?

ЭУ: Это все равно, что расспрашивать, кого из детей ты больше любишь! Тот же вопрос можно сформулировать по-другому: «Если бы Вам пришлось отречься от всего, что Вы сделали, за исключением одной вещи, то что это за вещь?» Мой ответ: Я не отрекусь ни от чего!



2004:08:16
Обсуждение [0]