Пишите нам: info@ethology.ru

Введение

XXI век обещает быть “веком биологии”. Биология все в большей мере приобретает статус не только естественнонаучной, но и социо-гуманитарной дисциплины. Биологические знания оказываются ныне “востребованными” при решении проблем таких различных областей, как этика, лингвистика, эстетика, история; биология вносит немаловажную лепту в разработку концепций экономического и культурного развития России и мира в целом, а также в реформирование системы образования в свете требований складывающегося на наших глазах постиндустриального общества.

Настоящее учебное пособие концентрирует внимание на одном из важнейших аспектов миссии биологии в современном мире – на ее политическом потенциале. Определение биополитики, сформулированное в наиболее общих терминах, включает все возможные социальнополитические приложения наук о живом, в плане как политической теории, так и практической политики. Это определение носит достаточно широкий характер и кажется расплывчатым, однако все более узкие и четкие определения, данные биополитиками, в той или иной мере обуживают ее предмет. Например, определение биополитики как “исследование биологических оснований политического поведения” [Зуб, 1994. С. 5] ныне во многом устаревает, так как игнорирует глобальную (особенно экологическую, генноинженерную и биомедицинскую) проблематику. В то же время неправомерно и ограничение биополитики только природоохранными и другими практическими гранями, на которые делают упор многие биополитики, в частности, Агни ВлавианосАрванитис [VlavianosArvanitis, 1991, 1993].

Значение биополитики вообще не исчерпывается конкретными проблемами – будь то поведенческими или экологическими, ибо включает в себя существенную философскую, мировоззренческую компоненту. Концепции и факты современной биологии позволяют поновому взглянуть на вопросы о месте и роли человека в планетарном многообразии живого (биоса), на нормы и рамки его допустимого поведения по отношению к этому многообразию, на сходство человека и прочих “тварей” в плане потребностей, поведения, даже социальных отношений и структур и в то же время на уникальность человека и его роли в мире. Биологические знания помогают нам в выработке новой системы этических и политических идей и ценностей, их применение должно способствовать преодолению сложившегося в нашей стране (и не только в ней) идеологического вакуума. Биополитика представляет собой результат двух встречных эпохальных характерных для сегодняшней культуры процессов – социализации и гуманитаризации биологии и в то же время определенной биологизации социальных и гуманитарных наук с включением биологического знания в их орбиту. Помимо биополитики, сходные процессы приводят к рождению и других стыковых наук, например, таких биологогуманитарных дисциплин, как биоэтика и биоэстетика.

Биополитика – междисциплинарная область исследований, активно развиваемая ныне в международном масштабе. Ей посвящают свою деятельность влиятельные научные школы и центры, включая Биополитическую интернациональную организацию, Грутеровский Институт права и поведенческих исследований, Европейское социобиологическое общество, Комитет по биологическому образованию и многие другие. В России биополитика входит в состав учебных программ ряда вузов и колледжей, в том числе биологического и ряда гуманитарных факультетов Московского государственного университета. В стенах биологического факультета МГУ в 1995 году по инициативе декана факультета проф. М.В. Гусева было создано структурное подразделение под названием “Учебнонаучный сектор по биополитике и биосоциологии”. Однако серьезной проблемой является отсутствие доступной для студентов учебной литературы, и данный раздел призван заполнить этот пробел.

 

Глава 1. Биополитика: история и основные направления

Итак, биополитика представляет собой своего рода “кентавра” – с биологическим туловищем и политической головой. На базе биологических данных и концепций и, в особенности, исследований биосоциальных систем на разных уровнях эволюции она стремится подойти к анализу проблем политики. Это направление исторически родилось в недрах американской политологии – науки об управлении государством в самом широком смысле, т.е. науки о политической системе общества. Политологи были озабочены недостаточностью теоретической базы своей науки и, в частности, явно недостаточным вниманием к природе человека как единственного действующего лица на политической арене. Например, эта озабоченность прозвучала в обращении к Американской политологической ассоциации со стороны ее президента Дж. Уокэ [Wahlke, 1979]. Уже с 60х годов ХХ века биология привлекала внимание ряда известных политологов своими достижениями в сфере этологии (науки о поведении живых существ), экологии, нейрофизиологии, генетики, изучения проблем биологической эволюции (в том числе эволюции человека).

В данной главе дается сжатое описание исторического развития биополитики и ее основных направлений. Она как бы вводит читателя в курс дела, проводит “ликбез” по биополитике, предваряет более детальный анализ ее концепций в последующих главах.

1.1. Предпосылки биополитики

1.1.1. Биологические предпосылки биополитики

Биополитика возникла не на пустом месте; к ее рождению подготовились как биология, так и политология. Что касается биологии, то наибольшее значение для зарождения и развития биополитики имели исследования в следующих областях:

а) этологии (науки о поведении живых существ). Данные о поведении животных были применены, иногда недостаточно обоснованно, к человеческому поведению, тем самым изменив наш взгляд на самих себя. Примерами могут служить книга К. Лоренца (1966, русский перевод: 1994) “Агрессия”, вызвавшая значительный резонанс, а также сенсационные бестселлеры 60–70х годов ХХ века “Голая обезьяна” и “Человеческий зоопарк” Р. Ардрея. В 90х годах вышли работы отечественных этологов, в том числе Е.С. Панова (см. например, [Панов, 1999]), М.В. Бутовской ([1999, Butovskaya, 2000]), В.Р. Дольника (1994, 1996), утверждающие приложимость этологического подхода к поведению человека, включая его политическую деятельность. (Этологии в ее биополитическом ракурсе посвящается глава 2);

б) по эволюционным проблемам. В ХХ веке разработан современный вариант дарвиновской теории эволюции (неодарвинизм, синтетическая теория эволюции), согласно которой эволюция основана на избирательном сохранении в ряду поколений наиболее приспособленных генотипов (естественный отбор генов). Естественный отбор предполагает конкуренцию за выживание и размножение различных генетических вариантов, возникающих в результате случайных мутаций, рекомбинаций генов и др. Если Дарвин постулировал постепенное возникновение нового в эволюции в результате накопления малых изменений (градуализм), то ныне часть эволюционистов (например, С. Гулд) признает и “большие скачки”, сразу дающие новые виды живых существ (концепция “прерывистого равновесия”). Ставится также вопрос, идет ли естественный отбор лишь на индивидуальном уровне (как борьба особей за существование/размножение) или имеет место также групповой отбор – конкуренция между целыми сообществами живых существ (например, концепция “телеономического отбора” П. Корнинга). В последнем случае внутри группы (сообщества) преобладает кооперация и взаимопомощь, а конкуренция направлена вовне – против соседних групп. Для биополитики важны исследования, касающиеся происхождения человека, и в особенности эволюции социальной организации по линии человекообразные обезьяны (гоминоиды)представители рода Homo (гоминиды)человек разумный;

в) социобиологии – систематического изучения биологического базиса социального поведения у животных и человека (определение одного из основателей социобиологии Э. Уилсона [Wilson, 1975]). Социобиология в целом исходит из неодарвинизма. Однако в применении к эволюции биосоциальных систем она объясняет и такие процессы, которые, на первый взгляд, противоречат концепции естественного отбора. Например, объясняются явления самопожертвования особей (альтруизма) в интересах других особей или целого сообщества. Социобиологи рассматривают человека как бы через перевернутый телескоп на увеличенном расстоянии и временно уменьшая его в размере. По словам Э. Уилсона, социобиология вторгается в социальные науки с верительными грамотами естественных наук;

г) экологии – науки о взаимодействии биоса с окружающей его средой и о взаимоотношениях между различными живыми организмами в рамках локальных целостных сообществ (экосистем) и планетарного сообщества (биосферы). Особо отметим разработки ВинниЭдвардса и др. по популяционной экологии (“социальной экологии”), тесно состыкованные с этологией и социобиологией. Экология как биологическая наука оказалась настолько тесно связана с разработками по охране живого покрова планеты, многообразия населяющих ее видов, а также здоровья человека и человечества перед лицом техногенных опасностей, что в русском языке все эти разработки тоже обозначаются не иначе, как “экология” (за рубежом преобладают другие названия – environmental science, Umweltwissenschaft и др., переводимые как “наука о среде обитания”). Публикация таких книг, как “Безмолвная весна” Р. Карсона, в начале 60х годов ХХ века вызвала к жизни первую волну движения в защиту окружающей среды. В последующие десятилетия люди начали проявлять все большую тревогу в отношении проблем окружающей среды. Это усилило общий интерес как к экологическим организациям (МСОП, Римский Клуб, ЮНЕП и многие другие), так и к самой биополитике, которая также включает важную природоохранную грань;

д) нейрофизиологии – комплекса исследований, посвященных функционированию мозга как сложной, параллельно организованной системы переработки информации, состоящей из относительно самостоятельных функциональных единиц (модулей). Было показано наличие в составе мозга человека и других высших приматов (человекообразных обезьян), например, трех таких параллельно работающих модулей, как рептилиальный мозг (названный так в “честь” уже имеющих его пресмыкающихся), палеомаммальный (или лимбическая система, которая функционирует уже у примитивных млекопитающих), и наконец, неокортекс (новая кора). Исследуя нейронную организацию мозга, нейрофизиологи обратили особое внимание на роль нейротрансмиттеров, отвечающих за передачу импульсов между нервными клетками. Исследования серотонина, окиси азота, дофамина и других нейротрансмиттеров, а также нейромодуляторов (опиатов) показали их важную социальноповеденческую функцию, в том числе и в человеческом обществе. В 50х и 60х годах ХХ века появилась возможность влиять на человеческий разум, эмоции и психику в заданном направлении, используя лекарственные препараты (так называемая “психо(нейро)фармакологическая революция”). Это привлекло внимание научного сообщества и широкой публики к взаимосвязи между физиологическим состоянием человеческого организма и поведением человека, включая политическую деятельность. 90е годы были объявлены в международном масштабе “Десятилетием мозга”;

е) генетики. Развитие исследований в области генетики дало в руки исследователей методы, позволяющие манипулировать наследственным аппаратом живых организмов, обусловив тем самым развитие генетической и клеточной инженерии. Эти методы составляют часть арсенала исследовательского направления ХХ века, названного биотехнологией и посвященного промышленному использованию биологических процессов и агентов на основе получения высокоэффективных форм микроорганизмов, культур клеток и тканей растений и животных с заданными свойствами. Все это породило целый комплекс проблем этического, юридического и политического характера. Одной из основных проблем была угроза случайного или, что еще хуже, преднамеренного создания генетических монстров. Эта угроза, звучавшая уже на конференции в Асиломаре (США) в 1975 году, неизмеримо возросла и пополнилась новыми гранями в 90х годах в связи с масштабным производством трансгенных растений и животных, генетическим клонированием (сегодня овечки Долли, Олли, Полли, завтра – клонированный человек?), генной терапией и т.д. Генетика человека достигла уровня, когда усматривается возможность прямого изучения генных факторов поведенческих отклонений, а также алкоголизма, депрессии, гомосексуализма, шизофрении и др., что имеет немалое социальное и даже политическое значение. В 2000 году в основном завершен многообещающий и в то же время потенциально небезопасный проект полной расшифровки генома человека.

1.1.2. Политологические и политические предпосылки биополитики

Остановимся на теоретических (политологических) и практических (собственно политических) факторах, способствовавших возникновению биополитики. Что касается политологии, то она с начала 60х годов ХХ века стала, правда только в лице некоторых ее представителей, ориентироваться на доктрину “натурализма”, которая подчеркивает значение законов, управляющих природой человека, в политике. Важным событием в политологии было также возникновение системного подхода к политике, сформулированного Д. Истоном, Алмондом и другими политологами. Сосредоточивая внимание на “политической системе” как целостном организме с ее кибернетическими “входами” и “выходами” материальных ресурсов и информации, этот политологический подход облегчает сопоставление политических и биологических систем.

Подобно политическим, биологические системы также содержат механизмы саморегуляции, обратные связи, потоки информации и т.д. И в биологии, и в политологии постановка полностью контролируемого эксперимента часто вызывает принципиальные трудности, в противоположность классической физике. В политологии, как и в биологических науках (этология, экология), исследуются популяции живых организмов (вида Homo sapiens в случае политологии), которые развиваются во времени, т.е. обладают собственной историей. Оба типа сложных систем можно описать в рамках системного подхода, кибернетики и, в последние 25 лет, также синэргетики, благодаря усилиям И.Р. Пригожина, Х. Хакена, Э. Янча, П. Корнинга и др. Так, Э. Янч понимал саму политику в рамках синэргетики как комплексное взаимодействие многих нелинейных процессов управления, включая политические механизмы распределения власти, сферы и средства деятельности правительственных органов, а также сами социальнополитические структуры.

В политологии в 60–70х годах ХХ века наметился поворот от преимущественного исследования политических институтов (государственного аппарата, партий и др.) к преобладанию интереса к поведению людей как политических актеров, т.е от статики и структуры к динамике политического процесса. В частности, исследование политического поведения в рамках доктрины бихевиорализма, которая концентрировала внимание на индивидуальных свойствах системы (отдельного человеческого индивида, группы), ее стадиях развития (определяющих восприимчивость или невосприимчивость к стимулам поведения), уже проводились на несколько лет раньше, чем родилась сама биополитика. Нет необходимости подчеркивать, что бихевиорализм сложился под влиянием успехов биологии, которая процветала в начале 60х годов. Бихевиорализм в политологии опирался на фундамент концепций и данных всех наук, изучающих человеческое поведение, включая педагогику, этнографию, криминологию, психологию и др. Проводились комплексные исследования политического поведения, например, в ходе президентских выборов исследовали вопрос, на каких основаниях люди предпочитают одного кандидата другому. Однако подобные исследования страдали эмпиричностью в отсутствие адекватных теорий для интерпретации политического поведения. Вот почему с начала 70х годов отмечался кризис бихевиорализма в политологии. В связи с необходимостью разработки теории политического поведения большие надежды возлагались на биологические науки, в первую очередь на этологию, социобиологию, посвященные поведению наших “эволюционных собратьев”. Так подготовилась к рождению биополитики политология.

Биополитика оказалась, однако, “востребованной” не только с теоретической (политологической) точки зрения, но и в плане практической политики. Уже в 60е годы стало очевидно, что многие проблемы государственной политики имеют ярко выраженную “биологическую компоненту”. Речь шла о “взрывном” росте и относительном старении населения планеты (что обусловливало дополнительную нагрузку на бюджеты государств), проблемах генетической инженерии, биомедицинских проблемах, требующих политических решений, угрожающих последствиях испытаний ядерного оружия, а также использования “мирного атома” в АЭС и, конечно, о нарастающем загрязнении всех сред планеты Земля, разрушении биосферы, призраке надвигающегося экологического бедствия. Поэтому в глобальном плане роль биополитики включает, наряду с прочими аспектами, борьбу (в том числе и политическими средствами) с назревающим экологическим кризисом, за сохранение биоразнообразия. В этом аспекте биополитика широко перекрывается по проблематике с разнообразными движениями “зеленых” и “экологов” (“environmentalists”). Но у биополитики – своя специфика. Ее фокальная точка – интерес к проблемам социальности, и потому ее потенциал не исчерпывается только проблематикой взаимодействия человечества и биосферы как двух глобальнейших биосоциальных систем. Современный мир полон социальных и политических конфликтов (например, по этническим линиям), и здесь от биополитики также ожидается позитивный вклад, например, рекомендации по поводу эволюционнодревних механизмов распознавания “своих и чужих”, которые обусловливают этноконфликты (конфликты племен, наций, рас). Кроме этноконфликтов, биополитики занимались и проблематикой студенческих бунтов (например, во Франции в 1968 году), бюрократии (как системы, чуждой по многим параметрам нашему биосоциальному наследию), президентских выборов, которые во всех странах находятся под сильным влиянием таких биосоциальных явлений, как невербальная (бессловесная) коммуникация и “обезьяний” стиль отношений доминированияподчинения и т.д.

В более локальном плане – для России – справедливо все то, что сказано в предыдущем абзаце: есть и экологический кризис, и этноконфликты, но все это усугубляется наличием в “постсоветском пространстве” идеологического вакуума на месте ранее доминировавшей системы коммунистических ценностных ориентиров. Многие биополитики склоняются к убеждению, что именно после крушения ранее регламентировавшей жизнь идеологии всякого рода эволюционнодревние, “животные” тенденции социального (и политического) поведения лишаются существующих в норме культурных тормозов и проявляются в большей степени, чем обычно. К этим тенденциям в России мы еще вернемся позднее. В силу указанных фактов в современной России объективно возрастает значение биополитики. В частности, в ее орбиту входит изучение социальной агрессивности, распространенность которой на разных уровнях российского социума осложняет, наряду с прочими “мешающими факторами”, позитивное развитие России на стыке веков.

1.2. История биополитики

Пионерская статья Л. Колдуэлла по биополитике вышла в свет в 1964 году (интересно, что автор ссылается в ней на статью по биополитике в газете Herald Tribune, опубликованную еще в 1963 г.). Колдуэлл писал: “Биополитика – это полезное клише, обозначающее политические усилия, направленные на приведение социальных, особенно этических, ценностей в соответствие с фактами биологии” [Caldwell, 1964. P. 3]. Эта статья сразу стала программной, она задала весь спектр дальнейших изысканий биополитиков.

Впрочем, этот спектр был еще более четко, по пунктам (см. классификацию направлений биополитики ниже), дан в работах А. Сомита [Somit, 1968, 1972]. Вторая статья прямо называлась “Biopolitics”. Первые доклады по биополитике прозвучали на Конгрессе Южной Ассоциации политических наук (США) в 1967 году. В 1968 году А. Сомит опубликовал в Midwest Political Science Review еще одну влиятельную статью под названием “Прогресс в направлении более биологическиориентированной политической науки”. Через два года Т. Торсон [Thorson, 1970] дал название “Биополитика” книге, в которой он утверждал, что эволюционная биология должна послужить основой для политической теории.

В том же (1970) году было опубликовано несколько статей, посвященных эмпирическим политическим исследованиям на базе биополитики. Они были представлены на заседании Международной политологической ассоциации в Мюнхене. Из этих статей следовало, что этология, нейрохимия и другие биологические науки могут быть использованы в политических исследованиях. Тогда же биополитика была признана Международной политологической ассоциацией специальной областью исследований, а с 1975 года она получила статус постоянной исследовательской области в программе конгрессов этой ассоциации. В 1975 году состоялась конференция в Париже по вопросам биополитики; ее результаты (включая как доклады самих биополитиков, так и критические отзывы обычных политологов) вышли в свет в 1976 году в виде сборника “Биология и политика”. В конце 70х годов был сформирован интернациональный Исполнительный комитет по биологии и политике, а с 1980 года в США функционирует Ассоциация биологии и политических наук. С 1981 года в США (с дополнительным бюро в Германии) существует Грутеровский Институт права и поведенческих исследований (Gruter Institute for Law and Behavioral Research), деятельность которого направлена на исследование юридических и криминалистических сторон биополитики.

С исторической точки зрения, первая крупная биополитическая школа, включавшая несколько центров, сложилась в США. В ее состав вошел целый ряд выдающихся ученых: Л. Колдуэлл, А. Сомит, Т. Виджел, С. Петерсон, Р. Мастерс, П. Корнинг, В. Эндерсон и многие другие. Однако биополитика все в большей мере становится международным делом. Так, важная биополитическая и биосоциологическая школа сформировалась в Германии (Х. Флор, В. Теннесманн, П. Майер и др.). Голландская школа в настоящее время представлена такими известными специалистами в этой области, как В. Фалгер и ван дер Деенен. Процветающий биополитический центр, занимающийся в первую очередь проблемами охраны живого (биоса), другими практическими аспектами биополитики, функционирует в Греции с 1985 года под руководством Агни ВлавианосАрванитис. Он включает в себя Биополитическую интернациональную организацию, или БИО (Biopolitics International Organisation), и созданный под ее эгидой Интернациональный университет по биоокружению (International University for the BioEnvironment).

Помимо политологов ныне биополитические школы, центры, иные организации включают также биологов, философов, представителей других профессий. Основная задача биополитических центров и других аналогичных организаций – не превращаться в узкоэлитарные секты “адептов”, а добиваться общественной поддержки, привлекать в свои ряды всякого рода гражданских активистов, политические кадры, просто заинтересованных людей.

Важная дополнительная грань деятельности – освещение вопросов биополитики и смежных с нею областей средствами массовой информации. Активно осваиваются возможности Интернета, где все основные центры имеют свои страницы. Биополитическая интернациональная организация (адрес в Интернете http://www.hol.gr/bio) издает свою газету “Bionews” в печатной и электронной форме. Проводятся международные конференции, издаются многотомные труды. Спектр интересов биополитиков и специалистов по родственным направлениям весьма широк. Как показали состоявшиеся в 1998 году в Бостоне и в 1999 году в Атланте (США) международные конференции Ассоциации политики и наук о живом (APLS) и Международной политологической ассоциации (в которой биополитике традиционно отводится “Панель № 12” – “Биология и политика”), биополитика тесно связана с биоэтикой, биотехнологией, охраной окружающей среды.

Биополитику популяризировал в своих работах русский философ А.Т. Зуб (1987, 1998), защитивший по этой теме докторскую диссертацию (1995). Биополитической теме была посвящена также кандидатская диссертация его аспирантки Н. Сидякиной (1991). С 1986 года по существу близкие биополитике идеи развиваются деканом биологического факультета МГУ проф. М. В. Гусевым, в том числе и в рамках международной Комиссии по биологическому образованию (Commision for Biological Education, CBE), членом которой он является. Во многих статьях Гусева, его выступлениях как на российских, так и на международных конференциях, наряду с важными биосоциальными и биогуманитарными понятиями и концепциями (“биоцентризм”, “биологическое образование для небиологов”, “гуманитарная биология”), звучало и само слово “биополитика”. Бывший председатель СВЕ проф. Г. Шэфер (Гамбург, Германия) также проявлял интерес к биополитике и упомянул этот термин в ряде недавних публикаций. С 1988 года на биологическом факультете МГУ регулярно (раз в две недели) проводится открытый семинар “Биополитика”, а с 1998 года семестровый курс лекций на эту тему включен в учебные программы для студентовбиологов и некоторых гуманитариев. С 1995 года на биологическом факультете существует специальное подразделение – учебнонаучный сектор биополитики и биосоциологии.

К России проявляют значительный интерес различные организации, прямо или косвенно связанные с биополитикой. Руководитель БИО А. ВлавианосАрванитис неоднократно созывала у себя в Афинах видных русских биологов и политиков (с 1991 г.), а с осени того же года регулярно приезжала в Москву, в том числе посещая (иногда в компании турецкого политолога Рушена Келеша) МГУ. В 1997 году поездка в Москву ознаменовалась вручением А. ВлавианосАрванитис звания Почетного доктора Химикотехнологического университета им. Д.И. Менделеева. Одна из проведенных БИО международных конференций (в 1994 г.) носила подзаголовок “Сахаровский Фестиваль”. В нем приняли участие М. Ростропович и вдова академика А. Сахарова. Книга ВлавианосАрванитис (в соавторстве с Олескиным А.В.) “БиополитикаБиоокружение. Биосиллабус” была опубликована на русском языке в 1993 году. С 1992 года внимание к России усиливается и в Грутеровском Институте права и поведенческих исследований в США: проводятся конференции по российской проблематике с приглашением политических деятелей России (например, министра правительства Москвы К.Б. Норкина). Американский биополитик и сооснователь Грутеровского института Мастерс посвятил России программную статью “Эволюционная биология и Новая Россия” [Masters, 1993b]. В 1996 году доклад о положении биополитики в России был сделан автором этого раздела на совместной конференции Американской политологической ассоциации и Европейского социобиологического общества в г. Альфред (США). Доклад опубликован в продолжающемся издании “Research in Biopolitics” [Oleskin, Masters, 1997]. Симптоматично, что отчасти занятое биополитикой Европейское социобиологическое общество провело свой очередной симпозиум в 1998 году именно в Москве.

Дважды (в 1989 г. и в 1997 г.) международная Комиссия по биологическому образованию проводила свои ежегодные конференции в Москве, а именно на базе биологического факультета МГУ. Cектор биополитики и биосоциологии при МГУ в настоящее время использует результаты, полученные биополитиками разных стран мира, с целью культивирования биополитики на российской почве.

1.3. Основные направления биополитики

Были предложены различные классификации весьма широкого спектра направлений современной биополитики. Например, А.Сомит [Somit, 1968, 1972] предпочитал следующую классификацию: 1) создание биологически ориентированной политической науки; 2) исследование этологических (поведенческих) аспектов политического поведения; 3) изучение физиологических аспектов политической жизни; 4) решение практических проблем политики на базе всех указанных направлений биополитических исследований. Далее будет использоваться несколько иная классификация, которая представляется более удобной и во многом опирается на публикации [Masters, 1989, 1991], [Зуб, 1987, 1989, 1994], а также на авторские разработки [Олескин, 1994, 1995, 1999а, б и др.].

1.3.1. Природа человека: биополитический подход

В СССР была поставлена программная цель – “создать нового человека”. При этом исходили из марксистского представления о том, что “родовая сущность человека является социальной”. Стало быть, стоит изменить социальные отношения, политический строй, как изменится и человек. Он есть продукт эпохи. Марксизм можно рассматривать как яркий пример доктрины исторического релятивизма в понимании человека. С этой точки зрения бессмысленно спрашивать, добр или зол человек по своей природе, пластичен он или консервативен и др. Все подобные вопросы имеют смысл лишь применительно к конкретной эпохе и конкретному социальному слою, классу. В противоположность доктрине релятивизма (которую исповедует отнюдь не только марксизм, но и многие другие социологические и философские течения), имеется доктрина абсолютизма, согласно которой природа человека вечна, неизменна и определена Богом или иным Абсолютом (например, идеей в философии Гегеля). При своих различиях, релятивизм и абсолютизм смыкаются в фактическом отрицании телесной, биологической грани природы человека (так, христианский абсолютизм считает греховной саму мысль о возможности сопоставления носителя бессмертной души – человека и прочих “тварей”).

В отличие и от абсолютизма, и от релятивизма, современная биология способствует (а биополитика подхватывает эту тенденцию) пониманию человека как существа, укорененного в живой природе, связанного с нею тысячами нитей, сотворенного как продукт многих миллионов (и миллиардов) лет эволюции жизни. Такая трактовка природы человека представляет доктрину натурализма (от лат. natura – природа). Натурализм не отрицает специфики человека как особого живого существа, наделенного разумом, культурой (по крайней мере, способностью ее создавать), членораздельной речью и построенными на ее основе символическими языками, а также технологией. Утверждение, что человек есть лишь животное, давно получило в литературе ярлык “социальное биологизаторство”, и от него большинство биополитиков, социобиологов и др. всеми силами стремятся отмежеваться. Как отмечает в своей диссертации русский философ и теоретик менеджмента А.Т. Зуб (1994): “Функционирование механизмов политической системы может быть лишь более разносторонне и полно понято, но не объяснено исчерпывающим образом на основе данных приматологии и этологии человека”.

Однако в свете данных современных наук о живом представляется неоправданной и противоположная крайность: огульное отрицание природнобиологической компоненты человека. Причем эта компонента рассматривается некоторыми учеными как один из основных уровней организации человека как системы. Так, именующий себя “биосоциологом” П. Майер из Германии говорит о “биосоциальном уровне”, куда он относит, например, “аффекты” (всякого рода эмоциональные подсознательные и бессознательные психические процессы и поведенческие реакции – от отдергивания руки от раскаленного предмета до потирания века при попытке сказать ложь), противопоставляя ему специфически человеческие уровни, которые он обобщенно именует “психокультурными”. Биологические данные говорят о наличии общего биосоциального фундамента у ряда политически значимых форм социального поведения человека, а также о важности для человеческой психики событий, протекающих не только в наиболее эволюционно продвинутых, но и даже в достаточно древних структурах человеческого мозга (например, в мозговом стволе).

Представление о природе человека, разрабатываемое в рамках биополитики, соответствует платформе так называемой геннокультурной коэволюции, подразумевающее взаимообусловленность изменения человеческого генотипа и эволюции культуры. По мысли Э.О. Уилсона и Ч. Ламсдена, культурные традиции служат средством обеспечения преимущества для передачи потомству генов для определенных групп людей (так, элита общества в большинстве случаев создает для себя привилегированные условия для успешного воспроизведения своих генов в последующих поколениях); в то же время культура сама создается в результате естественного отбора генотипов – а именно отбора на интеллектуальность, лидерские способности и другие качества, позволяющие носителям данных генов (при наличии благоприятных условий для проявления этих генов) создавать, поддерживать и приумножать культурные традиции человеческого общества [Ламсден, Гушурст, 1991].

Ламсден и Уилсон вводят понятие “культурген”, как сохраняемый в ряду поколений элемент культуры (Р.Докинз (1989) использует в сходном смысле термин “мем”). Сохранение культургенов в ряду поколений достигается на основе биологических органичений нашей способности развиваться и обучаться чемулибо новому, а именно (1) законов, влияющих на восприятие цветов, звуков, запахов и других видов информации об окружающем мире и о нас самих и (2) законов организации полученных данных и их переработки. По мысли М. Рьюза [Ruse, 1986], эпигенетические правила в целом обеспечивают избирательное запоминание и эмоциональное восприятие лишь некоторых из предлагаемых нам разнообразных культургенов; эти избранные нами культургены предпочитаются нами в дальнейшим всем менее значимым.

Натурализм был характерен для многих естествоиспытателей времени просветителейэнциклопедистов (XVIII в.), когда в моде было увлечение естественной историей. В начале XIX века в теории эволюции Ж.Б. Ламарка человек рассматривался как закономерный этап прогрессивного усложнения, эволюции природы. Натуралистическое направление в изучении человека породило во второй половине XIX века значительный интерес к сравнительным исследованиям поведения человека и других живых существ. После работ Ч. Дарвина подобные исследования осуществляются, например, в рамках парадигмы “социального дарвинизма” (или “социалдарвинизма”, во многом вдохновленного работами Г. Спенсера, который выводил социальную организацию человеческого общества из таковой сообществ животных. Свою лепту в развитие социалдарвинизма внесли и другие видные ученые конца XIX – начала ХХ века, такие как А. Эспинас (книга “Социальная жизнь животных”, рассматривающая человеческий социум как этап эволюции животных сообществ) и особенно У. Самнер. Господствовал в основном “жесткий” вариант натурализма: человек прямо отождествлялся с другими представителями животного царства. Утверждалось, например, что человек, в силу своего звериного происхождения, жаждет крови своих же собратьев. Такой “жесткий натурализм” в большой мере вышел из популярности к середине ХХ века, в связи с изменившимися политическими и культурныи реалиями, и был оживлен в 60–70х годах ХХ века в популярных книгахбестселлерах Д. Морриса и Ардри (например, “Голая обезьяна”, “Человеческий зоопарк”): “голая обезьяна” (Homo sapiens) прямолинейно отождествлялась с прочими приматами.

Современные биополитики тяготеют к “мягкому” варианту натурализма. Предполагается, что человек является продуктом биологической эволюции и потому сохраняет в себе и в своей социальной организации общебиологические характеристики, но в ходе эволюционного развития предков человека сформировались уникальные человеческие черты, по которым человек качественно отличается от других живых существ, даже от других высших приматов. Такой натуралистический подход не отрицает специфики человека как особого живого существа, наделенного разумом, культурой (по крайней мере, способностью ее создавать), членораздельной речью и построенными на ее основе символическими языками, а также технологией. Именно на платформе “мягкого натурализма” биополитика может вносить свой немаловажный вклад в решение проблем политического поведения и политических систем человеческого общества в союзе с представителями социогуманитарных наук, которые и призваны изучать специфически человеческие характеристики, не редуцируемые до свойств наших эволюционных “родственников” – других приматов. Автор книги “Биополитика” Торстон [Thorson, 1970], стоя на платформе философии П. Тейяра де Шардена, полагает, что на этапе появления человека в эволюции все более нарастает ее духовная компонента. И в этом плане само возникновение биополитики есть закономерный этап эволюции – а именно этап, на котором “эволюция осознает саму себя”.

Биологическая и культурная компоненты столь переплетены в каждом человеческом поступке, столь взаимопроникают, что можно говорить о параллельных языках описания одного и того же поведения, о выяснении его проксимативных (непосредственные мотивы поведения) и ультимативных причин (значение с точки зрения эволюционной биологии).

 

1.3.2. Эволюционнобиологические корни политических систем

Это направление биополитических исследований тесно смыкается с антропологией (особенно политической антропологией), социологией малых групп, социальной психологией, теорией менеджмента и призвано ответить на следующие вопросы: А. Как возникли в ходе биологической эволюции человекообразных обезьян, гоминид и далее первобытных людей политические системы (вначале орды и племена, далее государства)? Б. Что может эволюционнобиологическое прошлое политики рассказать нам о ее настоящем и будущем (память генов и др.)? В. Какие конкретные организационные разработки, например проекты творческих коллективов, возможны на биополитической базе? “Политика… возникает в ходе эволюции человека значительно раньше появления специализированных институтов управления. Я даже готов утверждать, что политическое поведение было важной предпосылкой и катализатором эволюции языка и расцвета культуры. Политика была неотъемлемой частью прогрессивной эволюции человеческого общества, она даже не являлась исключительно человеческим явлением”, – писал П. Корнинг [Corning, 1983]. Изучение эволюционных корней государства и общества предполагает решение следующих основных исследовательских задач, весьма важных для всей современной биополитики.

Иcследование сообществ наших ближайших “эволюционных родственников”, человекообразных обезьян (особенно бонобо и шимпанзе, у которых около 99% генов совпадают с генами человека). Однако социобиологи (и биополитики с их помощью) исследуют также социальные системы других приматов (например макак, капуцинов и бабуинов), стремясь дать эволюционное объяснение предыстории политических систем человеческого общества.

Для отдаленных предков человека, повидимому, напоминавших современных низших приматов, вероятно, были характерны жесткие иерархии (т.е. отношения доминированияподчинения между особями) с сильным вожакомдоминантом на вершине. Примерно таков социальный уклад у макак, мартышек, лангуров и других современных обезьян, по которым судят об организации сообществ у обезьян, живших десятки миллионов лет назад. Подобная социальная группа получила название “мультисамцовая” (несколько самцов, располагающихся по разным ступеням иерархии доминированияподчинения). Вожак (aсамец) в типичном случае принимает особую выпрямленную позу с поднятым хвостом, он патрулирует территорию, осуществляет коллективный уход за детенышами, имеет преимущественный доступ к пищевым ресурсам, укрытиям, самкам и др. Правда, наряду с самцомдоминантом могут возникать также рыхлые неиерархические объединения, особенно молодых обезьян, своего рода “неформальные молодежные клубы”. Описанный тип социальной организации наиболее характерен для приматов. Более близкие эволюционные сородичи человека – человекообразные обезьяны – часто имеют более “демократичную” и рыхлую социальную организацию, в том числе и в случае наблюдаемых, например, у бонобо, мультисамцовых групп, которые не имеют такой четкой иерархии, как у низших приматов. Конечно, иерархические отношения в той или иной степени присутствуют и у человекообразных обезьян. Так, у горилл высокий социальный ранг имеют старшие, “сереброспинные” самцы. Однако антропоиды, и в особенности шимпанзе и бонобо, характеризуются преобладанием кооперативных горизонтальных (неиерархических) отношений (груминг – ласки, игровое поведение, ритуал приветствия, одаривание друг друга пищей и др) над отношениями доминированияподчинения, а также тем, что индивиды могут свободно двигаться в одиночку, присоединяться к временным сообществам или покидать их.

Особенно рыхлы социальные связи у шимпанзе, для которого характерен “дисперсный тип” социальных структур. “Объединение <в социальные структуры> и распад <этих структур> в обществе шимпанзе достигает пределов социальной пластичности; индивиды обоих полов имеют практически полное право свободно приходить и уходить, когда им вздумается... Состав временных групп постоянно меняется... Он <особь шимпанзе> может путешествовать в течение дня в составе большого, шумного, легко возбудимого сборища, а на следующий день быть предоставленным самому себе” [Goodal, 1994, P. 106]. Социальная организация шимпанзе, включающая изменчивые коалиции без жесткой структуры доминирования, по мнению политолога и биополитика С. Петерсона, согласуется с нормами политического плюрализма [Peterson, 1991].

Изучение зарождающихся политических систем наших эволюционных предков (австралопитеков, архантропов, неандертальцев, и других гоминид), а также “примитивных” представителей “человека разумного” (археологические данные о первобытном обществе; данные о современных обществах охотниковсобирателей, сохранившихся в Африке, Австралии, Южной Америке) вызывает значительный интерес международного сообщества биополитиков. Биополитики обращают особое внимание на тот факт, что человечество провело большую часть исторического времени, живя в группах охотниковсобирателей, так что все наши эволюционные задатки и тенденции поведения сформировались в эту эпоху (которая до сих пор продолжается для современных охотниковсобирателей). В литературе не утихают дебаты по поводу социальной организации первобытных охотниковсобирателей. Опираясь во многом на работы этнографов о современных реликтовых обществах, многие биополитики склоняются к убеждению, что первобытные социальные группы были весьма демократичны (по современным меркам), социальные ранги часто почти уравнивались, лидеры были временными, ограничивались определенной сферой власти (так, шаман – лишь в религиозных вопросах), не имели особых привилегий. Говоря о первобытной организации социума, биополитики подчеркивают также следующие важные моменты.

1. Первобытное общество состояло из малых групп охотниковсобирателей– порядка 25 человек [Meyer, 1996]), где все члены хорошо знали друг друга – в типичном случае они были связаны кровными и/или семейными узами. Для малых групп характернa незаменимость каждого члена. Говоря точнее, с утратой одного из членов или с появлением хотя бы одного нового группа может резко измениться.

2. Каждый член группы воспринимал ее задачи (охота, оборона территории, религиозные ритуалы и др.) как жизненно важные для себя – имела место корнинговская ситуация “гребцов в лодке”. Каждый отвечал не за свой “узкий участок” (как в современной бюрократии), а за успех или неуспех группы в целом. В коммерческом менеджменте чувство взаимозависимости и коллективной ответственности составляет часть так называемого “корпоративного духа”, чему соответствуют, например, столь популярные в японском бизнесе девизы, ритуалы, гимны предприятий. Предприятия эксплуатируют в своих интересах способность членов к коллективизму, исторически возникшую в группах охотниковсобирателей.

3. Группы часто сочетали внутреннюю сплоченность с отчужденностью или даже враждебностью по отношению к другим группам. Например, взаимное недоверие между соседствующими группами гораздо более характерно для намбиквара (современных первобытных племен индейцев, обитающих в Бразилии), нежели добрососедские или союзнические отношения [Панов, 1999]. Противопоставление “своичужие” не утратило своего значения и для групп в современном обществе. Оно имеет существенную этологическую компоненту и весьма важно с политической точки зрения, например в связи с межгрупповыми и межэтническими конфликтами.

4. Источниками общественного порядка при первобытном эгалитаризме были привычка следовать освященным веками традициям поведения, а также стремление решить все внутренние конфликты путем достижения компромисса, ибо существовало поверье, что раздоры и ссоры между членами группы вредят ее благополучию.

5. Первобытное общество имело сегментарный характер – состояло из малых однотипных, автономных социальных единиц (родов, общин). Возможна биологическая аналогия с модулярными организмами (растения, грибы, метамерные животные), построенными из повторяющихся частей (узлов, члеников), каждый из которых способен выполнять основные жизненные функции самостоятельно. Отметим, что к сегментарному характеру тяготеют и некоторые варианты современной политической организации и, более того, этот принцип не утратил вполне своей политической перспективности. Значительную долю “сегментарности” сохраняет современная Швейцария с ее частично автономными и самобытными долинными общинами, из которых складываются более рыхлые по структуре кантоны. Сегментарная организация допускает творческий подход в современных социальных технологиях (глава 3).

6. Первобытное общество, в свете современных данных и концепций, могло быть многовариантным. Однако, вероятно, что один из типичных вариантов – и он отражен в известном мифе об Эдеме, о Золотом Веке – был основан на неиерархических кооперативных отношениях между охотникамисобирателями, формировавшими сплоченные малые группы. Добавим, что как иерархическая, так и неиерархическая организация социума имеет значительную “эволюционную глубину” – у обеих моделей есть аналоги в биосоциальных системах широкого круга живых организмов. Несмотря на многочисленные примеры жестких иерархий у различных форм живого, достаточно распространены и неиерархические, горизонтально построенные биосоциальные системы. В этих случаях, соответственно, поведение индивидов в группе (семье, колонии, стаде, стае и др.) согласовано (координировано) не в силу подчинения лидеру, а благодаря другим факторам координации. Известен целый ряд неиерархических механизмов социальной координации, интересных и для человеческого общества (подробнее см. вторую главу).

Исследование промежуточных стадий между группами охотниковсобирателей и развитыми политическими системами, которые сильно ограничили личную свободу передвигавшихся с места на место первобытных охотников и поэтому заслужили сравнение с “социальными клетками”, по словам Марьянски и Тэрнера [Maryanski, Turner, 1992]. Биополитики вторгаются в такую многоаспектную проблему, как конкретные причины, породившие развитые политические системы, в особенности государства. В литературе представлены различные точки зрения на этот счет.

1. Теория конфликтов (государство возникает как властный арбитр, способный подавить непрекращающиеся междоусобицы между группами, родами, племенами). К ней близка “теория завоеваний” Карнейро, представляющая формирование государства как процесс конкурентной борьбы между общинами или деревнями с последовательным включением более слабых конкурентов в состав более сильных. Эта позиция напоминает о представлениях философа Т. Гоббса о природном эгоизме человека, ведущем к “войне всех против всех”. Политическая система (“Левиафан”), по Гоббсу, способна сдерживать деструктивные эгоистические тенденции поведения человека.

2. Теория интеграции (государство способствует сплочению усилий многих малых коллективов ради проведения крупномасштабных сельскохозяйственных работ, ирригации, эффективной защиты от внешнего врага и создается на основе соглашений между ними). Эта точка зрения созвучна философии Ж.Ж. Руссо, постулировавшего не эгоизм, а “врожденную социальность” человека.

Роджер Мастерс [Masters, 1989, 1991, 1993a, 1998] предполагает участие обоих факторов в процессе формирования развитых политических систем. Он подчеркивает, что только сочетание (а) внешней угрозы и конкуренции и (б) экономической и социальной кооперации, обеспечиваемой правовыми нормами, способно перевесить отрицательные последствия объединения людей в крупные политические структуры, вплоть до государств. Эти отрицательные последствия связаны с тем, что в любой развитой политической системе люди несут бремя налогов и принуждаются к разным другим формам неизбирательной помощи незнакомым членам социума, анонимной (без персонального знакомства людей) системе в целом. Речь здесь идет о так называемом “косвенном взаимном альтруизме” – форме взаимопомощи, польза от которой каждому данному члену социума, жертвующему деньги и даже жизнь, проявляется далеко не сразу и является весьма условной. Для создания политических систем уже на догосударственном уровне (так называемый этап “вождества”), кроме объективно действующих факторов, необходим также исключительно талантливый политический лидер. Однако не один только лидер перевешивает отрицательные стороны формирования крупных социальных систем, ибо в игру вступают факторы культуры, цементирующие социум на базе единых культурных норм и символов.

Наряду с такими конкретными направлениями исследований, имеются и существенные общетеоретические разработки по биосоциальной эволюции как предпосылке оформления человеческой политической организации. Важную роль играют концепции теории систем, кибернетики и особенно синэргетики. В этих концептуальных рамках П. Корнинг в США создал представление о “телеономической (от греч. слов telos – цель и nomos – имя) эволюции” [Cornig, 1983, 1998]. Суть в том, что на уровне организованных сообществ живых организмов – биосоциальных систем – эволюция не носит чисто случайного характера. Целостные биосоциальные системы, где элементы (особи) кооперируют друг с другом, эволюционируют как бы целенаправленно: возникают именно те мутации, которые обеспечивают выживание в данных условиях.

В этом контексте биополитики, наряду с антропологами, конечно, вносят свою лепту в решение вопроса о том, каковы были движущие силы происхождения человека. На этот вопрос было дано немало ответов в литературе. Существуют взгляды о ведущей роли смены экологических условий (повидимому, неоднократно в процессе антропогенеза), повышенном радиоактивном фоне, вызвавшем скачкообразные мутационные изменения с возникновением, в конечном итоге, Homo sapiens, эффекте гетерозиса (скрещивания локальных популяций, ранее длительное время находившихся в изоляции), а также роли других факторов. Многие исследователи считают антропогенез комплексным процессом, протекавшим под воздействием сразу многих факторов, включая: 1) сложную и разнообразную среду обитания (саванну); 2) сложный характер поиска и добывания пищи с конкуренцией за нее; 3) усложненную социальную организацию и систему социальной коммуникации, что связано с кооперацией при добывании пищи и особенно ее охраной от конкурентов; 4) необходимость коллективного ухода за несамостоятельными и медленно развивающимися детьми в условиях, когда срок жизни женщины в среднем составлял 26 лет, а первый ребенок появлялся в 15–17 лет [Дольник, 1994, 1996; Butovskaya, 2000]. Таким образом, эволюция человека рассматривается во многом в контексте биосоциальных систем и корнинговского “телеономического отбора”. Этапы антропогенеза отражали этапы смены социального уклада; измененные биосоциальные (просто социальные с момента появления рода Homo) системы были не только коррелятами этих изменений, но и, вероятно, по крайней мере в части случаев, их причинными факторами – идея, согласующаяся с взглядами Корнинга, Янча, а также нашего соотечественника Красилова.

Примитивные аналоги политики имелись и у других живых существ, причем П. Корнинг находит их даже у одноклеточных существ. Отсюда интерес части биополитического сообщества к стадиям биологической эволюции, предшествовавшим возникновению Homo sapiens с его социальной организацией и политическими системами и подготовившим появление человека на нашей планете.

1.3.3. Этологические грани политического поведения людей

Если рассмотренное в предшествующем пункте направление биополитики акцентирует внимание на происхождении и эволюции целых политических систем, то данное направление посвящено детальному анализу политического поведения индивидов и их групп на основе подходов и методов этологии и социобиологии. Предпринимается попытка ответить на следующие вопросы: в каких отношениях люди уподобляются животным в своем социальном (политическом) поведении? Какие эволюционноконсервативные формы агрессии, конкуренции, изоляции, кооперации, афилиации , доминирования и подчинения влияют на политическую деятельность (например, в ситуации президентских выборов, в ходе межэтнических конфликтов, во взаимоотношениях между лидерами и подчиненными) и на формируемые ими политические структуры? Эти исследования прямо связаны с наследием классических этологов (К. Лоренца и его ученика И. АйбльАйбесфельдта, Н. Тинбергена, К. Фриша и др.)

Так, П. Майер утверждает в своих работах гомологичность (эволюционное родство) агрессии и других форм агонистического (связанного с конфликтами) поведения животных и человека, например разного рода угрожающих демонстраций в животных сообществах и человеческом социуме. С проблематикой агрессии связан и биополитический подход к войне. Многие биополитики, этологи, социобиологи подчеркивают, что у животных имеется следующая корреляция: чем более мощными орудиями нанесения вреда (зубами, когтями и др.) обладает данный биологический вид, тем более сильно выражено внутреннее ингибирование (“внутренний барьер”), препятствующее бесконтрольному применению этого “оружия”. Человек оказался в исключительном положении: от природы он был сравнительно слаб, не был наделен ни мощными клыками, ни крепкими когтями. Поэтому слабо выражено и внутреннее торможение в отношении актов насилия. Прогресс в области вооружения обогнал соответствующие поведенческие, генетически фиксированные изменения. Соответственно, имея ныне сильное оружие и все еще слабое ингибирование в плане его применения, человек оказывается крайне жестоким существом по отношению к себе подобным. Мрачная картина несколько просветляется, вопервых, ссылками на возможности человеческого разума по обузданию биосоциальных тенденций поведения, вовторых, продемонстрированным, например, И. АйбльАйбесфельдтом наличием ритуалов в человеческом обществе, которые, как и у животных, канализуют агрессию, препятствуя смертоносным конфликтам. АйбльАйбесфельдт указывает в этой связи на военные парады, спортивные состязания и другие “превращенные” формы конфликтов).

Биополитики и близкие к ним по духу “этологи человека” пытаются определить само понятие “политика” в этологических терминах. Так, П. Корнинг дает “кибернетическое определение политики”, включающее аналогичные феномены у других социально организованных видов, таких как пчелы, волки, шимпанзе, львы, обезьянырезус и бабуины. В такой расширенной интерпретации политика представляет “процесс управления с принятием решений по поводу общих или взаимоперекрывающихся целей, а также процессы коммуникации (включая обратные связи) и контроля, необходимые для достижения этих целей” [Corning, 1983]. Это определение имеет кибернетический и синэргетический привкус, отражающий общее увлечение синэргетикой ряда этологов и биополитиков.

1.3.4. Физиологические параметры политического поведения

Основной вопрос данного направления – как влияет физиологическое (соматическое, “телесное”) состояние людей на политику? Был рассмотрен целый ряд параметров, включая рост и вес человека, время полового созревания, менструальный цикл, психофизиологическое возбуждение, интеллектуальный уровень, телесная конституция, структура и функционирование головного мозга, биоритмы и др. Фокальными точками данного направления являются исследования роли наследственных факторов и функционирования нервной системы (в первую очередь мозга) в ходе политической деятельности.

В классической работе под названием “Биополитика” А. Сомит [Somit, 1972] подчеркивал, что изменения в физиологических функциях человека связаны с соответствующими переменами в сознании и политическом поведении. Вполне в русле этих взглядов Т. Виджел, Г. Шуберт и другие биополитики изучали в 70е и 80е годы ХХ века влияние усталости, болезней, биоритмов и т.д. на принятие ответственных решений и ведение международных переговоров политическими деятелями, в том числе и в экстремальных ситуациях, типа Карибского кризиса. Дж. Шуберт, сын Г. Шуберта, продолжая более ранние исследования, разработал прибор, позволяющий по модуляциям голоса измерять интенсивность тревоги, озабоченности и других граней стресса у политиков. Использовались, например, записи речей президентов Дж. Кеннеди и Л. Джонсона во время различных политических кризисов (речь о Берлинской стене, о кризисе в Тонкинском заливе и др.).

Еще раньше – начиная с 60х годов – проводились биополитические исследования по эффектам наркотиков и психофармакологических средств на политическое поведение людей. Л. Колдуэлл в 1964 году указывал на “группу биополитических проблем”, которые в то же время носят “непосредственно и специфически физиологический” характер, включая в эту группу индивидуальное человеческое поведение под влиянием сигарет, транквилизаторов, наркотиков и алкоголя – “вплоть до биохимического контроля над личностью” [Caldwell, 1964].

Ряд биополитиков указывали на возможность манипулирования теми или иными физиологическими параметрами людей ради достижения политических целей. Пример подобной манипуляции представляет так называемое промывание мозгов (brain washing), практиковавшееся в Германии, СССР, Китае. Лишая людей нормального питания и сна, создавая постоянный стресс в ходе утомительных допросов, возвращая людей путем ряда других хорошо продуманных мер в инфантильное состояние (когда возможно некритическое восприятие идей по типу “импринтинга”), китайские маоисты, например, добивались принятия людьми политических убеждений, которые внушали им в состоянии аффективного возбуждения, в отсутствие какойлибо рациональной аргументации [Somit, 1968, 1972; Somit, Slagter, 1983; Salter, 1998]. Эти политические установки в дальнейшем оставались устойчивыми у многих узников китайских тюрем и лагерей даже после их освобождения (например, у американских солдат, взятых в плен китайцами во время Корейской войны и затем возвращенных в США).

В настоящее время интенсивному исследованию подвергаются политически важные параметры, связанные с нейрохимией мозга. Установлено, что значительное влияние на поведение человека, в том числе и в политических ситуациях, оказывают нейротрансмиттеры – вещества, отвечающие за передачу импульсов между нервными клетками. К их числу относятся серотонин, норадреналин, дофамин, адреналин, ацетилхолин, окись азота, а также многочисленные пептиды (в том числе эндорфины и энкефалины – так называемые “вещества удовольствия”, которые приводят человека в весьма приятное состояние, т.е. дают ему “внутреннее вознаграждение”).

Особое биополитическое звучание имеют исследования эффектов серотонина. Опыты М.Т. МакГвайера и других ученых показали его роль в определении социального статуса и упорядочении ранговой иерархии у столь различных существ как сверчки, омары и обезьяны. Установлено, что более высокие уровни серотонина соответствуют более высокому рангу в иерархии [McGuire, 1982; Masters, 1994; Raleigh, McGuire, 1994]. Так, доминант (вожак) в группе зеленых мартышекверветок имеет больше серотонина в сыворотке крови и продукта переработки серотонина 5гидроксииндолилуксусной кислоты в спинномозговой жидкости, нежели подчиненные особи. Изменение социальной ситуации меняет уровни серотонина (и других нейротрансмиттеров) у соответствующих индивидов. Отсаживание доминанта в отдельную клетку, так что он теряет контакт с подчиненными и не видит их сигналов повиновения, ведет к постепенному снижению серотонина до уровня, свойственного недоминирующим обезьянам [Raleigh, McGuire, 1994]. Высокий уровень серотонина, характерный для доминанта, коррелирует с пониженной агрессивностью и более частыми актами дружеского, лояльного поведения у доминанта по сравнению с недоминирующими особями. Например, доминант занят примирением конфликтующих особей.

Данные Мадсена [Madsen, 1994; Masters, 1994] о роли серотонина у Homo sapiens выявили более сложную картину: (1) у людей с “маккиавелиевским типом личности” (агрессивных, властолюбивых, целеустремленных, аморальных) социальный ранг нарастает по мере повышения уровня серотонина в крови; (2) у людей противоположного типа личности – “уступчивых моралистов” социальный ранг убывает по мере повышения уровня серотонина. Одно из возможных объяснений – серотонин (при его достаточном уровне) проявляет истинный тип личности человека, он становится “самим собой”, как говорил тролль в “Пер Гюнте” Ибсена. Если же имеется дефицит серотонина, то, независимо от типа личности, наступает депрессия и снижение контроля за импульсивным поведением. Дефицит серотонина стимулирует некоторые виды агрессии, в частности агрессивность, вызванную страхом. У мартышекверветок низкий уровень серотонина в сыворотке крови коррелирует с повышенной агрессивностью, подрывающей стабильность биосоциальной системы. Как и у человека, поведение приобретает импульсивный характер: мартышки забывают социальные нормы и атакуют особей высокого ранга (мартышки совершают аналоги противоправных действий в человеческом обществе) [Raleigh, McGuire, 1994].

Однако хладнокровное, целенаправленное самоутверждающее (ассертативное) поведение, также часто вовлекающее элементы агрессии, наоборот, свойственно индивидам с высоким уровнем серотонина. Конечно, нельзя все сводить только к низким или высоким уровням серотонина. От типа личности (включая характерные для нее уровни других нейротрансмиттеров) зависит, каковы будут последствия, например, снижения активности серотониновой системы мозга: депрессия, самоубийство, убийство, поджог или отсутствие социально опасных результатов [Masters, 1994]. Так, снижение уровня серотонина в мозгу вместе с повышением уровней катехоламинов (норадреналина, дофамина) – предпосылка повышенной социально опасной агрессивности (И.П. Ашмарин, устное сообщение).

Серотонин оказался весьма многофункциональным эволюционноконсервативным агентом, действующим на эмбриональные клетки животных и микробные колонии [Олескин и др., 1998]. Серотонин ускоряет рост многих микроорганизмов и способствует образованию у них вязкого межклеточного вещества (матрикса), связывающего все микробные клетки в целостную биосоциальную систему (колонию, [Ботвинко, 1985]). Микробные клетки сами синтезируют серотонин, норадреналин, дофамин [Цавкелова и др., 2000].

В последние годы в работах биополитика Р. Мастерса установлена корреляция между 1) загрязнением окружающей среды тяжелыми металлами (Pb, Mn, Cd), 2) снижением активности серотониновой системы мозга и 3) количеством импульсивных преступлений (акты насилия над личностью, поджоги, убийства под влиянием неконтролируемого приступа агрессивного поведения в разных штатах США: [Masters, 1996] и другие работы). Эта связь явно пробивает себе дорогу при учете всех других многочисленных влияющих на преступность факторов. Работы Мастерса можно считать антирасистскими по своим результатам. Фактически наблюдаемую в ряде мест США повышенную агрессивность и преступность у чернокожего населения (по сравнению с белыми) Мастерс объясняет не “спецификой” африканской расы, а большей локальной концентрацией свинца и других металлов в жилищах негров (свинцовые белила и трубы и др.). Дополнительными факторами, усиливающими эффекты тяжелых металлов на мозг, Мастерс на основании своих данных считает: 1) алкоголь и 2) соединения фтора (например, фторид кремния), применяемые в США для обеззараживания питьевой воды. Однако изучение зависимости между физиологическим состоянием и политической активностью наталкивается на серьезные методические и технические трудности, связанные с необходимостью проведения многофакторного анализа. Экспериментальные исследования, в которых в качестве объекта выступают люди, могут также вызывать определенные психологические, этические и юридические проблемы.

1.3.5. Вклад биологии в решение конкретных политических проблем

В английском языке это направление обозначается термином biopolicy, в то время как перечисленные выше направления соответствуют термину biopolitics. Данное направление преследует цель практического внедрения результатов всех кратко рассмотренных выше биополитических исследований, чтобы составить политические прогнозы, экспертные оценки и рекомендации для политических деятелей и широких масс людей. Из широкого спектра конкретных приложений в политической сфере современных наук о живом выделим ряд особенно важных направлений:

1) охрана живого покрова планеты – ее биоразнообразия. Это направление привлекало значительное внимание некоторых биополитиков с самого начала существования биополитики, как таковой. В пионерской работе Л. Колдуэлла по биополитике [Caldwell, 1964] особо выделялись проблемы среды обитания человека, которая страдает в результате преднамеренных или неосторожных действий человека. Причем Колдуэлл в 1964 году (за 22 года до чернобыльской аварии) указывал на опасность радиоактивного заражения среды обитания, а также на биологические эффекты соединений фтора (которые до сих пор применяют в США для обеззараживания воды) и пестицидов, опасность применения которых была полностью осознана лишь в 80–90х годах ХХ века. Тема воздействия человечества на живую природу подробно рассматривается также в последующих работах Л. Колдуэлла. Он обозначает свою позицию как “экологический пессимизм”, в противовес “гуманистическому оптимизму”, ориентирующемуся только на прогресс человеческой цивилизации и оставляющему в стороне интересы всех остальных форм живого. Критикуемая Колдуэллом позиция – не что иное как антропоцентрическая установка, а сам он отстаивает вариант биоцентрической парадигмы, направленной на сохранение многообразия живого, называя ее “биократическая” или “биосферная” философия [Caldwell, 1983, 1986, 1999]. Взгляды Колдуэлла находили поддержку в ряде работ А. Сомита, Петерсона, В. Эндерсона. Наибольшее внимание проблеме охраны живого покрова планеты (“биоокружения”) уделяет – из числа биополитиков – А. ВлавианосАрванитис, создавшая свою организацию – БИО в 1985 году, когда все экологические опасности обозначились значительно более рельефно, чем в 60e годы. Подход БИО к экологической и природоохранной проблематике биоцентричен, исходит из абсолютной ценности каждого представителя биоса (биоразнообразия планеты), и в этом ВлавианосАрванитис видит отличие биополитики от экологического движения, во многом ориентированного на защиту интересов человечества, так что остальная природа – это лишь “дом” человека, забота о которой уподобляется ремонту дома. В греческом языке само слово “экология” производно от слова “дом” (ekos);

2) юридические и криминалистические проблемы (задача Грутеровского Института права и поведенческих исследований). Так, криминальное поведение может быть рассмотрено как результат “неуместных” эволюционных стратегий поведения, которые в некоторых случаях не соответствуют этическим принципам современного общества. Например, стремление повысить собственный репродуктивный успех (передать максимальное количество генов следующему поколению) может обернуться угрозой для приемных детей, которые отличаются по генофонду от усыновивших их лиц. Эти предположения могут быть учтены при попытке предсказать будущие тенденции в отношении преступлений, совершаемых внутри семей;

3) биомедицинские проблемы – аборт, эвтаназия, трансплантация органов и тканей и др. Все эти проблемы также представляют предмет биоэтики, важная составляющая которой – гуманное обращение с животными и вообще с живым покровом планеты (“этика окружающей среды”, “экологическая этика”);

4) проблемы бюрократии и неэффективная работа правительственных учреждений и вообще организованных политических систем (см. главу 3);

5) обуздание человеческой агрессивности, враждебности ко всякого рода “чужакам” и других негативных тенденций поведения; стимулирование дружеских, кооперативных связей между человеческими индивидами, группами и организованными политическими системами;

6) педагогические проблемы – необходимость преодоления современной “бионеграмотности” путем создания системы биологического образования для всех. Велика потребность в биологических (и более специфических биополитических) знаниях у политиков, юристов, врачей и многих других людей, сталкивающихся с биополитическими проблемами в повседневной практике;

7) генетическая инженерия, клонирование животных и в перспективе человека, генная терапия (лечение наследственных заболеваний путем манипуляций с генами) и другие результаты прогресса современной генетики. Здесь налицо перекрывание с проблематикой биотехнологии;

8) городское планирование, составная часть биоархитектуры, которая стремится творчески использовать эстетически привлекательные и архитектурно целесообразные образцы биологических структур (пчелиных сот, ткани паука, биомембраны), а также учитывать эволюционнодревние (“первобытные”) поведенческие тенденции людей в строительстве зданий, застройке целых микрорайонов.

Таковы основные грани практически ориентированного направления современной биополитики, суммируемые в термине biopolicy (или biopolicies) в англоязычной литературе. Различные биополитические школы, группы, центры сосредоточивают внимание на разных направлениях биополитики и разнятся по конкретной интерпретации этого понятия (например, БИО в лице А. ВлавианосАрванитис не включает в биополитику политический потенциал этологии и социобиологии, находящийся в центре внимания многих американских биополитиков). Как уже указывалось, мы придерживаемся максимально широкого толкования “биополитики”, как всего комплекса социальнополитических приложений наук о живом, поэтому далее мы рассматриваем и те разработки, которые выполнены вне рамок биополитического сообщества (и авторы которых, возможно, никогда не слышали о биополитике), но на деле вносят свой вклад в политический потенциал современной биологии.

Итак, биополитика может быть подразделена на следующие направления: 1. Природа человека (в связи с политической теорией); 2. Эволюционные корни человеческого общества и государства; 3. Этологические грани политического поведения людей; 4. Физиологические параметры политического поведения; 5. Вклад биологии в решение конкретных политических проблем. Понятие “политический потенциал биологии”, предмет настоящей книги, соответствует максимально широкому, авторскому, толкованию биополитики. Разные биополитические школы посвящают свою деятельность изучению различных граней этого потенциала.

К сожалению, в рамках настоящего раздела не представляется возможным в равной мере рассмотреть все грани современной биополитики. Эта задача была в целом реализована в [Олескин, 2001]. Здесь будет детально рассмотрена лишь этологическая составляющая современной биополитики в связи с соответствующими политическими феноменами и социальнотехнологическими разработками.

Глава 2. Этологический фундамент биополитики

2.1. Кратко об этологии

Для целей настоящей книги достаточно упрощенно определить этологию как область биологии, ведающую поведением живых организмов (уточнения будут внесены чуть ниже).

Поведение животных можно объяснить двумя путями. Вопервых, мы можем задать вопрос о том, как это поведение реализуется, т.е. как органы чувств животного, его нервная система или внутренние процессы создают физиологические предпосылки для того или иного поведения. Таким путем мы исследуем проксимативные причины поведения. Для анализа проксимативных причин, или механизма поведения, мы можем измерять уровни гормонов или регистрировать электрические импульсы на нейронах. Но мы можем спросить, зачем изучаемое поведение возникло в ходе эволюции, т.е. какова его адаптивная ценность. Этот вопрос относится к исследованию ультимативных причин поведения. Исследование ультимативных (эволюционных) причин поведения может быть осуществлено путем, например, оценки его влияния на выживание животного или его плодовитость.

На протяжении ХХ века существовало также поведенческое исследовательское направление под названием “бихевиоризм”. Характерной для раннего бихевиоризма (например, для работ Дж. Уотсона и Б. Скиннера начиная с 10–20х годов ХХ века) была так называемая модель “черного ящика”: живое существо уподоблялось автомату, дававшему на каждый предложенный экспериментатором стимул (С) вполне определенный ответ (О, модель “стимул – ответ”, С–О). Под влиянием работ И. Павлова упор делали на рефлекторное, отвечающее внешнему раздражителю, поведение. Такие исследования наталкивались на объективные трудности: далеко не всякое поведение может быть изменено или вызвано заново воздействием извне (путем подкрепления), многие его формы имеют жестко запрограммированную наследственную компоненту. Именно по контрасту с бихевиоризмом многие этологи определяют свою науку в первую очередь как изучение поведения в естественных условиях (с акцентом на врожденные формы и механизмы поведения), хотя на деле они ныне проводят лабораторные эксперименты, отдают дань влиянию обучения на поведение. Во второй половине ХХ века бихевиоризм уступает место бихевиорализму, признающему, что, в отличие от робота, организм реагирует на один и тот же стимул поразному, в зависимости от своего внутреннего состояния (В). Постулируется модель “стимул – внутреннее состояние организма – ответ” (С–В–О). Так, голодная чайка реагирует на предложенную пищу, а сытая – отворачивается от нее. Бихевиорализм фактически приближается по методологии к этологии в ее современных модификациях, которую мы здесь в основном и рассматриваем.

Начиная с первой половины ХХ века имела распространение (В.А. Вагнер, Н.Н. ЛадыгинаКотс и др.) зоопсихология (сравнительная психология), изучающая поведение с точки зрения “происхождения и развития психологических процессов у животных, а также предпосылок и предыстории человеческого сознания” [Зорина, Полетаева, 2001. С. 8; Савельев, 1998]. Современная этология вобрала в себя полезные подходы к исследованию обучения, творчества, мышления животных, развитые в русле бихевиоризма, бихевиорализма, зоопсихологии и других смежных исследовательских направлений.

Этологический подход, исходно примененный к позвоночным животным и некоторым беспозвоночным (например, членистоногим, моллюскам, иглокожим), был постепенно распространен по эволюционной лестнице:

1) “вниз”, в сторону более примитивных форм живого. Ныне говорят об этологии простейших и даже бактерий, имея в виду исследование имеющихся у них поведенческих реакций, которые носят как индивидуальный (избегание бактерией вредного химического вещества), так и коллективный, “социальный”, характер (например, агрегация бактериальных клеток в ответ на выработку феромона);

2) “вверх”, на вид Homo sapiens, что имеет очевидное биополитическое значение. Формируется этология человека как исследование человеческих взаимодействий в повседневной жизни и кросскультурный анализ поведенческих тенденций, их непосредственных механизмов. Кросскультурный (англ. crossculture) анализ основан на сопоставлении поведения у представителей различных культур человеческого общества с преимущественным вниманием к совпадающим или очень сходным у всех культур элементам и репертуарам поведения (поведенческим универсалиям, [Бутовская, 1999]). Так, И. АйбльАйбесфельдт [EiblEibesfeldt, 1998] исследовал улыбку как компонент поведения, характерный и для бушмена, и для папуаса, и для европейца (и даже для шимпанзе и мартышки). В такой интерпретации этология человека почти синонимична поведенческой антропологии как науке о взаимодействии биологического и социального в поведении человека. Этология человека включает, по мысли некоторых ученых, особый, наиболее тесно связанный с биополитикой раздел, специально исследующий поведение индивидов и групп в политических ситуациях – политическую этологию [Caton, 1998]. По мнению В.Р. Дольника (1994, 1996), этология человека предполагает приблизительно следующую логику наблюдателя: “Меня не интересует, что ты думаешь, меня интересует только, что ты сделал и в ответ на какой стимул”. Одной из основных задач этологии человека является выявление генетически детерминированных поведенческих актов. Поэтому излюбленными объектами этологов человека были маленькие дети, еще не подвергшиеся существенному воздействию социальной среды, в том числе и дети с физическими недостатками (глухонемые, слепые и др.), которые, тем не менее, оказались способными улыбаться, смеяться, топать ногами в гневе и др. Этологи проводят также сравнительные исследования представителей различных культур ради выяснения универсальных видоспецифичных черт поведения H. sapiens или же черт, общих для человека и других животных в более или менее широком эволюционном диапазоне (эволюционноконсервативных форм поведения). Имеются и другие типовые исследовательские задачи этологов человека. Например, они изучают со своей точки зрения всякого рода официальные мероприятия (политические митинги, судебные заседания и т.д.). Биополитик Г. Шуберт описывает с присущим ему юмором попытку американских ученых исследовать с позиций этологии человека процесс принятия решения судьями Федерального Трибунала Швейцарии. Он указывает, что американцы с видеотехникой были выдворены из зала заседаний примерно через две минуты после начала их наблюдения за ходом судебного разбирательства [G. Schubert, 1981].

2.2. Инстинкт и другие врожденные формы поведения

Инстинкт представляет собой генетически детерминированный комплекс фиксированных действий – “наследственных координаций” по К. Лоренцу, включающих следующие компоненты:

– компетентное состояние особи, готовой к совершению определенного действия. Это состояние определяется нейрофизиологическими и гуморальными факторами. Так, голодное животное готово к поиску пищи (восприимчиво к соответствующим раздражителям); сексуальновосприимчивое – к поиску партнера;

– ключевой раздражитель (релизер), включающий “врожденное размыкающее устройство” и тем самым запускающий инстинктивное поведение. Так, у самца корюшки красная окраска брюшка подплывающей рыбы является ключевым раздражителем для оборонительного поведения. В состоянии готовности (компетентности) животное часто само активно ищет ключевые раздражители, а в состоянии особо сильного возбуждения инстинкт может сработать даже “вхолостую”, в отсутствие релизера;

– завершающее (консумативное) действие, например добывание пищи или спаривание с партнером;

– подавляющий раздражитель. Истинкт может не быть реализован, если имеется “мешающий” стимул, переключающий активность особи на другое поведение. Так, самец чайки может прекратить ритуал ухаживания за самкой, если он встретит пищевой раздражитель.

Инстинкты часто образуют сложную иерархическую последовательность, причем завершение первого инстинктивного действия создает предпосылки для следующего действия и др. У большинства известных видов животных инстинкты сочетаются с формами поведения, приобретенными в результате обучения (см. подраздел 2.2), жизненного опыта. Комплексные формы поведения с инстинктивными и приобретенными компонентами (причем вклад тех и других может варьировать) Л.В. Крушинский обозначал как “унитарные реакции”.

Ряд исследователей особо выделяют так называемые социальные инстинкты – врожденные механизмы, позволяющие устанавливать контакты с особями своего вида с помощью сигналов. Репертуар врожденных, генетически обусловленных форм поведения бывает столь консервативен у каждого вида, что по этим признакам виды можно классифицировать, даже если они не отличаются по морфологии. Конрад Лоренц в своих знаменитых работах 30–40х годов ХХ века продемонстрировал этот факт на примере ритуалов брачного поведения у 16 видов уток.

В рамках биополитического подхода особенно важны так называемые “открытые инстинкты” (или открытые программы поведения): инстинктивно задана только общая канва поведения, а многие детали могут варьировать в зависимости от ситуации. Открытые программы включают танец, пение, создание семей, заботу о потомстве, охрану территории, доминирование и подчинение. Подобные открытые инстинкты, несомненно, функционируют и у человека.

Помимо инстинкта, имеются и более примитивные врожденные формы поведения, не имеющие характерной для инстинкта структуры, например, кинезис (изменение скорости хаотического движения в ответ на стимул), таксис (направленное движение по направлению к стимулу или от него), рефлексы типа коленного и др. Их роль в человеческом социальном поведении, вероятно, незначительна. Более того, противники биополитического подхода как раз и пытались сводить вклад биологического элемента в поведение человеческого индивида к коленному рефлексу или отдергиванию руки от раскаленного предмета. Как мы уже видели, фактически вклад биологии существенно более весом, и о нем будет идти речь в дальнейшем.

Поведение человеческих толп часто существенно примитивнее поведения индивидов, недаром Лоренц сравнивал толпу людей в состоянии возбуждения с анонимной, безлидерной стаей рыб. Поэтому в некоторых случаях толпа обнаруживает аналоги и таких реакций, как кинезис или таксис. “Ходынская катастрофа” в начале царствования Николая II и другие подобные случаи раздавливания людей неуправляемой толпой (скажем, при похоронах И.В. Сталина) в известной мере могут быть интерпретированы как хаотический “кинезис” толпы, взбудораженной сильным стимулом (раздача царских подарков, вынос тела вождя) и ведущей себя как стая рыб на нересте.

2.3. Обучение

Не только в человеческом обществе, но и в сообществах многих других форм живого существует извечный вопрос о том, что важнее для поведения индивида – природа (генетические задатки) или воспитание, среда? Nature or Nurture? (тема биополитической конференции в Дартмутском колледже (США) летом 1996 г. и многих аналогичных мероприятий). В приложении к высшим животным многие исследователи говорят о “культурных традициях” – элементах поведения, не детерминированных генетически и существующих только у определенных сообществ животных. В наибольшей степени подобные традиции выражены у приматов. Так, традиция выкапывания картофеля руками существовала и “культурно” передавалась от поколения к поколению у однойединственной популяции лангуров [Дерягина, Бутовская, 1992]. Характерно, что новую “культурную традицию” у приматов (скажем, у японских макак) во многих случаях первыми осваивали особиподростки, матери перенимали их от старших детенышей и передавали младшим. Некоторые формы поведения (скажем, вокализация), кажущиеся “сугубо инстинктивными” на первый взгляд, оказываются фактически результатом обучения в ходе социальных взаимодействий между особями. Так, крик зеленых мартышек Cercopithecus sabacus “wre!”, издаваемый при защите территории от соседних групп, приобретается ими при обучении [Савельев, 1998].

Обучение часто приводит к долговременным перестройкам поведения с соответствующими изменениями в нервной системе, связанными с активацией транскрипции регуляторных генов, особенно cfos и cjun. Данные гены вовлечены также в поздние этапы эмбрионального развития, т.е. обучение уподобляется продолженному онтогенезу. Обучение включает в себя:

1) импринтинг (от англ. imprint – впечатывать). В узком этологическом смысле речь идет о запоминании детенышем животного первого попавшегося на глаза движущегося объекта. Хорошо известен импринтинг у гусят: они считают “мамой” тот движущийся предмет, который видят в первый день жизни (известны фотографии Лоренца с выводком следующих за ним птенцов). В несколько более широком смысле, имеющем биополитический резонанс, под импринтингом понимается всякое обучение, основанное на запечатлении (прочном и, в типичном случае, необратимом запоминании) определенной информации, к которой индивид восприимчив (компетентен) лишь ограниченное время. Хороший пример – пение птиц. Для исполнения “правильной” мелодии, специфичной для данного вида птиц и местного диалекта, птенец в определенном возрасте должен слушать образцы песен взрослых “наставников”. Так, молодые соловьи восприимчивы к мелодиям “наставников” в течение нескольких месяцев и обучаются репертуару из более чем 100 песен [Савельев, 1998]. Критический период для обучения ребенка языку завершается не позднее чем к концу 10–12 месяца жизни. На протяжении периода языкового импринтинга младенец способен воспринимать на слух различия между фонемами любого человеческого языка; т.е. ребенок рождается “космополитом”. По окончании восприимчивого периода синапсы между нейронами его мозга формируют структуры, соответствующие смыслоразличительным звукам его родного языка, и он адекватно воспринимает отныне только эти фонемы. Например, достигший одного года жизни японец утрачивает способность различать звуки “р” и “л”, поскольку японский язык не дискриминирует эти фонемы. В последние годы этологи получили новые данные о том, что границы периода импринтинга не столь жестко фиксированы генетически, как считали раньше. Эти границы сами зависят от окружающей среды. Чем богаче стимулами и разнообразнее эта среда, тем дольше может продолжаться фаза импринтинга [Spiro, 1998]. Например, птенцы совы обучаются по механизму импринтинга картированию местности путем сравнения зрительной и слуховой информации. Птенец сохраняет восприимчивость к этой информации до 70го дня после вылупления в сравнительно бедной и однообразной среде и до 200го дня – в очень богатой разнообразными раздражителями среде. Исследования последних лет также показывают, что запечатленная в раннем возрасте информация в некоторых случаях может быть изменена во взрослом состоянии, т.е. импринтинг может быть частично обратим. Взрослая птица, слушающая несколько месяцев подряд измененную мелодию (например, ее собственную песню, исполненную на компьютере в измененном темпе), начинает петь “неправильно”. Птица возвращается, однако, к нормальной песне, если ей перестают исполнять “неправильный” вариант. Биополитики и этологи человека находят аналоги импринтинга в процессах политической социализации – усвоения подрастающим поколением политических норм и ценностей социума. Так, развитие национальных (расовых и т.д) стереотипов и предрассудков связывают с чувствительным периодом в жизни ребенка (см. подробнее 3.3.). Долгое (по сравнению с другими приматами) детство у Homo sapiens соответствует удлиненному периоду, в котором возможен такой эффективный способ обучения, как импринтинг [Дольник, 1994];

2) привыкание (неассоциативное обучение) – ослабление реакции на многократно повторяемый безопасный стимул без подкрепления (награды). Инфузория трубач, если до нее многократно дотрагиваться, все слабее и слабее реагирует на прикосновение. Человек также постепенно перестает обращать внимание, например, на шум машин в большом городе. Однако это не означает, что “шумовое загрязнение” на него более не влияет – вызванный шумом стресс продолжает свое незаметное воздействие на организм. Борьба с шумом представляет важную грань практической биополитики (в ее экологическом аспекте);

3) условный рефлекс (conditioning). Включает классический условный рефлекс (например, павловские собаки запоминали связь между вспышкой света и пищей) и оперантный (обучение поведению, направленному на получение награды или избегание наказания);

4) подражание. Проявляется в различных формах: (а) как выполнение того или иного поведенческого акта вслед за выполнением сходного акта другой особью (кашель, чихание, зевание часто распространяются в зрительных залах театров по эстафете); (б) усиление реакции на какойлибо объект в результате реакции на него других особей (в человеческом обществе эту форму подражания используют в рекламном бизнесе, сообщая о восторженной реакции других покупателей на данный товар); (в) имитация – копирование, например, звуков, которые производятся другой особью и которых нет в репертуаре данной особи (мысленный пример из жизни Homo sapiens – Лещенко поет песню из репертуара Аллы Пугачевой);

5) когнитивные процессы – обучение на базе внутренних (мысленных) представлений о пространстве, порядке, времени и др. Включает все виды рассудочной деятельности [Зорина, Полетаева, 2001]. Яркий пример – инсайт (озарение) – улавливание связей между объектами или явлениями. К инсайту способны уже голуби, но он наиболее развит у высших приматов, и без этой способности невозможно представить себе возникновение и развитие человеческого общества.

Обучение как форма поведения связана с приобретением жизненного опыта, весьма важной составной частью которого является взаимодействие с себе подобными. Таким образом, обучение связано не только с индивидуальным, но и с социальным поведением.

2.4. Социальное поведение

Социальное поведение – предмет социальной этологии (социоэтологии), а также социобиологии. В общей форме его можно определить как многообразие поведенческих взаимодействий между особями, относящимися к локальной внутрипопуляционной группировке [Дерягина, Бутовская, 1992]. Хотя данное определение дано приматологами, оно вполне распространимо и на низшие организмы, вплоть до бактериальных колоний, и на человеческое общество. Социальное поведение во всем этом гигантском эволюционном диапазоне обнаруживает многие существенные консервативные черты. Конечно, они проявляются наряду со свойствами, уникальными для каждого биологического вида. Обобщением эволюционноконсервативных сторон социального поведения можно считать развиваемое Ю.М. Плюсниным (1990) в приложении к сообществам животных и человеческому обществу представление об “инвариантных структурах отношений” или “биосоциальном архетипе”. Последний включает в себя:

1) отношения по поводу индивидуального существования особей. Чтобы обеспечить себя необходимыми жизненными ресурсами, индивиды вступают между собой в конкуренцию, охраняют свои территории;

2) отношения по поводу воспроизводства особей в ряду поколений, т.е. отношения между родителями по поводу потомства и – что еще более важно, по мнению Плюснина, – межпоколенные отношения;

3) отношения, обеспечивающие особи устойчивость ее положения в сообществе. Речь идет об упорядочивающих сообщество отношениях доминирования–подчинения, обусловливающих четкую иерархию. Отношения между особями в сообществе могут упорядочиваться не только по вертикали (иерархии), но и по горизонтали (специализация индивидов по ролям и функциям);

4) отношения, обеспечивающие сохранение единства сообщества. Различные формы сплачивающих сообщество отношений перед лицом “чужаков” – других сообществ.

Понятно, что у инфузорий и насекомых, лемуров и шимпанзе (и тем более в человеческом обществе) все эти отношения реализуются поразному. Тем не менее, это не умаляет значение “биосоциального архетипа”. Социальное поведение с упором на его значение для биополитики и будет основной темой последующего текста.

2.5. Коммуникация

Коммуникация в мире живого (биокоммуникация) понимается как обмен информацией между индивидами (клетками, многоклеточными организмами) и (или) группами. Коммуникация – существенный компонент любого социального поведения, ибо трудно представить себе социальное поведение без “обмена информацией”. Коммуникация может быть описана следующей схемой:

Закодированный сигнал

 

 

 

Как видно на схеме, акт коммуникации включает в себя следующие основные элементы:

1) отправитель (тот, кто генерирует коммуникационный сигнал);

2) адресат (тот, кому адресовано сообщение). Во время коммуникации отправитель и адресат могут многократно меняться ролями.

3) канал коммуникации (способ передачи информации); этот элемент коммуникации подробнее рассматривается ниже;

4) код (способ записи сообщения на соответствующем канале). Сообщение имеет форму “закодированного сигнала”, как и показано на схеме.

Возможно, несовпадение кодов адресата и отправителя существует в биосоциальных системах различных видов живых существ. Эта проблема усугубляется наличием помех (все, что затрудняет передачу, восприятие и интерпретацию сообщения) и шума (бессмысленная или не имеющая отношения к делу информация, также содержащаяся в канале коммуникации). Отметим также влияние контекста (обстановка, в которой происходит передача информации) на смысл передаваемого сообщения.

Коммуникация между живыми существами основана на нескольких основных эволюционноконсервативных (т.е. сохраняющихся в ходе эволюции) каналах передачи сообщений:

а) через непосредственный контакт живых организмов (клеток у одноклеточных существ ). В приложении к животным этот канал обозначается как тактильный. Например, муравьи передают тактильную информацию, касаясь друг друга антеннами. Приматы активно вступают в контакт с помощью передних конечностей, головы, туловища и других частей тела;

б) путем дистантных (распространяющихся в пространстве) химических сигналов. Как у микро, так и у многих макроорганизмов химическая коммуникация играет первостепенную роль. Важный аспект этой роли – так называемая плотностнозависимая (кворумзависимая) коммуникация. В этом случае по концентрации сигнального вещества коллектив организмов оценивает собственную плотность. Если эта плотность достигла определенного порогового значения (“кворума”), то предпринимаются те или иные коллективные действия, например свечение морских бактерий Photobacterium fischeri, атака паразита на организмхозяин и др. [Олескин и др., 2000]. Кворумзависимая коммуникация, вероятно, происходит не только у микроорганизмов; ее аналоги находят, например, у малощетинковых червей [Гайнутдинов и др., 1999]. Слово “кворум” указывает на очевидные аналогии с ситуациями в человеческих коллективах, когда решение о том, быть или не быть тому или иному событию, принимают в зависимости от численности коллектива. У высших животных химическая коммуникация обозначается как обонятельная (ольфакторная). Животные маркируют территорию пахучими метками, определяют по запаху социальный статус особи, ее физиологическое состояние (например, готовность самки к спариванию), отличают своих детенышей от чужих. Взаимные обнюхивания животных – способ снижения агрессивности, мирного разрешения конфликтов. Очень многие из сигнальных веществ (феромонов) являются эволюционноконсервативными, т.е. весьма сходны или даже идентичны у представителей различных биологических видов. Универсальные компоненты, возможно, входят в состав обонятельных маркеров пола у млекопитающих. Поэтому в эксперименте люди и крысы правильно определяют по запаху выделений пол у многих животных (например, у сирийского хомячка, [Суров и др., 1999]);

в) путем восприятия электромагнитных волн или иных физических полей; этот канал коммуникации также, очевидно, является дистантным. Слабые электромагнитные волны служат каналом для коммуникации между бактериальными популяциями, разделенными слоем стекла [Николаев, 2000]. Дистантные взаимодействия на языке электромагнитных волн происходят и между двумя эмбрионами рыбы вьюна [Бурлаков и др., 1999]. У животных и человека восприятие электромагнитных волн соответствует зрительному (визуальному) каналу коммуникации (ибо свет есть электромагнитная волна). У приматов визуальная коммуникация опирается на богатый репертуар поз (наиболее статичная, эволюционно древняя форма визуальной коммуникации), телодвижений, мимики и жестов (представляющих, напротив, одну из молодых в эволюционном плане форм коммуникации, наиболее развитых у человекообразных обезьян). При переходе от низших приматов к высшим агрессивные элементы визуальной коммуникации, например угрожающая мимика, постепенно оттесняются на задний план “буферными” (гасящими агрессию) элементами и далее – дружелюбными элементами. Примером последних может служить характерное для человекообразных обезьян (как и для вида Homo sapiens) хлопанье в ладоши как выражение эмоциональности в контексте игры между особями;

г) посредством звуковых волн, что особенно характерно для высших животных (акустический канал ), передаются предупреждения об опасности, регулируются взаимоотношения между полами, поддерживаются контакты между особями (например, детеныш млекопитающего издает типичный “крик одиночества”, пока его не обнаружит родительская особь). Звук представляет быстрый дальнодействующий канал коммуникации, позволяющий общаться за пределами прямой видимости. При всей важности зрительных средств коммуникации, именно звуковая коммуникация легла в основу человеческого языка.

Различные каналы коммуникации часто используются животными в комбинации (“комплексы коммуникации” [Дерягина, Бутовская, 1992; Дерягина, 1999]). Эти каналы используются для передачи от организма к организму таких типовых сообщений, как идентификация (отправитель сообщает о своем местонахождении, как бы “называет свое имя”), вероятность (насколько вероятно то или иное действие), локомоция (сигналы, подаваемые перед началом движения – скажем, хлопанье крыльями и другие “движения намерения” у птиц перед взлетом), агрессия (комплекс сигналов об угрозе атаки), бегство и др. [Дьюсбери, 1981]. В разделе о невербальной коммуникации в человеческом обществе дана иная классификация, отражающая типовые невербальные сообщения у человека и в значительной мере применимая также к высшим млекопитающим.

2.6. Агонистическое поведение

Агонистическое (от греч. agonizomai – я борюсь) поведение связано с конфликтами между живыми организмами. Это понятие включает: 1) агрессию; 2) изоляцию (избегание); 3) подчинение. Понятие “агонистическое поведение” имеет биополитическое значение в той мере, в которой оно применимо в достаточно широком эволюционном диапазоне, приложимо к человеческому обществу и трансформируется в политические параллели. Помимо животных, к которым понятие агонистического поведения традиционно прилагается в этологической литературе (вслед за классическими работами К. Лоренца, Н. Тинбергена и других исследователей поведения), имеются данные об аналогичных формах взаимоотношений у микроорганизмов. Так, чистая микробная культура может реагировать на контакт с другим микроорганизмом (конкурентом) усиленной выработкой антибиотиков – химических агентов, разрушающих постороннюю микрофлору, задерживающих ее рост или инактивирующих ее какимлибо иным способом (например, превращая клетки конкурента из вегетативных форм в покоящиеся споры). Аналогом агонистического поведения можно считать и аллелопатию у растений – выработку соединений, токсичных для других растений.

Агонистические отношения неизбежны и в человеческом обществе, более того, они служат стержневой политической проблемой в любом государстве и во всякую эпоху истории. Наиболее разрушительная форма агонистических взаимодействий в человеческом обществе – войны как организованные межгрупповые конфликты (аналоги есть и в сообществах других приматов). Непрекращающиеся конфликты между государствами, между партиями и “группами давления”, между разными эшелонами и ветвями власти, между отдельными политическими деятелями, просто между гражданами той или иной страны наполняют политическую жизнь и в относительно мирное время. Исследования агонистических (враждебных, конфликтных) форм поведения в человеческом обществе имеют большое значение в плане изучения этнических и других форм конфликтов и разработки социальных технологий (см. ниже). Эти технологии нацелены на преодоление или, по крайней мере, смягчение конфликтов и направление их в социально конструктивное, творческое русло, а также на культивирование лояльных (неагонистических) форм взаимодействия людей в социуме.

2.6.1. Агрессия

Классическое этологическое определение агрессии Н.Тинбергенa (1993) – приближение к противнику и нанесение какоголибо вреда, или, по крайней мере, генерация стимулов, побуждающих противника подчиниться. Сходным образом, Р. Хайнд [Hinde, 1992] трактует агрессию как адресованное другой особи поведение, которое может привести к нанесению повреждений и часто связано с установлением превосходства, получением доступа к определенным объектам или права на какуюто территорию. Остановимся на двух классификациях, одна из которых имеет в виду ультимативные причины (какие преимущества в ходе естественного отбора получают существа, наделенные способностью к агрессии?), а другая – проксимативные причины агрессии (какие конкретные физиологические и психологические факторы породили агрессию у данного существа в данный момент?). Мы уже обсуждали различие между проксимативными и ультимативными причинами выше.

Ультимативные причины агрессии могут быть вполне логично классифицированы исходя из схемы “биосоциального архетипа” Ю.М. Плюснина (1990), а именно:

1) агрессия ради поддержания индивидуального существования живых существ. Такая агрессия возникает в ходе конкуренции за жизненные ресурсы, включая захват и удержание территории. В последнем случае это – территориальная агрессия, возникающая между особями одного вида (внутривидовая). Как показал в свое время К. Лоренц, чем ближе к центру своей территории находится особь и чем более важные ресурсы (пища, укрытия и др.) она защищает, тем более агрессивно настроена данная особь по отношению к чужакам. Территориальное поведение допускает много аналогов в человеческом обществе. Социологи говорят, например, об индивидуальной дистанции вокруг каждого человека. Она может быть подразделена на: а) социальную (92 см для американца), на которой общаются между собой не близко знакомые люди; б) дружескую, пригодную для контактов друзей; в) интимную, куда не допускается никто, кроме самых близких людей, и г) суперинтимную, в которую невозможно войти, не дотронувшись до тела партнера по общению;

2) агрессия в связи с воспроизводством особей (межполовыми и межпоколенными отношениями). В этой рубрике достойна упоминания межсамцовая агрессия, включая турниры самцов в ходе конкуренции за самку (возможна и “межсамковая” агрессия). Адаптивное значение этого вида агрессии – она позволяет самке (самцу) выбрать (и передать потомству гены) самого сильного или агрессивного партнера. Плюснин (1990) подчеркивает важность межпоколенных отношений, и здесь своя почва для агрессивного поведения. Речь идет о материнской (отцовской) агрессии в ответ на близость какоголибо фактора, угрожающего детенышам. Человеческие аналогии допускает, конечно, и агрессия, непосредственно входящая в состав полового поведения. Лоренц и Тинберген описывают характерные ритуалы ухаживания у животных, включающие стереотипные агрессивные элементы. У коралловых рыб только половое поведение самца совместимо с агрессией; у самки половое поведение и агрессия исключают друг друга (закон несовместимых мотивов, имеющий значение для социальных технологий по обузданию человеческой агрессивности путем стимулирования несовместимого с агрессией поведения);

3) агрессия в контексте отношений, обеспечивающие особи устойчивость ее положения в сообществе. Агрессивное поведение часто вносит вклад в установление социальных иерархий доминирования–подчинения (в решение вопроса: кто в доме хозяин?). В уже установившейся иерархии агрессия или угроза ее применения пресекает нарушение установившихся социальных правил, неуважение к социальным рангам. Это так называемая дисциплинарная агрессия. Она наступает в том случае, если индивид в социальной группе не совершает ожидаемого действия: например, не помогает тому, кто помогал ему раньше или не подчиняется индивиду более высокого ранга. Такую агрессию называют также “моралистической агрессией”, усматривая в ней эволюционные корни человечеcкой морали, этики и даже права [de Waal, 1996].

4) агрессия, обеспечивающая сохранение единства сообщества перед лицом “чужих”. Как писал К. Лоренц, дружба (внутри группы) усиливается враждой (между группами), т.е. дихотомией “свои–чужие”, которая наблюдается на всех уровнях биологической эволюции. Не сливаются между собой колонии бактерий, различные клеточные клоны в ходе зародышевого развития животных. У насекомых община не может существовать, не обладая определенной степенью индивидуальности и не обособляясь какимлибо образом от других подобных группировок [Захаров, 1991]. Противопоставление “своей группы” всему остальному миру составляло основу картины мира в первобытном человеческом обществе. Воплощения агрессии, направленной вовне данной группы (на чужаков), – одна из центральных тем современной биополитики.

Иная классификация понятия “агрессия” получается, если рассматривать ее проксимативные факторы (что побуждает меня или иное существо вести себя враждебно в данный момент?). Она включает:

а) агрессию ради агрессии (“враждебная агрессия” по [Майерс, 2000]). В этом случае агрессия сама по себе приносит удовлетворение – возникает или спонтанно (примером могут служить акты садизма), или в ответ на неприятный раздражитель – аверсивный фактор (классический пример: экспериментатор дает обезьяне электрический разряд в область хвоста, и она вцепляется зубами в мячик, на который до этого не обращала внимания);

б) инструментальную агрессию: с целью приобретения того или иного ресурса, который агрессор пытается вырвать у конкурента (игрушка в детском саду; привлекательная особь противоположного пола; кресло в кабинете министров). Методологическая трудность с “инструментальной агрессией” в том, что она может быть хладнокровной, т.е. не сопровождаться типичной для агрессии эмоциональной и нейрохимической картиной (выброс адреналина и норадреналина в кровь и др. Тогда агрессия это или нет?);

в) “Подростковую” агрессию, направленную на самоутверждение молодого индивида в обществе. Молодая верветка (вид мартышек) атакует доминанта, чтобы впечатлить других юных обезьян. По существу, это подвид “инструментальной агрессии” (социальный статус как специфический ресурс, за который идет борьба).

Нет необходимости подчеркивать огромное биополитическое значение понятия “агрессия” для интерпретации войн, мятежей, беспорядков, этнических конфликтов и других отрицательных явлений в человеческом обществе. Поэтому большой интерес с точки зрения биополитики и социальных технологий по снижению агрессивности людей представляют имеющиеся у животных так называемые “буферы агрессивного поведения” [Дерягина, Бутовская, 1992; Дерягина, 1999]. У обезьян к числу подобных буферов относятся такие подавляющие агрессию действия, как касание губами, пальцами, подставление, приглашение к игре, поцелуи, манипуляции с предметами. С точки зрения ослабления агрессии существенной тенденцией в эволюции социального поведения К. Лоренц (1994) считал ее ритуализацию – замену прямых нападений угрозами, а также ограничение агрессивного взаимодействия, если оно все же состоялось, наименее вредоносными формами (так, борющиеся змеи не пускают в ход ядовитые зубы, самцы оленей во время турнира в большинстве случаев не наносят смертельных ударов рогами и др.). Наряду с ритуализацией, животные практикуют также смещенную агрессию (например, птица клюет неодушевленный предмет вместо партнера). Подобная смещенная агрессия широко проявляется и у человека и имеет очевидное биополитическое значение. Она играет роль безвредного эквивалента агрессивных действий, в том числе во взаимоотношениях между целыми государствами, например, “когда дипломаты двух стран, получив инструкцию затягивать переговоры, годами на полном серьезе обсуждают вопрос о протоколе и повестке дня” [Дольник, 1994, 1996]. Смещенная агрессия выступает как компонента более общего этологического явления – замещающего поведения. Последнее проявляется и в неагрессивных ситуациях. Так, получив трудный вопрос, человек вместо ответа на него чешет в затылке, смотрит в окно и т.д.

Особое исследовательское направление в современной биополитике посвящено изучению нейрофизиологических механизмов агрессии, участию в ней различных отделов мозга и нейротрансмиттеров. Однако, наряду с биосоциальными и нейрофизиологическими, важнейшую роль в стимуляции (или наоборот, ингибировании) человеческой агрессивности играют социокультурные факторы. Хотя агрессивность – явление, универсальное для всех представителей Homo sapiens, степень ее сильно варьирует – от исповедующей ненасилие Норвегии до воинственных индейцев янонамо в Южной Америке, у которых примерно 50% взрослых мужчин, дожив до зрелого возраста, “занимаются тем, что убивают” [Майерс, 2000]. Мяумяу2.6.2. Изоляция

Вариант агонистического поведения, не связанный с агрессией и представляющий мирную и потому предпочтительную альтернативу ей. Изоляция предполагает уход от контакта с потенциальным агрессором, избегание его, что во многих случаях связано с формированием обособленных территорий (территориальное поведение). После того как территория была установлена в результате агрессивного взаимодействия, преобладают относительно мирные отношения, пока границы признаются и уважаются. По известной пословице, “хорошие заборы обеспечивают хороших соседей”. У животных имеются различные способы маркировки территории (пахучие метки, “территориальные” песни у птиц, угрожающие демонстрации на границе охраняемой территории). Об эволюционном диапазоне проявления изоляции как формы поведения дает представление тот факт, что у микроорганизмов колонии даже одного вида, растущие на чашке Петри, часто не сливаются между собой. Многообразны проявления индивидуальной и групповой изоляции и у общественных насекомых. Изоляция реализуется не только на индивидуальном, но и на групповом уровне. Например, две группы животных одного вида не сливаются друг с другом, и их взаимное обособление тесно сопряжено с консолидацией и афилиацией внутри каждой из групп. Изоляция существует в многообразных формах в человеческом обществе: люди изолируются друг от друга в пещерах, домах, дворцах, проводят национальные, государственные и иные границы, делят между собой сферы влияния, области компетенции, уровни политических структур.

2.6.3. Подчинение

Подчинение (submission) – совокупность форм поведения, направленных на прекращение агрессии со стороны другой особи. Формы подчинения варьируют от вида к виду, но, например у млекопитающих, широко распространено поведение, направленное на преуменьшение истинных размеров тела подчиняющегося индивида (опускается голова, сгибается спина, поджимается хвост и др.); инфантильное поведение, вызывающее у агрессора впечатление, что перед ним – детеныш (что часто ингибирует агрессию); презентация агрессору наиболее уязвимых мест тела (загривок, спина, живот); предложение себя в качестве партнера для копуляции. Подчинительное поведение входит в состав эффективных буферов агрессии между приматами. Оно имеет многообразные воплощения в человеческом обществе. Вопреки ожиданиям, именно мимика подчинительного поведения нередко обеспечивает кандидату в президенты большие шансы, нежели агрессивное поведение [Masters, 1989, 1993a].

У ряда животных, в особенности у высших приматов (включая, очевидно, Homo sapiens), подчинение может быть составной частью обманного поведения. Так, низкоранговый самец шимпанзе, максимально демонстрируя свое подчинение самцу более высокого ранга в плане преимущественного доступа последнего к самкам, фактически ждет его ухода или засыпания, после чего копулирует со всеми самками гарема этого самца.

2.7. Лояльное (неагонистическое) поведение

Речь пойдет о “дружественных”, сплачивающих биосоциальную систему взаимодействиях между организмами. К наиболее важным формам такого поведения принадлежат афилиация и кооперация. В подразделе об афилиации рассматривается и тесно с ней связанное социальное облегчение. Данные формы поведения являются эволюционно древними, но реализуются и в человеческом обществе. Эти формы в схематической классификации Ю. Плюснина отвечают в основном за “поддержание стабильности биосоциальной системы”.

В контексте лояльного поведения в этологии и биополитике рассматривается характерная для птиц и млекопитающих (включая, конечно, человека) способность играть. Игра, даже если она и включает ритуализованные и смягченные элементы агонистического поведения (скажем, распространенная у детенышей потасовка, принимающая у Homo sapiens форму “игры в войну”), четко отличается от подлинного конфликта и обычно стимулирует собой другие формы лояльного, а не агонистического, поведения. Биополитический потенциал игрового поведения еще не в полной мере оценен. Политическим системам еще предстоит разобраться, когда, в каких случаях и по каким правилам подлинные конфликты могли бы быть заменены игрой в конфликт. Международные олимпиады и особенно БиосОлимпиады, пропагандируемые БИО, указывают многообещающий ориентир в этом направлении [ВлавианосАрванитис, Олескин, 1993].

Игровое поведение, как уже отмечено, характерно для детенышей. В ходе игры они отрабатывают как врожденные, так и приобретаемые путем обучения программы поведения в характерных ситуациях. Например, многие игры у детей включают в себя поведение в рамках следующих эволюционно древних моделей [Дольник, 1994, 1996]: 1) хищник–жертва (салки, прятки); 2) брачные партнеры (игра в свадьбу, медосмотр); 3) родители–дети (дочки–матери).

2.7.1. Афилиация

Афилиация (от лат. affiliatio – принадлежу) заключается во взаимном притяжении особей одного вида, группы, семьи друг к другу. А. Эспинас (1898) в классической работе “Социальная жизнь животных” писал об афилиации: “Совместная жизнь доставляет животным удовольствие, потому что никакое представление так ни приятно для живого существа, как представление быть вместе”. Афилиация внутри группы часто предполагает изоляцию или даже агрессию по отношению ко всем “чужакам” или конкретным группам чужаков. Группа консолидируется перед лицом единого для всех врага.

В опытах с животными, например с собаками, было установлено, что они готовы справиться со сложной экспериментальной задачей ради единственного вознаграждения – возможности видеть особь своего вида (группы), общаться с нею. Две собаки преодолевают заданное расстояние быстрее, чем каждая из этих собак по отдельности, – это феномен социального облегчения (социальной фасилитации), тесно связанного с афилиацией. “В присутствии других особей своего вида муравьи быстрее роют песок, а цыплята склевывают больше зерен” [Майерс, 2000, С. 357]. Многочисленные примеры социального облегчения различных видов деятельности (например, решения проблемных задач) имеются и у человека, но описаны и ситуации противоположного типа. Присутствие других индивидов иногда тормозит решение задач. Складывается впечатление, что “компания” способствует работе с простыми задачами и тормозит работу с более сложными. Вероятное объяснение – контакт с другими индивидами вызывает состояние возбуждения, в котором, в силу психологических законов, облегчаются простые стереотипные и затрудняются сложные нестандартные задачи (часто требующие спокойного уединения).

Подобно изоляции, афилиация представляет эволюционно древнюю форму поведения, проявляемую уже на уровне одноклеточных существ в виде когезии (сцепления, слипания) клеток одного клона, при отторжении клеток “чужих” клонов. Афилиация и изоляция находятся в состоянии деликатного, динамичного баланса, подвластного определенному временному ритму. Например, сурки в утренние часы активно общаются между собой, включая приветствия, взаимные ласки (груминг) и игры. В послеобеденное время такое афилиативное поведение сменяется изоляцией в индивидуальных норах.

Афилиация приобретает социально важную форму дружеских отношений между индивидами высокого социального ранга (вплоть до формирования тесно спаянных коалиций), что представляется особенно важным для консoлидации сообщества. Афилиация и изоляция могут проявляться в разных пространственных зонах. Так, местообитание песчанок и других грызунов частично обороняется от других особей (“зона неприкосновенности”), частично открыто для контакта с ними (“зона контакта”). Муравьи предотвращают конфликт между муравейниками, объединяя их во вторичные федерации с буферными зонами контакта в виде малых пограничных гнезд, обеспечивающих интенсивный обмен личинками и взрослыми особями между муравейниками [Захаров, 1991]. Для биополитики важно то, что и некоторые межгосударственные и межэтнические конфликты могли бы быть смягчены созданием буферных зон взаимного контакта.

Афилиация имеет как положительное (афилиация как фактор консолидации группы, основа для социальных технологий), так и отрицательное (афилиация как фактор, способствующий национализму, неприятию “чужих”) биополитическое значение.

2.7.2. Кооперация

Кооперация (от лат. co – вместе; operare – действовать) – объединение и взаимодействие двух или более особей ради выполнения той или иной задачи. Кооперация смягчает собой жесткость иерархических структур, например у приматов. Она приобретает форму совместной охоты или сбора плодов, коллективного воспитания детенышей, одаривания друг друга пищей, “не взирая на ранги”. Кооперация и афилиация в ряде ситуаций преобладают над агонистическими отношениями у шимпанзе и бонобо.

Кооперация, однако, встречается не только у высших животных: она наблюдается даже у микроорганизмов. Так, миксобактерии координированно перемещаются по поверхности питательной среды, совместно преследуя “добычу” (других бактерий). Внутри многоклеточного животного организма лимфоциты и макрофаги вступают в кооперативное взаимодействие в ходе иммунного ответа. Макрофаги связывают проникший в организм чужеродный агент (антиген) и представляют его Тлимфоцитам, одновременно вырабатывая интерлейкин1. Тлимфоциты активизируются и взаимодействуют с Влимфоцитами, вырабатывающими антитела, обезвреживающие попавший в организм агент.

Выдающийся идеолог русского анархизма П.А. Кропоткин (1918), мечтавший перестроить человеческое общество на базе добровольнокооперативного принципа, подкреплял свои идеи многочисленными примерами “бессознательной взаимной поддержки” у различных живых существ. А.А. Захаров (1991) отмечает в приложении к общественным насекомым, что “одной из определяющих основ прогрессивного развития сообществ... является развитие системы взаимодействия и взаимопомощи особей”. Дальнейшее изучение кооперации на разных уровнях биологической эволюции, несомненно, принесет пользу при разработке проектов по усовершенствованию структур человеческого общества.

Кооперация возникает даже “в мире эгоистов” и способна преодолеть агонистические отношения, если соблюдены условия: 1) партнеры предполагают взаимодействовать длительное время (и тогда обман партнера и нанесение ему вреда будут “отомщены”), причем будущие перспективы взаимодействия существенны для каждого из партнеров; 2) при взаимной кооперации выигрыш каждого партнера больше, чем при взаимном отказе от кооперации. Подобная кооперация не требует ни социальных связей, ни дружеских взаимоотношений. Она стихийно возникает даже при позиционной войне между солдатами воюющих между собой армий по принципу “живи сам и дай жить другому” (обе стороны молчаливо саботируют приказы командования о боевых действиях). Можно привести также “биологический” пример. В системе “бактерия – хозяин” обоим выгодно кооперировать, т.е. просто давать друг другу жить. Отказываясь от кооперации – убивая хозяина, бактерия рискует погибнуть сама изза отсутствия источника питания.

Раз возникнув в коллективе, кооперация обычно улучшает в той или иной мере его психологический климат. Она способствует другим формам дружественного поведения, в частности, афилиации. Малая группа кооператоров может послужить “центром кристаллизации”, вовлечь в кооперацию других. В этом – потенциальная роль кооперативных инициатив, казалось бы, обреченных на гибель изза малочисленности участников.

Вопрос “кооперировать или не кооперировать?” имеет много реализаций также и в политическом плане. Например, два государства могут заключить договор о разоружении. Если оба государствапартнера свято соблюдают договор (кооперируют друг с другом), они получают от этого пользу в виде гарантии мира, возможности не тратить средства на гонку вооружений и др. Но у каждого из государствпартнеров может возникнуть соблазн нарушить договор и втайне вооружаться. Если это удается, данное государство (скажем, А) получает сверхвыгоду в виде могущества по отношению к другому государству (В), которое при этом многое теряет – живет под угрозой нападения А и вынуждено принимать все его требования. Если, наконец, оба государства решат отказаться от договора о разоружении, то окажутся в положении, характерном для СССР и США в период “холодной войны” – постоянная изматывающая гонка вооружений, непрекращающаяся военная угроза.

В применении к человеческому обществу существует аналогичная проблема, получившая в литературе обозначение “Tragedy of the Commons” (трагедия общественных благ). Разъясним ее на классическом примере коллективного пастбища для скота. Каждый фермер действует в своих интересах – он заинтересован в максимальном выпасе своего скота. Но чем больше пасется скот каждого фермера, тем быстрее истощаются ресурсы пастбища. Кратковременные интересы каждого противоречат долговременным интересам всего коллектива. Этот пример есть миниатюрное отражение современного глобального экологического кризиса, когда действия людей в своих краткосрочных интересах оборачиваются угрозой неминуемой катастрофы для всех этих людей [Masters, 1989, 1991].

Кооперация, рассмотренная в данном разделе на внутривидовом уровне, встречается также и во взаимоотношениях между разными видами, входящими в состав симбиозов. Яркими примерами симбиозов являются:

1) кооперация муравьев и акаций, причем акации предоставляют муравьям экологическую нишу и снабжают их пищей, а муравьи защищают акации от вредителей;

2) кооперация ос и фиговых деревьев (инжиров); дерево предоставляет осам “место жительства”, а осы отвечают за опыление цветков и распространение семян;

3) кооперация между человеческим организмомхозяином и его микрофлорой.

Этологи, начиная с К. Лоренца, отмечают, что у живых существ афилиация и изоляция, кооперация и конкуренция, “любовь” и “вражда” переплетаются в ежедневном общении как в трагедиях Шекспира. Неагонистические (лояльные) и агонистические отношения нередко предполагают друг друга, поскольку (1) дружба часто предполагает наличие общего врага, перед лицом которого сплачиваются группы зеленых мартышек или недружественные в мирное время страны (СССР и США в период Второй мировой войны); (2) даже в рамках отношений между одними и теми же партнерами агонистические и лояльные формы поведения могут представлять собой разные этапы реализации одной и той же поведенческой реакции. Сурки приветствуют друг друга при встрече, что трактуется как афилиативная реакция, но долгое приветствие может перейти в драку с последующим убеганием одного из партнеров. Все эти факты позволяют говорить о том, что агонистические и неагонистические взаимодействия – разные края одного спектра форм социального поведения.

Биополитика тесно связана с этологией и другими областями биологии, ведающими поведением живых организмов. Поведение включает в себя врожденные и приобретенные компоненты (среди которых значительный интерес представляет поведение, зависящее от импринтинга). Особое биополитическое значение имеет изучение социального поведения как многообразия поведенческих взаимодействий между особями, относящимися к локальной внутрипопуляционной группировке. Социальное поведение обычно сопровождается коммуникацией – обменом информацией между индивидами (клетками, многоклеточными организмами) и (или) группами по различным каналам (контактные и дистантные, физические и химические). Социальное поведение можно подразделить на 1) агонистическое, включающее формы поведения, связанные с конфликтами между живыми организмами: агрессию, изоляцию, подчинение; 2) неагонистическое (лояльное, “дружественное”): афилиацию, кооперацию, а также социальное облегчение и имитацию.

2.8. Кратко о социобиологии

Социобиология определяется как систематическое изучение биологического базиса социального поведения у животных и человека. В отличие от этологии, как первоначально эмпирической науки, социобиология характеризуется во многом теоретическим, дедуктивным характером; к социальному поведению прилагаются сложные математические модели, имеющие в значительной мере “экономический” характер. Например, подсчитываются “выгоды и издержки” (costbenefit calculus), связанные с реализацией того или иного поведения. Г. Шуберт и некоторые другие биополитики ведут речь о “социобиологии человека”, считая ее пригодной для объяснения ряда политических явлений и процессов, таких как “твердолобость” (консерватизм, привязанность к групповым интересам) политических деятелей, непотизм (кумовство) и даже политические и военные конфликты.

Отметим, что с исторической точки зрения биополитика предвосхитила развитие социобиологии. Если биополитика ведет отсчет с 1964 года (первая статья Л. Колдуэлла с таким заглавием), то первые работы Э.О. Уилсона по социобиологии появились в конце 60х годов, за ними последовала знаменитая книга “Социобиология: новый синтез” [Wilson, 1975]. Хотя работы по биополитике появились на несколько лет раньше первых публикаций по социобиологии, социобиология успела оказать такое сильное влияние на биополитику и связи между этими двумя дисциплинами были столь тесными, что многие биополитические исследования могут рассматриваться одновременно как исследования по социобиологии.

2.9. Родственный альтруизм. Совокупная приспособленность и ее биополитическое значение.

Родственный альтруизм (термин введен У. Хэмлтоном) определяется как самопожертвование особи ради близкого родича. Уступая питательные или иные ресурсы родственнику, воздерживаясь от собственного размножения, но при этом заботясь о потомстве родственника, наконец, жертвуя жизнью ради него, индивид способствует сохранению в популяции генов, общих для него и для этого родича. В статистическом смысле, брат (сестра) имеет 1/2 совпадающих генов с данной особью, также 1/2 генов совпадают у родителя и любого из его потомков. У двоюродных братьев, у деда (бабки) и внука (внучки) в среднем совпадает 1/4 генов и т.д. В общем случае вводится так называемый коэффициент родства – R, пропорциональный доле генов, совпадающих у двух особей. Для братьев, в соответствии со сказанным, R ~ 0,5, для двоюродных братьев R ~ 0,25. Для организмов, образующих клоны (это характерно для делящихся одноклеточных существ) R почти равно единице. Хэмлтон и вслед за ним социобиологи используют понятие совокупной приспособленности (inclusive fitness). Постулируется, что шансы организма передать гены потомству зависят 1) от его собственной приспособленности (А) и 2) от приспособленности родственников, носителей общих генов (АR):

А* = А + R x AR ,

где А* – совокупная приспособленность. Эволюция идет по пути увеличения совокупной приспособленности. Этим задаются рамки родственного альтруизма. С точки зрения отбора генов, самопожертвование ради родственника будет “оправдано”, т.е. это поведение будет поддерживаться эволюцией, если родитель жертвует собой ради как минимум двух детей, или дед – ради, по крайней мере, 4 внуков и т.д.

Классический пример Хэмлтона [Hamilton, 1996/1964] касается общественных насекомых (пчел, ос, муравьев, термитов). По его мысли, рабочие особи находятся в выигрыше с эволюционной точки зрения, когда они воздерживаются от собственного размножения и вместо этого ухаживают за размножающейся маткой (царицей) и ее потомством. Дело в том, что женские особи у насекомых диплоидны (двойной набор генов), мужские – гаплоидны (одинарный набор генов). Можно подсчитать поэтому, что все рабочие особи, имея общую с царицей мать, совпадают с ней по 3/4 всех генов. Уход за ней дает больший выигрыш в плане сохранения генов, нежели воспроизведение и забота о своем потомстве, где общих генов меньше. Очень высокая степень родства между клетками одного клона (таковы микроорганизмы в одной колонии) обусловливает высокую вероятность альтруистического поведения со стороны отдельных клеток. Это следствие из концепции родственного альтруизма подтверждается многочисленными микробиологическими данными. Так, в бактериальных колониях распространена программированная гибель отдельных клеток в интересах выживания колонии в целом [Самуилов и др., 2000].

Родственный альтруизм используется социобиологами и биополитиками для объяснения отношений кооперации, афилиации, взаимной поддержки внутри группы сородичей, в том числе замкнутых родственных клик (что порождает в современной бюрократии кумовство, непотизм), которая сочетается с изоляцией и враждебностью по отношению к “чужим”. Людям естественно оказывать помощь близким родственникам. “За спасение родственника никогда не вручается медаль за героизм. И это вполне отвечает нашим ожиданиям. Но вот чего мы не ожидаем (и поэтому высоко ценим) – так это альтруизма, подобного тому, … когда рискуют ради спасения совершенно чужих людей” [Майерс, 2000]. В этих словах визуализирована незримая грань между разными уровнями многоуровневого человека.

2.10. Взаимный (реципрокный) альтруизм

Взаимный альтруизм – понятие, введенное Триверсом [Trivers, 1996/1971], предполагает, в отличие от родственного альтруизма, ту или иную степень самопожертвования даже ради неродственного индивида, если только последний готов к аналогичной жертве. Иначе говоря, “спасают только того утопающего, который несомненно спасет тебя, если ты будешь тонуть”.

Социобиологи интерпретировали ряд аспектов социального поведения, в частности формирование коалиций у приматов (члены которых помогают друг другу), на основе взаимного альтруизма. Однако уязвимость концепции взаимного альтруизма в том, что в популяции могут появиться “обманщики” (free riders), которые будут пользоваться помощью другого (или других), но не помогать никому сами. С точки зрения дарвиновской теории эволюции, “обманщики” даже будут находиться в выигрыше, поскольку они не тратят драгоценной энергии на жертвы ради других, но лишь используют чужую энергию на собственное благо.

Ряд социобиологов и биополитиков говорят поэтому о роли “общественного мнения”, притом в приложении не только к Homo sapiens, но и к другим приматам. Это означает, что за взаимоотношениями двух какихлибо особей (А и В) следят наблюдатели – другие члены биосоциальной системы. Если А помог В, а В в аналогичной ситуации не хочет помочь А, то вся группа подвергает “обманщика” остракизму – не выполняет его просьб, не общается с ним и т.д. Важную роль играет иерархическая структура, возглавляемая лидером (доминантом). Именно он организует дисциплинарную агрессию и другие меры пресечения нарушителей социальных норм поведения, включая взаимный альтруизм. Взаимный альтруизм может быть защищен от “нечестных” индивидов при достаточно высоком уровне развития центральной нервной системы, органов чувств и памяти, что позволяет животному запечатлеть в мозгу и далее индивидуально узнавать каждую особь, с которой данный индивид взаимодействовал в прошлом. Поэтому его наблюдают у приматов. Так, бабуины и шимпанзе стремятся помогать именно тем особям, которые помогали им ранее (например, дают пищу тем просящим ее особям, которые ранее делились ею).

Нет нужды подчеркивать распространенность явлений взаимного альтруизма в человеческом обществе. Триверс указывает в этой связи на взаимопомощь между людьми в экстремальных ситуациях, поддержку беспомощных, больных, детей, стариков, передачу друг другу знаний и др., усматривая во всех подобных ситуациях скрытую подоплеку ожидания “услуги в ответ на услугу”, хотя бы непрямым образом – через посредничество наблюдающих “третьих лиц”, в дальнейшем награждающих помогающего человека репутацией достойного гражданина, которому следует всячески помогать при необходимости. Это так называемый “косвенный взаимный альтруизм” (indirect reciprocal altruism). Социобиологи и биополитики признают и наличие подлинного, чистого, не основанного на ожидании выгоды для себя, альтруизма в человеческом обществе, именуя его “альтруизм с твердым ядром”.

Но как достоверно доказать такой альтруизм – не родственный и не взаимный – в какомлибо конкретном случае? Ведь “индивид может помочь находящемуся в беде человеку ради вознаграждения или с целью избежать наказания. Ожидаемые награды и наказания могут быть внешними или внутренними. Люди могут ждать наград или наказаний от других или от своей совести” [Richerson, Boyd, 1998. Р. 85]. Однако в ряде опытов социальных психологов (например, Бэтсона) получены обнадеживающие данные, показывающие, что даже после отсечения всех логически возможных эгоистических мотивов (включая механизмы внутреннего вознаграждения – совесть и гордость) индивиды все же способны помогать другим в беде ценой самопожертвования (например, принимать на себя удар током, предназначенный для другой испытуемой: [Batson, 1991: цит. по Richerson, Boyd, 1998]).

Взаимный альтруизм часто лежит в основе межгосударственных отношений, хотя они демонстрируют отмеченную выше уязвимость этой формы альтруизма изза возможности внезапного одностороннего обмана после, казалось бы, убедительных гарантий продолжения сотрудничества. Яркий пример представляют отношения СССР и Германии в 1939–1941 годах.

Социобиология – систематическое изучение биологического базиса социального поведения у животных и человека на базе знания из области этологии, экологии и генетики с целью выяснения общих принципов, отражающих биологические свойства целых социальных систем. Родственный альтруизм–самопожертвование особи ради близкого родича, если оно способствует сохранению в популяции генов, общих для него и для этого родича, т.е. повышению совокупной приспособленности альтруиста. Взаимный альтруизм – самопожертвование ради другого индивида независимо от степени родства, если только последний готов к аналогичной жертве.

2.11. Биосоциальные системы

Биосоциальные системы – объединения особей, в той или иной мере характеризующееся афилиацией и кооперацией между ними. Биосоциальные системы состоят из индивидов одного вида (гомотипичные) или нескольких видов (гетеротипичные). Гетеротипичные (многовидовые) биосоциальные системы обозначаются также как ассоциации. Примерами гомотипичных биосоциальных систем, которые мы в основном и будем рассматривать в этом разделе могут служить бактериальная колония, семья муравьев, стая рыб, школа китов, прайд львов, группа мартышек; как особую эволюционнопродвинутую форму биосоциальных систем рассматривают и человеческое государство. Как уже было отмечено, важное свойство любых биосоциальных систем – взаимное тяготение их членов (т.е. афилиация). Не меньшее значение имеет и кооперация. Кооперация в рамках биосоциальной системы включает, например, коллективный уход за детенышами (примером может служить забота о чужом потомстве – аллопарентальное поведение – у рыб и птиц). Биосоциальные системы предоставляют индивидам, входящим в их состав, защиту от неблагоприятных факторов среды, включая потенциальных агрессоров, хищников, паразитов и др. Биосоциальные системы также усиливают (амплифицируют) и синхронизируют сигналы отдельных особей, которые сами по себе слишком слабы, чтобы вызвать тот или иной эффект. Пример, относящийся к человеку, дан в строчках В.В. Маяковского (поэма “Владимир Ильич Ленин”):

Единица!

Кому она нужна?!

Голос единицы тоньше писка.

Кто ее услышит? –

Разве жена!

И то,

если не на базаре,

а близко.

Многие характеристики биосоциальных систем распространимы на внутриорганизменные ткани как своего рода “клеточные коллективы”, особенно в тех случаях, когда клетки имеют значительную свободу перемещения в тканях животного организма (примеры: амебоциты губок и кишечнополостных; иммуноциты высших организмов) или в процессе эмбрионального развития (нервные клетки). П.Корнинг рассматривает с биосоциальных (и более узко: биополитических) позиций даже отдельную клетку, если в клетке имеются внутренние биосоциальные взаимоотношения с автономными органеллами (митохондриями, пластидами), потомками микроорганизмов – эндосимбионтов. Биосоциальные системы характеризуются, при всей специфике каждой из них, рядом общих характеристик Это:

1) иерархическая структура, “отношения взаимной соподчиненности” в терминологии Ю.М. Плюснина (1990);

2) координация поведения особей – основа существования и регуляции жизнедеятельности в рамках биосоциальных систем;

3) контактная и дистантная коммуникация;

4) дискретность: наличие четких фаз индивидуального и коллективного поведения и развития (включая развитие всех биосоциальных систем, что в применении к Homo sapiens описывается как “история человеческого общества”);

5) тенденция к формированию качественного многообразия форм (дифференциация: морфологическая, физиологическая, поведенческая). На уровне индивида это возрастная дифференциация (например, метаморфоз у насекомых); на уровне всей биосоциальной системы речь идет о дифференциации функциональных групп особей, каст, семей, гнезд, и др.;

6) другие биополитически значимые свойства биосоциальных систем (ролевые конвенции, биосоциальное пространство), которые также обсуждаются в последующих подразделах.

Колонии кишечнополостных (сифонофоры), мшанок, социальных насекомых и другие высоко интегрированные биосоциальные системы обозначаются в литературе некоторыми авторами как “сверхорганизмы”, что, однако, вызывает возражения в силу качественной несводимости объединения многоклеточных существ к структуре организма, построенного из клеток и тканей. “Биополитический аналог” таких процессов надорганизменной интеграции связан с волновавшим уже умы мудрецов древности вопросом: что есть человеческий социум – сообщество из многих индивидов или единый “сверхорганизм” (тогда человеческие индивиды – лишь “клетки” той или иной специaлизированной “ткани” в “органах” этого “суперсущества”)?

Традиционные кастовые системы тяготеют к варианту эусоциальности и тоже многократно сравнивались на протяжении истории с целостными организмами (где, например, отдельные группы, классы, касты – лишь органы целого), а демократические системы в некоторых случаях сопоставимы даже с крайне рыхлым в социальном плане, почти солитарным образом жизни (“мой дом – моя крепость”). Тоталитарные системы ХХ века тяготели к лозунгу “государство как единый организм” (что подчеркивалось в самом термине “тоталитарное государство” – stato totalitare, введенном Муссолини).

2.12. Координация поведения и ее механизмы

Название этого подраздела расшифровывается как взаимное согласование поведения особей в биосоциальной системе, необходимое для ее выживания и успешной адаптации к меняющимся условиям – от бактериальной колонии до стаи рыб или группы зеленых мартышек. Исследования последних десятилетий показывают наличие общих для всего живого закономерностей и механизмов координации поведения (от лат. co – совместно, ordinare – упорядочить). Изучение координации поведения представляет важную биосоциальную и даже биополитическую проблему в теоретическом (выяснение эволюционнобиологических корней политических структур) и практическом плане (применение в социальных технологиях).

В классическом труде А. Эспинаса (1898) “Социальная жизнь животных” координация поведения понималась как ситуация, когда одни и те же влияния производят на аналогичные существа тождественные действия. Это определение, однако, не полное: далеко не всегда координация поведения означает, что все входящие в биосоциальную систему особи осуществляют одни и те же действия. Часто под “координированным поведением” понимается дифференцированное поведение особей в соответствии с их социальными ролями и функциями. Например, феромоны матки и личинок в муравьиной семье повышают социальную активность всех рабочих особей, но каждый выполняет свою особую функцию: внутригнездовые рабочие ухаживают за расплодом и поддерживают чистоту в гнезде, фуражиры обеспечивают снабжение семьи пищей, солдаты охраняют гнездо и др.

Координация активности индивидов – предпосылка для создания конструкций надорганизменного уровня, единых для всей биосоциальной системы. Так, муравьи строят муравейник, микробная колония, или группа клеток одной ткани (органа) в многоклеточном организме, формирует покрывающий клетки и связывающий их между собой биополимерный матрикс [Ботвинко, 1985]. Что касается высших приматов, и особенно главного объекта биополитики – человеческого социума, то здесь единые структуры надорганизменного уровня могут соответствовать как материальным (пещеры, дома, дворцы и многое другое), так и идеальным, ментальным конструкциям (культурные традиции, религиозные верования, идеологии, системы ценностей и др.), которые объединяют, консолидируют людей подобно тому, как связывает микробные клетки биополимерный матрикс.

Существенное значение для биополитики имеет выяснение механизмов координации социального поведения на разных уровнях биологической эволюции. Данные последних десятилетий позволяют говорить о следующих механизмах [Захаров, 1991; Олескин. 1994]:

1) координация поведения посредством групповой иерархии и массового подражания большинства индивидов лидерам. Тема иерархии и лидерства будет подробнее рассмотрена ниже. Данный вариант весьма характерен для высших позвоночных, в том числе для приматов, однако он не является единственно возможным;

2) координация путем локального контакта между соседствующими индивидами, по типу взаимовлияния. У людей (и вообще высших приматов) этот механизм координации поведения соответствует обиходному явлению взаимной имитации поведения (“обезьянничания”); известен английский принцип – “идите в ногу с Джонсами, живущими за соседней дверью!”;

3) координация путем делокализованной (охватывающей всю популяцию или ее значительную часть) передачи управляющей информации от особи к особи по эстафете. Стаи некоторых рыб и морских беспозвоночных не имеют лидеров, групповой иерархии, однако они способны согласованно перемещаться, совершая сложные маневры, защищаться от хищников, преследовать добычу, окружать ее или прижимать к границе водавоздух. Информация передается, вероятно, по эстафете от особи к особи. Она распространяется на всю стаю с быстрой перестройкой ее пространственной структуры, если возбуждающий фактор (опасность, пища и др.) был непосредственно распознан примерно 1/3 всех особей [Герасимов, Даров, 1984];

4) координация за счет заполняющих всю биосоциальную систему диффузных стимуляторов (химических соединений, физических полей). Дистантная передача координирующих стимулов через физические поля предполагается в стадах, например, благородных оленей и кабанов, что позволяет им ходить правильным строем [Зайцев, 1992].

Тот или иной механизм координации преобладает в зависимости от ситуации. Так, муравьи формируют при обороне гнезда иерархию с лидером (активатором), а при передаче пищи от особи к особи (трофолаксис) преобладает координация поведения на основе локального взаимодействия особей. Успешное функционирование биосоциальной системы определяется сбалансированным взаимодействием всех названных факторов координации поведения.

2.13. Иерархии доминирования

Биосоциальные системы могут быть, теоретически, построены по принципам эгалитаризма – т.е. полного равенства всех особей в плане распределения ресурсов и управления биосоциальной системой. Фактически, подавляющее большинство биосоциальных систем включает ту или иную степень неравенства особей, так что входящие в систему индивиды различаются по (био)социальным рангам. Совокупность этих рангов и обозначается как иерархия.

Классический этологический пример иерархии – порядок клевания (pecking order) у кур. Курица ранга А клюет пищу первой, ранга В – второй и т.д., причем нарушения порядка клевания (например, попытка курицы ранга С клюнуть зерна раньше курицы ранга В) пресекаются клевком в голову или туловище нарушителя иерархии.

2.13.1. Доминирование и лидерство.

Особи разных рангов часто различаются по степени доступа к пище, укрытиям, партнерам для спаривания и другим ресурсам. В сообществе живых организмов в этом случае имеются доминирующие индивиды (доминанты) которые приобретают право действовать не считаясь с действиями партнера, имея преимущественный доступ к ресурсам. Доминирование может быть ограничено отношениями между двумя особями или распространено на всю биосоциальную систему. В последнем случае говорят о доминанте всей этой системы. Классический пример – вожак стаи низших обезьян (мартышек, макак, бабуинов), который присваивает лучшие пищевые ресурсы, имеет доступ ко всем самкам.

Помимо доминирования, на примере обезьяньего вожака можно проиллюстрировать и явление лидерства в биосоциальной системе. Лидер руководит передвижением (лидерство в наиболее буквальном смысле, от англ. lead – вести) и другими формами поведения членов биосоциальной системы. Управление передвижением группы может быть связано с “движениями намерения”, совершаемыми лидером (например, лидер птичьей стаи хлопает крыльями, собираясь взлететь). Эти движения воспринимаются остальными индивидами в биосоциальной системе и направляют их собственное поведение; лидер выступает как “водитель ритма” биосоциальной системы [Плюснин, 1990]. Лидерство во многих случаях (хотя и не всегда) связано с доминированием. Так, у гамадрилов, зеленых мартышек, макак и других обезьян вожак – не только доминант, но и лидер группы. В своей лидерской роли вожак ведет группу в пути, организует уход за детенышами, патрулирование территории, коллективную оборону от хищников или других групп. В ряде работ подчеркиваются также другие общественно полезные функции вожака у приматов, такие как доставание пищи, передвижение группы к местам ночлега и отдыха, сплочение группы как системы. Этот момент важен с биополитической точки зрения. Поскольку мы имеем общие с приматами гены, ответственные за формирование подобных типов поведения, можно надеяться на “природно”обусловленную эволюцию политических структур” в направлении большей заботы о судьбах и обустроенности существования граждан, заполняющих места в основании социальной пирамиды [Зуб, 1994].

У некоторых животных роль доминанта и лидера может относиться к разным особям (например, у копытных, у птиц). На водопое или при распределении пищи доминирует не та особь, которая ведет группу в пути как лидер. Доминант может идти в середине или даже последним в движущемся стаде – пример “разделения власти”, небезынтересный в политическом плане.

В ряде биосоциальных систем единого доминанта или лидера нет, ибо в отношении разных видов ресурсов доминируют (а в разных видах деятельности лидируют) разные особи. Так, у поилки с водой доминирует не та крыса, которая доминирует в плане доступа к особям противоположного пола. Возможно также временное ограничение доминирования. Например, в сообществе кошек одна кошка доминирует на данной тропе утром, другая вечером. Доминирование (лидерство) может быть ограничено сложным “регламентом поведения”. Иерархии получаются в этом случае расщепленными, многомерными, меняющимися от ситуации к ситуации. М. Вебер констатировал наличие многомерных иерархий и в человеческом обществе. Имеются, в частности, иерархии по богатству (противопоставление богатый–бедный), по власти, авторитету (противопоставление начальник–подчиненный), наконец, по престижу, общественному признанию заслуг (оппозиция заслуженный/почетный – без почетных званий). Эти иерархии близки к совпадению лишь в тоталитарных государствах.

2.13.2. Агонистические и гедонистические иерархии.

Сложность иерархии как биосоциального явления – и в различных механизмах ее формирования. Как у животных, так и в человеческом социуме различают [Masters, 1989]:

1) агонистические иерархии. Как показывает само название, социальные ранги в таких иерархиях определяются в ходе агонистического поведения индивидов – драк, состязаний и других видов конфликтов; вершину агонистической иерархии занимают особо сильные, агрессивные особи, индивиды с наиболее впечатляющими физическими данными (наибольший размер, вес) или иными характеристиками, свидетельствующими о возрасте, физической мощи, способности выдержать конкурентную борьбу и др. В некоторых случаях социальный ранг особи зависит от единственного признака, например, от величины черного пятна на подбородке у чижа или от размера гребня у петуха. Подобные внешние данные выступают как сигналы, позволяющие потенциальному противнику реалистично оценить вероятный результат возможного поединка. Таким путем снижается число реальных актов агрессии и достигается ритуализация иерархии доминирования;

2) гедонистические иерархии, основанные не на победах в драках и состязаниях, а на структуре внимания, складывающейся в биосоциальной системе. Даже самые слабые особи могут оказаться в центре внимания товарищей по биосоциальной системе и, тем самым, на вершине гедонистической иерархии, если они вызывают особый интерес у товарищей по группе, обладают ценной для них информацией и т.д. Как и в человеческом обществе, у обезьян доминирование и лидерство часто обеспечиваются не силой, а социальным опытом, способностью устанавливать дружеские связи и устойчивые коалиции с другими членами группы. Так, у шимпанзе самец может занять высокий социальный ранг именно благодаря поддержке других членов группы. Иерархия доминирования у верветок носит в основном гедонистический, а не агонистический характер, как следует из данных М.Т. МакГвайра с сотрудниками [Raleigh, McGuire, 1994]. Обезьяны пытаются обратить на себя внимание, производя максимальный шум (например, ударяя по пустым канистрам, [Дерягина, Бутовская, 1992], вырывая с корнем деревья и др. Подростки в человеческом обществе добиваются социального статуса не только через победы в драках (подростковая агрессия). Они также пытаются всячески “эпатировать публику”, создав тем самым структуру внимания, в которой им была бы обеспечена центральная роль. Исследования Р. Мастерса по президентским выборам в США свидетельствуют о том, что успеха добивается кандидат, чья мимика и жесты отражают отсутствие агрессивности, желание поддержать и ободрить людей, т.е. механизм доминирования в данной ситуации также в основном гедонистический.

Иерархии существуют в весьма широком эволюционном диапазоне – их находят даже у микроорганизмов . Иерархии регулируют доступ “менее ценной” части биосоциальной системы (низкоранговых особей) к ограниченным источникам ресурсов. Другая социальная функция иерархии – понижение уровня внутригрупповой агрессии за счет выработки правил мирного взаимодействия особей разных рангов: доминантов, субдоминантов, подчиненных.

2.13.3. Об иерархиях в человеческом обществе

Распространенность и эволюционноконсервативный характер феномена иерархии ставит под серьезное сомнение все те утопические проекты реорганизации человеческого общества, где люди предстают полностью уравненными по социальному рангу. В социологии и политологии хорошо известен “железный закон олигархии” Р. Михельса, гласящий, что даже партии и другие политические движения, стремящиеся к эгалитарным (раннехристианским, социалистическим, коммунистическим) целям и идеалам, формируют все более жесткие бюрократизирующиеся иерархии в процессе собственного развития и формирования стремящихся к замкнутости политических элит.

Явление доминирования в человеческом социуме не ограничивается только “личными” отношениями между людьми и их группами. В человеческом социуме происходит институционализация отношений доминированияподчинения, их закрепление как политической власти. Проблема власти – одна из стержневых проблем политологии. Р. Мастерс характеризует всю политику как сферу отношений доминирования, которые стремятся к созданию, поддержанию или изменению социальных правил. Власть базируется на отношениях доминированияподчинения. Понятие “власть” означает способность и право одних осуществлять свою волю в отношении других. В то же время власть как явление, и особенно политическая власть, наряду с биосоциальными предпосылками, включает в себя и весьма существенную социокультурную компоненту. В человеческом социуме появляются новые специфические ресурсы политического доминирования, из числа которых в нашу эпоху все более существенная роль отводится обладанию информацией. Впрочем, и в сообществах обезьян информация нередко служит важной предпосылкой по крайней мере временного ситуационного лидерства. Так, шимпанзе следуют за особью, знающей, где расположены кормушки с вкусными листьями [de Waal, 1996].

Культурно детерминированы характерные для человеческого общества символические атрибуты власти – от маршальского жезла до расположения кресел в зале заседания парламента или политбюро советских времен. Зарубежные эксперты легко выясняли политическую иерархию в СССР по тому, как политические деятели располагались в зале во время официальных мероприятий. Однако некоторая часть символики политической власти имеет и биосоциальные предпосылки. Например, облеченное властью лицо поднимается на высокую трибуну, монархи и диктаторы воздвигали себе в разные эпохи истории гигантские статуи; в то же время и в сообществах обезьян вожак стремится подчеркнуть свои большие размеры, занять возвышенное положение, в буквальном смысле “унизить” подчиненных особей, которые сами приуменьшают свой рост, принимают сгорбленнную позу, подставляются доминанту и др. Доминирование в человеческом обществе в большинстве случаев предполагает лидерство – управление поведением индивидов и групп и, в целом, политическими процессами в социуме. Отметим, что обратное утверждение не всегда верно. Лидер может и не быть доминантом, что мы особенно рельефно видим на примере рассмотренных выше частичных, лишенных привилегий и особого статуса, лидеров в первобытных группах и современных типах сетевых структур.

Понятие доминирования распространимо также на отношения между целыми политическими системами – например, между государствами на международной арене, где в каждую историческую эпоху складывается свой “баланс сил”. Как особи в сообществе обезьян, недоминирующие государства могут формировать коалиции, которые в целом становятся сильнее, чем государстводоминант.

2.13.4. Горизонтальные структуры

Обратимся теперь к горизонтальным (неиерархическим) структурам, существующим у различных форм живого наряду с иерархиями. Оба типа структур во многих биосоциальных системах постоянно взаимодействуют. Часто одна и та же биосоциальная система может быть рассмотрена в разных ракурсах: можно подчеркивать момент иерархичности, доминированияподчинения, а можно – наличие в системе горизонтальных отношений. Горизонтальные отношения связаны с различными формами взаимной поддержки, кооперации, афилиации, игры, ласок (груминга) и др. Поэтому горизонтальные структуры заслуживают также название “кооперативные структуры”. Горизонтальные структуры – “клубы” – характерны, например, для молодых животных многих видов. Подобные “молодежные клубы”, или “межсамцовые альянсы”, [Плюснин, 1990] у обезьян иногда поднимают бунт против доминанта, который, однако, в большинстве случаев легко усмиряется [McGuire, 1982].

Имеется известный параллелизм между горизонтальнокооперативным социальным проектом Кропоткина, основанным на децентрализованных сетях из разнообразных “групп и федераций всех размеров и рангов”, и биосоциальными системами общественных насекомых. В частности, муравьи строят свои муравейники без прорабов. У каждого в голове имеется в основном совпадающий план постройки, которая одновременно начинается во многих местах. Существует масса “избыточной рабочей силы”, которая устремляется туда, где работа и так продвигается наиболее успешно (принцип стигмэргии, от греч. stigme – побуждение и ergasia – работа).

Резюмируя все сказанное об иерархиях, можно подчеркнуть многоплановость, полиструктурность биосоциальных систем. Различным ситуациям соответствуют несовпадающие структуры отношений, лидеры, иерархия (или, возможно, отсутствие иерархии и горизонтальные отношения). Особого рассмотрения заслуживает тема применимости горизонтальных структур в человеческом обществе (см. главу 3).

Биосоциальные системы – объединения особей (в типичном случае – одного вида), в той или иной мере характеризующиеся афилиацией и кооперацией между ними. Способность формировать биосоциальные системы (биосоциальность) – весьма эволюционноконсервативное свойство живого. Существенным свойством биосоциальных систем является взаимное согласование поведения ее особей (социальная координация), которая осуществляется разными путями: 1) посредством подражания большинства индивидов лидерам; 2) путем локального контакта; 3) путем делокализованной передачи управляющей информации от особи к особи по эстафете; 4) за счет заполняющих биосоциальную систему диффузных стимуляторов (химических соединений, физических полей). К типичным свойствам большинства биосоциальных систем следует отнести также иерархию доминирования (с доминантом на вершине), хотя возможны и почти горизонтальные, уравнивающие социальные ранги, взаимоотношения.

Глава 3. Проблемы политологии и социальные технологии с биополитической точки зрения

Выше уже шла речь о приложении этологии и социобиологии к решению проблем политологии (например, проблемы власти). Данная глава посвящена избранным конкретным аспектам политики, которые могут быть интерпретированы с биополитических позиций. Учитывая многоуровневость человека, в каждом случае биополитический подход должен дополняться подходами социальных и гуманитарных дисциплин. В этом контексте будет также рассмотрен вклад биополитики в создание социальных технологий – разработок по улучшению взаимоотношений между людьми и их группами в социуме, а также по усовершенствованию различных социальных структур (научная лаборатория, учебный класс, группа по экомониторингу, коммерческое предприятие, государственный аппарат и др.).

3.1. Политическое лидерство и харизма

Политическое лидерство – важный конкретный случай лидерства вообще. Политический лидер способен изменять ход событий и политических процессов за счет мобилизации людей в направлении совместной деятельности для реализации определенных целей. Политическое лидерство представляет собой комплексное, во многом социокультурное, явление, изучаемое средствами политологии, политической социологии и ряда других социальных наук. Успех политического лидера зависит от его личных качеств, сложившейся политической ситуации, поведения подчиненных ему людей, средств осуществления власти и др.

Несмотря на социокультурную детерминацию, некоторые важные грани политического лидерства допускают биополитическую интерпретацию на базе его сопоставления со сходными явлениями в биосоциальных системах. Рассмотрим явление харизматического лидерства. Термин “харизма” (греч. charisma – благодать, дар божий) введен немецким социологом М. Вебером. Он означает особый тип лидерства, опирающийся не на традицию (это было бы традиционное лидерство) и не на закон, конституцию и др. (легитимное лидерство в классификации Вебера), а исключительно на особый дар лидера, способного очаровывать и влечь за собой массы людей. Харизма создает эмоциональный стимул к добровольному подчинению людей под контролем лидера, которому приписываются экстраординарные (магические, сверхъестественные, героические) качества личности. Харизма очевидным образом зависит от социокультурных факторов и во многих случаях имеет немаловажную духовную компоненту. Лишь некоторые из типов харизматического лидерства включают существенную биосоциальную составляющую. И в этой мере можно сравнивать харизму лидера в человеческом обществе с атрибутами вожака группы обезьян или иной биосоциальной системы. Известно, что харизматический лидер, если его власть не опирается на аппарат насилия, должен постоянно подкреплять свою харизму, демонстрировать свои экстраординарные способности. Этот факт допускает биополитическую интерпретацию – сходным образом статус доминанта в биосоциальной системе животных зависит от постоянной передачи ритуализированных сигналов доминирования подчиненным особям. Стремление “простых граждан” повиноваться “сильной личности” уподобляется, в рамках этой интерпретации, поведению подчиненных животных в биосоциальной системе. Эти подчиненные особи, хотя и имеют низкий статус, все же пользуются благами социального образа жизни, которых они лишаются при попытке перехода к существованию в одиночку, чреватому гибелью или невозможностью найти полового партнера.

Биополитик Р.Д. Мастерс говорит об особом чувстве “политического здоровья”, “физиологического комфорта”, “защищенности”, которые испытывают люди в непосредственной близости от харизматического лидера (А.Т. Зуб приводит в лекциях пример с Б.Н. Ельциным, чью машину окружали толпы народа во время его визита в Ленинград в 1990 г.). Единомышленники, поклонники стремятся приблизиться, даже прикоснуться к своему кумиру. Сам наделенный харизмой лидер тоже испытывает ответное чувство уверенности в себе, укрепляется в мысли, что он и вправду “избранник Божий”, когда “купается в массах”. Как не вспомнить здесь аналогичные опыты М.Т. МакГвайера [McGuire, 1982] с африканскими зелеными мартышкамиверветками, у которых доминант сохраняет присущий ему высокий уровень серотонина в сыворотке крови (это – нейрохимический критерий доминирования), только в том случае, если он постоянно видит подчинение себе со стороны других индивидов (особенно противоположного пола)? Предполагается значительный вклад в диалог “харизматический лидер – подчиненный” бессловесного общения – невербальной коммуникации (см. 3.2), включающий общие для всех приматов позы, жесты, мимику и, вероятно, также обонятельные сигналы доминирования и подчинения. Конечно, запахи как средства невербальной коммуникации исключаются в ситуации “общения через телеэкран”. Но тренированные политики умеют даже и в этой ситуации создавать иллюзию бликого физического, почти телесно ощутимого, контакта.

По наблюдениям Мастерса, только часть избирателей обращают преимущественное внимание на содержание речей кандидатов в президенты, другие же (особенно колеблющиеся избиратели) реагируют на невербальные стимулы. Как показали исследования [Sullivan, Masters, 1988], люди без принадлежности к определенной политической партии легко подпадали под влияние невербальных сигналов президента Рейгана и подсознательно игнорировали все то, что сообщали о нем СМИ. Во время президентских выборов 1992 года в США Мастерс выключал звук у телевизора и наблюдал за невербально воспринимаемым имиджем кандидатов. Клинтон с самого начала избирательной кампании казался победителем по невербальному имиджу. В этом заключена биополитическая проблема и определенная опасность для общества, так как чисто “биосоциальным путем” (несмотря на бесполезный и даже вредный характер политической платформы) на высокие посты в государстве могут проникнуть безответственные люди, способные ввергнуть страну в хаос, войну и т.д. Подобная опасность усиливается в тех случаях, когда нет сложившихся демократических традиций и развитого гражданского общества, а исход избирательных компаний решается в поединке между “сильными личностями”.

В состоянии тревоги, страха люди ищут защиту у сильного, поддерживающего и защищающего их лидера. В экспериментах Р. Мастерса и Б. Уэя испытуемым показывали змей или черепа (эволюционно древние стимулы страха). Вслед за этим те же испытуемые смотрели видеосюжеты с участием кандидатов в президенты США, отснятые на выборах разных лет. Встревоженные пугающими объектами, люди эмоционально тянулись только к одному из кандидатов – Клинтону. Мастерс напоминает в связи с этим, что рейтинг Клинтона возрос на 11 пунктов после террористического акта в Оклахоме. “Это механизм, который вызывает к жизни диктатуру и тоталитаризм. Когда страх выходит изпод контроля, мы готовы… отдать все ради безопасности” (Masters, цит. по. [McDonald, 1996, P. A14]). Как и у других приматов, жесты политиков и государственных деятелей являются также поводом для успокаивающих ритуалов, которые придают подчиненным уверенность и облегчают достижение социального единства.

Рассматривая политическое лидерство с учетом данных этологии, биополитики обращают внимание, например, на взаимоотношение “лидер – подчиненный” в экстремальных ситуациях – войны, революции и их подготовка. Сравнивая человеческий социум с группой шимпанзе и даже с птичьей стаей, Мастерс подчеркивал, что организационная деятельность лидеров революции есть аналог “движения намерения” (см. 2.5), которому повинуются массы, находящиеся на стадии “лихорадки и готовности к действию”.

Как было указано выше, только некоторые из типов “харизмы” могут быть интерпретированы с биосоциальных позиций. Соответствующую группу политических деятелей, опирающихся в первую очередь на невербальные, “обезьяньи” стимулы, можно несколько огрубленно назвать “биосоциальные лидеры”. Они воспринимаются своими поклонниками (избирателями в ходе предвыборных компаний) в основном зрительно (жесты, телодвижения, позы), а не на слух. Говоря языком психологии восприятия, речь идет о визуальной (зрительной) модальности восприятия, а акустическая (слуховая) модальность отступает на задний план, как и рациональное содержание политической программы лидера, который может нести откровенный вздор, но остается “обаятельным и привлекательным”. В ход идут динамичные жесты, мимика, позы (например, взгляд поверх аудитории – общий для приматов сигнал доминирования). “Биосоциальные лидеры” могут использовать также кинэстетическую модальность, когда даже на расстоянии лидер создает впечатление непосредственного физического контакта с аудиторией, для чего служат разного рода придыхания, паузы в речи и т.д.

“Биосоциальные лидеры” вполне компетентны в роли руководителей малых групп калибра сообщества шимпанзе или группы охотниковсобирателей, однако их переход к роли политических лидеров гигантских сообществ людей типа современных государств чреват негативными последствиями, если только они не приовлекают себе в помощь (и умело используют) компетентных профессионаловэкспертов, не обладающих харизмой, но компенсирующих недостаток политической компетентности “биосоциальных лидеров”.

В противоположность “биосоциальным лидерам”, несомненно меньший вклад биосоциальной составляющей имеется у лидеров типа политических учителей. Биосоциальная составляющая взаимоотношений с другими людьми может работать против них. Они не демонстрируют доминантные позы и жесты и даже сигнализируют о своем подчиненном ранге (по обезьяньим понятиям). Но подобные политические деятели опираются на вербальные средства коммуникации, соответственно на акустическую модальность восприятия. Их телодвижения и жесты статичны, часто сведены до минимума и отражают лишь уважение к аудитории (например, рука удерживается на уровне груди во время доклада). “Политические учителя” черпают свой авторитет из достоинств предлагаемых ими политических программ, они часто не столько лидеры, сколько пророки. Из деятелей современности к типу “политических учителей” близок академик А.Д. Сахаров.

3.2. Невербальная коммуникация в человеческом обществе и ее биополитическое значение

От роли телодвижений и жестов в судьбе “биосоциальных лидеров” естественно перейти к значению невербальной коммуникации вообще (в конце подраздела мы еще вернемся к харизме политического лидера). Невербальная коммуникация в человеческом обществе включает все формы передачи информации без помощи языка. Невербальная коммуникация уподобляет человеческий социум сообществам других живых организмов, где это единственный способ коммуникации, за вычетом только человекообразных обезьян с зачаточными формами вербального языка (довербальная коммуникация). Однако в человеческом социуме невербальная коммуникация сосуществует с вербальной и находится под сильным влиянием последней, что следует признать спецификой человека.

Невербальная коммуникация у человека (см. 2.5) отвечает, по крайней мере, за 55% сообщений, передаваемых при контактах между людьми; особенно весом ее вклад в выяснение межличностных отношений. Так, женщина может послать мужчине убийственный взгляд, и он четко выразит ее отношение, даже если она не раскрывает рта. Не менее важна невербальная коммуникация и в политических ситуациях – при общении между лидером и его сторонниками (о чем уже шла речь выше), между людьми в возбужденной толпе, во время избирательных компаний. Исследования невербальной коммуникации у человека – предмет не только биополитики, но и специальных дисциплин (кинезика, проксимика и др.). Невербальную коммуникацию можно классифицировать:

• по каналам передачи сообщения;

• по типу передаваемой информации;

• по происхождению невербальных сигналов (врожденные или приобретенные; культурно обусловленные или общие для всех культур в человеческом обществе; специфические только для вида Homo sapiens или общие для всех приматов.

Способы невербальной коммуникации включают телодвижения, жесты, мимику, позы; интонации голоса, всякого рода придыхания и паузы в речи; повидимому, также химические стимулы (характерный запах пота испуганных людей) и, возможно, физические поля.

К типовым сообщениям, передаваемым в процессе невербальной коммуникации, относятся:

1) доминирование или подчинение. Так, для доминирующего рукопожатия характерна ладонь, развернутая вниз, для подчиненного – развернутая вверх. Улыбка мартышки (молчаливое открывание округленного рта) представляет сигнал подчинения. Человеческая улыбка возникает в различных ситуациях и имеет много оттенков, но подчинительная улыбка входит в репертуар политических деятелей, например она появлялась на лице М.С. Горбачева. По данным Р.Д. Мастерса, победу на президентских выборах в США далеко не всегда одерживает кандидат, который демонстрирует общую для приматов позу и мимику доминирования (поднятые брови, оскаленные зубы, вскинутая вверх голова). Успеха может добиться и кандидат, допускающий позу и мимику подчинения (опущенные брови, загнутые вниз углы рта, опущенная голова). Иначе говоря, люди подсознательно разделяют биосоциальное доминирование и политическое лидерство;

2) право на территорию (так, целый комплекс невербальных сигналов посылается в адрес человека, пытающегося слишком приблизиться к другому человеку и вторгнуться в его интимное пространство). Другой пример: закинутая на подлокотник стула нога говорит о праве человека на обладание этим стулом;

3) ухаживание, сексуальный интерес или, напротив, безразличие, неприязнь. Так, мужчина при виде понравившейся женщины поправляет галстук, более вызывающие формы невербальной коммуникации – закладывание больших пальцев рук за ремень, расширение зрачков глаз, постановка ноги носком в ее сторону. В целом, сильный пол в довольно большой мере сохранил обезьяний ритуал ухаживания;

4) радость, счастье. Эволюционноконсервативные варианты невербальной коммуникации – улыбка и смех; их конкретное значение, однако, претерпевало значительные и многократные перемены в ходе эволюции от мартышек до Homo sapiens;

5) страх. Из многих аспектов этого, невербально передаваемого, эмоционального состояния отметим характерное для детей прикусывание засунутых в рот кончиков пальцев. Из истории нам известны карикатуры на политиков, застигнутых в момент сильного испуга (например, канцлера Меттерниха во время восстания 1848 года). Даже люди с сильно выраженной способностью к самообладанию демонстрируют, по крайней мере, микросигналы страха (например, повышенную потливость). Заметные для окружающих невербальные сигналы страха в большинстве случаев весьма нежелательны для репутации политических лидеров. Политические лидеры выражают чувство страха, глядя вниз, совершая быстрые, отрывистые движения или как бы застывая на месте. Р. Мастерс полагает, что гримасы страха могут отнять у кандидата на политический пост всякие шансы на успех. Так произошло с Уолтером Мондейлом во время президентских выборов 1984 года, закончившихся для него неудачей;

6) гнев, раздражение. Интересно, что многие варианты этого типа невербальных сигналов имеют аналоги у всех приматов. Например, “молчаливый пронизывающий взгляд изпод нахмуренных бровей” есть человеческий вариант встречающегося у разных приматов угрожающего сигнала “с широко раскрытыми глазами и щелевидно сжатым ртом” (мартышки, например, отличаются от человека при производстве этого сигнала только тем, что не хмурят бровей; их хмурят шимпанзе, а павианы, напротив, высоко поднимают). П. Майер утверждает в своих работах гомологичность (эволюционное родство) агрессии и других форм агонистического (связанного с конфликтами) поведения животных и человека, например разного рода угрожающих демонстраций в животных сообществах и человеческом социуме. Пример такой демонстрации – сигнал, состоящий в раскрытии рта и оскаливании зубов. “Ровный ряд крупных, белых, блестящих зубов воздействует на наше подсознание. Во рту противника они вызывают уважение, во рту приятного нам человека – усиливают расположение к нему” [Дольник, 1996. C. 208];

7) интерес. Один из характерных невербальных сигналов у людей и некоторых животных (на что обратил внимание еще Ч. Дарвин) – наклон головы вбок, обычно влево. Однако такой наклон головы может рассматриваться (в сочетании с нежным выражением лица) и как элемент материнского поведения. В таком варианте он неприемлем для политиков, от которых ожидается мужественная суровость, и стоит им многих голосов избирателей, например в США;

8) обман. Многие социобиологи спорят над вопросом: зачем в эволюции сохранились невербальные сигналы, говорящие об обмане партнера? Казалось бы, в этом случае было бы лучше лишить партнера (конкурента, противника) всякой информации об истинных намерениях обманывающего индивида... Так или иначе, человек имеет целый “букет” сигналов обмана, которые выдают говорящего неправду. Одни из этих сигналов (скажем, прикрывание рукой рта, потирание века) сравнительно легко устранимы усилием воли, а другие – так называемые микросигналы (расширение или сужение зрачков, испарина на лбу, румянец на щеках и др.) требуют длительной тренировки, профессионально необходимой для некоторых людей (политики, журналисты, телекомментаторы и др.).

Человек имеет врожденную способность правильно интерпретировать многие из невербальных сигналов, которые общи не только у различных культур человеческого общества, но и в принципе соответствуют сигналам человекообразных обезьян. Иначе говоря, их происхождение следует связывать по крайней мере со стадией общего предка человекообразных обезьян (и человека), жившего более 20 млн. лет тому назад.

Подчеркнем, однако, что наряду с эволюционноконсервативной компонентой невербальной коммуникации, наблюдаемой даже у слепоглухонемых от рождения детей (улыбка, смех, наморщивание лба, топанье ногой и др.), имеется и ее весьма важная составляющая, формирующаяся под специфическим культурным влиянием. Некоторые невербальные сигналы (например, многие жесты) можно считать целиком продуктом человеческой культуры. Поэтому имеется значительная разница в значении целого ряда жестов в разных странах. Например, кольцо из большого и указательного пальца означает “все О.К.” в Америке, “0” или “ничего” во Франции и “деньги” в Японии.

Даже у эволюционноконсервативных сигналов влияние культуры нередко меняет или полностью обращает их первоначальный смысл. Это наглядно видно на примере эволюции улыбки (которая, первоначально в эволюции приматов означает подчинение, далее – сигнал примирения и буфер агрессии) и смеха (который первоначально сигнализировал об угрозе нападения, далее, у высших приматов, об игровой, несерьезной угрозе, мол, “давай пободаемся!”).

Тем не менее, еще раз подчеркнем, что некоторые невербальные сигналы универсальны в своей основе у всех людей и встречаются у прочих приматов. К таким сигналам принадлежат важные для феномена харизматического лидерства выражения лица, свидетельствующие об отсутствии угрожающего поведения, способности владеть ситуацией, желании оказать поддержку другим людям.

А.Г. Козинцев (1999) обратил внимание на три в разной степени эволюционноконсервативные поведенческие реакции человека – смех, плач и зевоту. Зевота присуща всем млекопитающим, смех имеет эволюционных предшественников у приматов, плач – уникален для гоминид (если не считать иные по происхождению и функции “крокодиловы слезы”). Несмотря на все различия, все три поведенческие реакции входят в репертуар невербальной коммуникации Homo sapiens, более того, обладают заразительностью для окружающих (являются сильными социальными релизерами) и на время приостанавливают речевое общение. Смех, плач и зевота стали механизмами защиты против стресса, вызываемого речью и культурой. В определенной мере заразительность (функция социального релизера) присуща и улыбке, особенно если это улыбка политического лидера. Как показал Мастерс в своих исследованиях, наблюдение за улыбающимся лицом активирует мышцу (зигомат) около нашего рта, и это заставляет нас, в свою очередь, улыбнуться.

3.3. Этноцентризм и межэтнические конфликты. Индоктринирование

Проблематика межнациональных, межрасовых и вообще межэтнических отношений привлекает внимание многих биополитиков и социобиологов. Спектр племен, наций, рас в человеческом социуме – несомненный аналог более широкого спектра планетарного разнообразия биологических видов; межэтнические взаимоотношения есть, по сути, частный случай отношений в рамках биоразнообразия.

Широкий интерес к проблеме этноконфликтов не удивителен. Мир на пороге третьего тысячелетия был потрясен эскалацией кровавых этноконфликтов. Вспомним Чечню, Абхазию, Югославию, Афганистан. Вспомним террористические акты в США 11 сентября 2001 года и их последствия. В мире существуют неорасизм, антисемитизм. Международное беспокойство вызывает, например, обилис сайтов расистского содержания в Интернете. Несмотря на очевидное влияние социокультурных факторов, проблематика межэтнических взаимоотношений во многих отношениях находится также в орбите биополитики. Предварительно определим понятия.

Этноцентризм (от греч. ethnos – народность, племя и kentron – центр, середина) – избирательное отношение к представителям “своего” этноса (нации, народности, племени). Этноцентризм часто сочетается с ксенофобией (греч. xenos – чужой; fobos – страх) – неприятием чужих и предполагает культивируемые с раннего детства этнические предрассудки – неоправданно негативные установки по отношению к группе (в данном случае – национальности, племени, расе) и отдельным ее членам.

И. АйбльАйбесфельдт и другие ученые социобиологической и биополитической направленности связывают этноцентризм с территориальным поведением человека на групповом уровне, с межгрупповой изоляцией. Как и у животных, территориальное поведение связано с консолидацией группы как (био)социальной системы, распознаванием “своих” и “чужих”, против которых направлено агонистическое поведение. Таким образом, предпосылкой этноцентризма является внутригрупповая афилиация, приводящая к разделению мира на “своих” и “чужих”, “нас” и “их”. В ходе эволюции социального поведения возникают внутренне консолидированные и отчужденные от соседей социальные группы. Таким образом, этноцентризм формируется в индивидуальном развитии как производное особого отношения (афилиации) к своей семье, т.е. родственного альтруизма. Недаром свою страну называют “родина”, “отчизна” (тот же смысл имеет англ. fatherland, нем. Vaterland – земля отцов), а слово “патриот” происходит от лат. pater, греч. pateros – отец. Так в больших коллективах стимулируются чувства, характерные для малых групп, семей. “Семейные отношения” в рамках одного государства поддерживаются путем ритуалов, например, дней поминания предков (“дзяды” в Беларуси и др.). Этот ракурс, несомненно, важен для понимания межэтнических конфликтов.

Немаловажная роль в развитии межгрупповой изоляции и даже агрессии отводится характерным для многих животных межсамцовым альянсам, в случае первобытных групп Homo sapiens речь шла о союзах взрослых мужчин одного племени. Консолидация групп и их воинственность по отношению к соседям обусловливалась, помимо прочих факторов, также “синдромом свирепых мужчинвоинов”, которые любят драться. Помимо этого, женщины в тех же группах предпочитают мужчин, готовых воевать ради них [van der Deenen, 1998]. Воинская доблесть как мотив переплеталась с более прагматическими мотивами, вытекающими из борьбы за ресурсы с конкурирующими группами. Войны с соседями велись ради приобретения женщин, скота и др. Таким образом, с мотивационной точки зрения межгрупповая агрессия имела смешанный характер (см. классификацию агрессии в 2.6.1) – включала как “агрессию ради агрессии”, так и инструментальную агрессию. Подобное положение сохраняется и в современных войнах, мятежах и других конфликтах политически организованных групп, когда солдаты (боевики, наемники) могут быть в основном мотивированы не враждебностью к противнику, а финансовым или моральным вознаграждением.

Роль биополитических факторов не умаляет значения социокультурных факторов в формировании групповых, племенных, этнических стереотипов. Как продемонстрировано в работах Б.Ф. Поршнева и ЛевиСтросса, уже в первобытном обществе под разделение людей на соплеменников и чужаков подводилась существенная культурная мифологическая база. “Своей” группе часто отводилась роль хранительницы мирового порядка, в то время как все остальные группы были средоточием хаоса. Первобытная ксенофобия сочетала два идейных компонента – представление о своем превосходстве и исключительности и убеждение, что во всех несчастьях повинно колдовство чужаков.

Для биополитики важно выяснение конкретных механизмов распознавания “своих” и “чужих”. Эти механизмы имеют стереотипную природу. Уже бактерия классифицирует химические компоненты среды на две категории – атрактанты (полезные вещества) и репелленты (вредные вещества) и, соответственно, реализует две стереотипные поведенческие реакции. Стереотипы экономят живым существам на разных уровнях биологической эволюции время и энергию на обработку информации. Лоренц подчеркивал, что гуси уже в молодом возрасте знают, что все рыжее, большое и пушистое очень опасно. Стереотипы позволяют быстро, по немногим решающим критериям распознать друга и врага, товарища по группе и постороннего, они упрощают мир и вызывают чувство уверенности. И в человеческом обществе стереотипные убеждения и базирующиеся на них предрассудки (национальные, расовые, а также половые и классовые) взаимосвязаны с особенностями нашего мышления, стремящегося “сводить сложное к простому” в конечном счете с работой мозга как “органа мышления”. Значительный биополитический интерес представляют опознавательные маркеры – те, обычно немногие, признаки, по которым индивид опознает “своих”, отличая ото всех остальных представителей своего вида (в данном случае Homo sapiens). В человеческом обществе нередка ситуация, когда распознавание, например, этнической принадлежности человека производится подсознательно, и даже соответствующий стиль поведения возникает раньше, чем индивид осознает: перед ним соотечественник! (или, наоборот: чужак! негр! и др.) [Masters et al., 1991; Frey, 1998] предлагали испытуемым американцам видеозаписи речей американских, французских и немецких политических деятелей. В основной серии экспериментов звук выключали, и испытуемые не знали, к какой национальности принадлежит тот или иной политик. Затем по нескольким шкалам, в том числе по “эмоциональному барометру”, где 100 баллов – максимальная любовь, 0 – полная вражда, 50 – безразличие, оценивали эмоциональное отношение испытуемых американцев к этим политикам. Выяснилось, что в целом положительно (чуть больше 50 баллов) американцы отнеслись только к своим соотечественникам; к французам и особенно немцам американцы подсознательно отнеслись более негативно. Американцы казались американским испытуемым более “интеллигентными”, “компетентными” и “сильными”, чем их французские и немецкие коллеги. Французские политики представлялись американцам “сопереживающими”, “энергичными”, “оптимистичными”, а немецкие – “скучными”, “некрасивыми”, “холодными”. Для создания этого впечатления было достаточно 10 секунд просмотра видеозаписей. В другом эксперименте, проведенном с немецкими испытуемыми, отношение к предложенным 45 политическим лидерам из 16 стран сформировалось в течение 1/4 секунды! Характерно, что когда в эксперименте Мастерса и др. с американскими испытуемыми включили звук (и стало возможным сознательное восприятие национальной принадлежности), американцы резко улучшили свое отношение к чужестранцам.

Опознавательные маркеры можно подразделить на:

– первичные маркеры, роднящие человека с другими живыми существами, такие как запах, внешность, голос (по этим критериям узнают друг друга новорожденный младенец и мать), а также биохимические критерии, например, комплексы гистосовместимости;

– вторичные, культурно обусловленные, символические опознавательные маркеры: язык, диалект, акцент; одежда, стиль, манера поведения; наконец, паспорт, униформа, национальный флаг.

Чем больше маркеров совпадают у двух групп, тем по большему числу параметров возможно объединение в одну группу, тем сильнее афилиация. Можно вычленить следующие уровни общности людей (типы идентификации): 1) родство (люди чувствуют себя потомками одного предка); 2) фенотипическое сходство (видимое сходство черт лица или телосложения, стиля движений); 3) предварительное знакомство (многократная демнстрация испытуемому фотографии симпатичного человека усиливает расположение к нему); 4) общность языка; 5) общность религии; 6) общность территории (людей объединяет место жительства). Племена, до сих пор сохраняющие первобытный уклад (без централизованного правительства), состоят из групп, сочетающих все уровни идентификации: единые для всех диалект языка, религия и территория дополняются верой в общего предка и видимым на глаз физическим сходством. Неудивительно, что многие из таких племен характеризуются интенсивной кооперацией внутри каждой группы и межгрупповой враждой. В то же время население многонациональных, многоязыковых империй (например, АвстроВенгрии) было объединено практически только общей территорией, что обусловливало неустойчивость подобных политических образований [Masters, 1998].

Этноцентризм и этнические предрассудки являются, по данным французского психолога Пиаже, нашедшим отражение в работах В. Теннесмана, Р. Мастерса, Ф. Солтера и других биополитиков, результатом следующих основных стадий индивидуального развития ребенка:

– первоначально ребенок классифицирует мир на “родичей”, которых любит, и всех остальных, которых побаивается. Недоверие к “чужим” и поиск защиты у матери наблюдаются у младенцев в возрасте шести месяцев;

– с 6 до 12 лет формируется этническое самосознание – “неродичи” подразделяются на “соотечественников” и “чужаков” (иностранцев);

– после 12 лет возникает компенсаторное понимание того, что чужестранцы – тоже люди, что их нравы и язык можно и должно уважать (для 3го этапа необходимо культурное влияние интернационального или космополитического толка).

Вторая фаза развития этнических предрассудков в жизни ребенка (6–12 лет) протекает наподобие того, что этологи называют импринтингом (см. 2.3). Предполагается, что в развитии ребенка имеется чувствительный период, в который он идентифицирует определенный внешний вид с “соотечественником”, а другой комплекс черт – с “чужаком”. Проводя аналогию между формированием этнических стереотипов и импринтингом у животных, биополитики подходят к проблеме индоктринирования в человеческом обществе. Индоктринирование понимается как сознательное, целенаправленное внушение политических идей, ценностей, символики, норм поведения группам людей. По существу, речь идет об “идеологической обработке” людей в широком смысле этого слова. Индоктринирование предполагает вмешательство специальных людей (шаманов, жрецов и др.) и/или официальных организаций. Этим индоктринирование отличается от неформальной политической социализации, предполагающей спонтанное восприятие и освоение имеющихся в обществе политических идей и ценностей.

Путем индоктринирования людям можно внушить разнообразные идеи и системы ценностей – от христианского вероучения до марксизма, однако, независимо от конкретной идеологии, индоктринирование представляет эффективное средство консолидации людей в группы, мотивации их к тем или иным совместным действиям. И. АйбльАйбесфельдт полагает, что индоктринирование частично зависит от тех же нейрофизиологических механизмов (в частности, тех же нейротрансмиттеров), которые обусловливают привязанность ребенка к своей семье. Люди следуют за флагом аналогично тому, как гусенок в эксперименте по импринтингу следует за мячиком (считая, что это его мама).

Идеи, внедряемые путем индокринирования, приобретают характер идеологии – системы установок, идей и ценностей, отражающих отношение к действительности, интересы, цели, умонастроения людей, классов, партий, субъектов политики и власти тех или иных эпох, поколений, общественных движений и т.д. Эффективность идеологий связана с тем, насколько успешно они выполняют следующие функции, в значительной мере связанные с биополитикой:

а) идеологии организуют человеческое мышление и расставляют в нем приоритеты, так как содержат или подразумевают четкую теорию, объясняющую внешний мир и жизнь самого человека в социуме;

б) идеологии повышают уважение человека к самому себе, показывают ему, что его жизнь имеет смысл и цель, поскольку в их состав входит та или иная социальная и политическая программа (в случае этноцентрических идеологий – представление об исключительном месте данной нации или иного этноса на международной политической арене), причем от сторонников идеологии ожидается не только ее признание, но и практическая деятельности по ее реализации;

в) идеологии дают человеку ясные критерии для опознания “своих” и “чужих” (в общем случае это не обязательно этнические признаки – так, коммунисты дробили людей на пролетариат, “гегемон революции”, и буржуазию, враждебный революции класс);

г) идеологии дают выход агрессивному потенциалу людей, поскольку обычно подчеркивают необходимость борьбы для достижения заявленных в этих идеологиях целей;

д) идеологии используют в своих ритуалах и символах архаичные элементы, связанные с теми или иными эволюционноконсервативными гранями индивидуальной или социальной жизни и мышления человека (ряд идеологий берет на вооружение фаллические символы, сюжеты, связанные с материнством, ритуальные трапезы, напоминающие о коллективном поеданиитрофеев первобытной охоты);

е) наконец, идеологии приводят своих сторонников в приятное эмоциональное и физиологическое состояние (нейрофизиологический гомеостаз, [McGuire et al., 1998]).

Выше приводились различные опознавательные маркеры “своих” в противовес “чужакам”. Некоторые из этих маркеров могут быть объектом политического манипулирования с целью усилить индоктринирование людей в плане этнической (или, скажем, классовой – в идеологиях типа марксизма) идентификации. Можно менять в нужную сторону прическу и цвет волос, даже форму носа, не говоря уже о сравнительно легко изменяемых культурных маркерах типа стиля одежды или социальных привычек, чтобы, действуя на подсознание людей и их эволюционноконсервативные грани поведения, доказать: Я – свой! Я ваш (старший) брат! Такое индоктринирование с манипулированием маркерами важно для успеха политического лидера или целой элиты .

Именно индоктринирование, по мысли ряда социобиологов (занятых проблемами человеческого общества) и биополитиков, отвечает за распространение социального поведения и эмоционального отношения к “своим” и “чужим”, первоначально характерного для малых групп родичей, на большие, анонимные политические системы типа национальных государств. Индоктринирование как бы обусловливает фиктивное родство между представителями одного этноса, гражданами одного государства, даже не имеющими общих генов “пролетариями всех стран”, растормаживая первобытные (и даже эволюционно древние, унаследованные от животных) чувства принадлежности к группе “родичей”, готовности защитить эту группу от “чужаков”. Тем не менее, многие биополитики сомневаются, что мы обязаны этнокофликтами только некритическому восприятию индоктринированных нам идей. Есть работы о важной роли также чисто прагматических соображений в консолидации людей вокруг тех или иных знамен, в том числе национальных.

Знания о биосоциальных корнях этноцентризма помогают в разработке социальных технологий, направленных на его преодоление. Одна из возможных социальных технологий заключается в том, чтобы подать “чужака” как “своего” – разрушив базу для формирования этнических предрассудков и самого этноцентризма. Для этой цели необходимо культивирование детских и юношеских межнациональных контактов с выработкой дружественных стереотипов в отношении традиционно недружественных национальностей (например, у греков по отношению к туркам, и наоборот). Возможен, например, временный обмен детьми возраста предполагаемого “импринтинга” (6–12 лет) между двумя нациями с поселением их в семьях принимающей страны. А. ВлавианосАрванитис пытается достичь того же эффекта с помощью интернациональных БиосОлимпиад, мирных состязаний в различных видах деятельности с заключением перемирий на период Олимпиады во всех “горячих точках” мира. Конечно, инициатива президента БИО преследует и немало других позитивных целей, связанных с биокультурной стороной биополитики, воспитанием людей планеты в духе уважения к многообразию национальностей и многообразию форм живого. Определенные надежды в плане снятия национальных предрассудков возлагаются и на средства массовой информации, в той мере, в какой они становятся ныне все более глобальными. Независимо от местных интересов, современные СМИ во многих случаях индоктринируют людей в направлении ослабления барьеров между этническими группами и локальными культурами.

Поскольку индоктринирование касается не только воспитания этнического самосознания и во многих случаях ксенофобии, но и других сторон мировоззрения, например представления о необходимости иерархической социальной структуры, биополитик С. Петерсон предложил вмешаться в процесс индоктринирования и направить “импринтинг” в сторону стимуляции духа социального равенства и активного участия каждого в политической жизни общества. В этом случае есть реальная надежда, что дети станут демократическими личностями.

Территориальное поведение и у животных, и у людей может быть сопряжено с агрессией или ограничиться избеганием чужих. Последнее представляет собой наиболее мирный вариант территориального поведения, преобладающий у многих животных, например у сурков. Учитывая, что “худой мир лучше доброй ссоры”, люди, группы, нации могли бы рационально подойти к выработке оптимальных дистанций, позволяющих чувствовать себя в изоляции, без мешающего присутствия “других” и в то же время создавать предпосылки для контакта с этими “другими” по мере потребности.

Целесообразно с биополитической точки зрения также поставить вопрос о создании “буферных зон” между целыми нациями, государствами. Почему, например, не объявить спорные Фолклендские (Мальвинские) острова, изза которых шла война в 1982 году, зоной взаимопонимания аргентинцев и англичан? (Напомним в порядке сопоставления о зонах контакта, имеющихся в пределах взаимоперекрывающихся территорий у многих грызунов.)

Данные и концепции этологии и социобиологии оказываются полезными при исследовании различных граней политического поведения и создания соответствующих социальных технологий. В настоящем разделе это было проиллюстрировано на примере: 1) притягательной силы политических лидеров (харизмы), которая в значительной мере зависит от биосоциальных (“обезьяньих”) сигналов доминирования и подчинения; 2) невербальной коммуникации (общения без слов), посредством которой передаются такие политически важные сообщения, как сигналы доминирования, обладания территорией, интереса и др.; 3) этноцентризма и этнических конфликтов, которые связаны с эволюционноконсервативным свойством различных живых организмов делить других индивидов на “своих” и “чужих”; 4) индоктринирования, впечатывания в мозг людей некритически воспринимаемых идеологий, что также имеет эволюционноконсервативную грань, поскольку опирается на внутригрупповую афилиацию, межгрупповую изоляцию и, вероятно, на аналоги импринтинга в человеческом обществе.

3.4. Проблемы бюрократии и биополитика

Биополитики вносят свою лепту в критику бюрократии, причем бюрократические организации рассматриваются по контрасту с изначально первобытной организацией человеческого социума, для которой (см. главу 1) характерны эгалитаризм и отсутствие жесткой иерархии (нет единого начальника, “босса”), отсутствие узкой специализации (все умеют все), наконец, неформальный, сугубо личностный, стиль отношения между людьми. Когда русский путешественник и этнограф Н.Н. МиклухоМаклай спрашивал у папуасов, кто у них вождь, каждый взрослый мужчина указывал на себя. Сообщества наших ближайших эволюционных “родичей” – человекообразных обезьян (шимпанзе, бонобо) – также характеризуются смягченной иерархией и преобладанием кооперативных горизонтальных отношений (см. выше).

В противоположность этому, бюрократия означает централизованную иерархию, узкую специализацию каждого ее представителя (“колесика и винтика единого механизма”), наконец, детерминацию отношений между людьми официальным статусом и должностными инструкциями (мы – коллеги, а не друзья!).

Специально бюрократии посвящены работы немецкого биосоциолога и биополитика Х. Флора [Flohr, 1986], а также сборник “Biology and Bureaucracy” [White, Losco, 1986]. Бюрократия опирается на эволюционно древнюю тенденцию к формированию иерархий доминирования, характерных для разнообразных форм живого, однако не учитывает других, также эволюционно древних тенденций поведения и потому представляется неестественной формой организационной структуры. Бюрократия и бюрократы часто создают ситуации, в которых у нас, мягко говоря, не возникают положительные чувства, так как мы эволюционно предрасположены к жизни в небольших группах, объединенных личными связями и отношениями взаимопомощи и кооперации. Бюрократия часто вызывает у людей стресс, чувство гнева и беспомощности, в силу следующих ее черт:

• обезличенное отношение к людям (не личности, а “клиенты”);

• неуважение к частной и интимной сферам индивида;

• наделение властью людей некомпетентных и не внушающих доверия;

• необходимость безропотного повиновения.

Помимо всего этого, бюрократическая организация, закрепляя за каждым его узкий участок ответственности, снижает интерес к работе у людей, которые когдато жили в условиях первобытной “команды”, решавшей жизненно важные для всех и каждого задачи. Живущий поныне в первобытных условиях эскимос, в отличие от клерка из бюрократической конторы, никогда не пожалуется: “Охота на тюленей – пустая трата времени. Я хотел бы более интересную и значимую работу”.

Итак, бюрократия, при всех своих достоинствах в ряде ситуаций, в которых она остается “структурой выбора” (крайний пример в пользу бюрократии – армия), представляет собой достаточно жесткую “социальную клетку”, обитатели которой получают гарантированный “корм” (жалование и др.) ценой потери многих граней своей свободы.

В наши дни эти негативные стороны бюрократии обусловливают в ряде случаев волокиту и некомпетентность в принятии решений и внедрении тех или иных инноваций, а также потерю эффективности работы в условиях нестабильной, меняющейся ситуации или при использовании сложных технологий. Последнее обстоятельство особенно важно в новаторских отраслях, характерных для второй половины ХХ века (аэрокосмическая промышленность, компьютерные технологии, биотехнологии).

Примерно с середины ХХ века в рамках теории менеджмента оформляется так называемая “школа человеческих отношений”, которая настаивает на необходимости учета неформальных контактов людей (личных симпатий, неформальных – не предписанных должностными инструкциями – отношений лидерства и подчинения) с целью создания новых стимулов к эффективной работе в организации. Представители этого направления в менеджменте исходили из предрасположенности людей к жизни в малых группах с персонализированными взаимоотношениями людей. Д. МакГрегор и другие ученые из “школы человеческих отношений” отмечали, что фундаментальной потребностью людей является участие в общем деле. МакГрегор назвал свои представления о менеджменте “теорией Y”, в противоположность господствовавшим взглядам о людях как ленивых, жадных и эгоистичных существах (теория Х, из которой исходили при обосновании необходимости бюрократиии). В дальнейшем была создана более комплексная, но также учитывающая неформальные группы “теория Z”.

Эти теоретические предпосылки были практически реализованы при создании небюрократических организаций (их называют также адаптивными, или органическими, структурами). Подобные структуры функционируют наиболее успешно именно в тех условиях, когда бюрократические организации не справляются со своими задачами. Так, в компьютерной индустрии США (и ряда других стран) переход части предприятий к небюрократическим организационным структурам диктовался прежде всего необходимостью адекватно реагировать на постоянно меняющуюся коммерческую и технологическую ситуацию, решать невероятно сложные и нечетко сформулированные задачи, требующие не беспрекословного подчинения боссу и узкой специализации, а работы в стиле единой творческой команды. Небюрократические организации при своем логическом развитии приводят к идее создания так называемого сетевого общества, которое мы рассмотрим в следующем подразделе.

3.5. Сетевые структуры: социальная технология на базе биополитики

3.5.1. Общие моменты

Современное общество включает организации разных типов – как бюрократические, так и небюрократические. Однако новым “знамением времени” можно считать сетевые формы организаций. Сетевые структуры носят композитный (составной) характер: они могут содержать внутри себя структуры или “куски” структур различных типов. Весьма подходящими являются небюрократические структуры, но вполне возможны и бюрократические “вкрапления”. Сам термин “сетевые структуры” не вполне точен. Речь идет не только о новых структурах, но и о новых в данном историческом контексте отношениях людей в рамках коммерческих, научных, политических, культурных и других организаций. Перечислим основные принципы сетевых организаций:

1) децентрализация. Наличие одновременно многих управляющих центров. Сетевая структура делает решающий шаг вперед в плане децентрализации даже по сравнению с небюрократическими структурами. В последних сохраняется единый центр (в матричных или проектных – линейный руководитель, обычно удерживающий в руках всех дополнительных “проектных” начальников). Сетевая структура принципиально многоцентровая. Реальна, правда, ситуация, что один из центров “центральнее” остальных. Это может быть, например, штабквартира широко разветвленной и породившей дочерние компании транснациональной корпорации, но отношения между штабквартирой и “отпрысками” носят скорее горизонтальный характер (влияние, но не контроль);

2) создание “организации без границ”. Этот процесс служит своего рода логическим развитием принципов организации небюрократических структур. Организация не имеет структурных подразделений внутри себя, так как представляет собой единую команду. Понятие “организация без границ” включает не только снятие внутренних бюрократических перегородок между подразделениями. Оно многоаспектно и подразумевает также: 1) активное сотрудничество с агентами вне формальных рамок организации, в частности с поставщиками, клиентами, конкурентами (создание совместных предприятий и исследовательских комиссий, обмен технологиями). Эти контакты столь интенсивны, что ставят под вопрос само существование организации как обособленной структуры. Практикуется выполнение работ по внешнему контракту;

3) “менеджмент без контроля”. Сетевые горизонтальные (неиерархические) связи как внутри, так и вне организации, приобретают первостепенное значение и требуют от менеджера умения “координировать не командуя”. Необходимо налаживать эффективные контакты с теми людьми и организациями, которые менеджер не может контролировать (они ему не подчинены), но на которые он способен влиять. Даже в пределах собственной организации, пусть сохраняющей бюрократические черты, лидеры все в большей мере становятся посредниками, конфликтологами, стимуляторами работы, экспертами. Они все чаще переходят к “непрямому менеджменту” – не командуют, а умело используют простое влияние на людей как внутри, так и вне организации;

4) новая роль неформальных отношений. Для сетевых структур постиндустриальной эпохи способность поддерживать и творчески использовать неформальные человеческие отношения является жизненно важной. Речь идет о новой, во многом биополитической по духу, парадигме управления, целью которой является удовлетворение потребностей и развитие самого человека, с учетом его биологических граней, в противоположность традиции, где человек выступает в качестве ресурса, средства получения производственного результата. В рамках этой парадигмы менеджера должны интересовать такие личные, даже интимные, стороны жизни своих сотрудников, как, например, их диета, уровень стресса и другие грани нейрофизиологического статуса. Менеджер не может навязывать человеку ни диету, ни стиль жизни (иначе это не демократия!), но он вправе давать своему сотруднику советы и рекомендации, привлекая знания и опыт компетентных экспертов.

3.5.2. Спонтанное возникновение социальных сетей

Сетевые структуры прошли реальные испытания во многих странах и в разных сферах деятельности. Однако существование подобных сетевых структур не зависит лишь от желания менеджера или социального инженера (социальная инженерия – совокупность разработок по моделированию и практическому внедрению нетрадиционных организационных структур). Если люди достаточно долго взаимодействуют между собой, скажем, в рамках одного предприятия, то в игру все в большей мере вступают законы социологии малых групп. Группа людей, совместно завтракающих на предприятии, играющих в бридж, помогающих друг другу воспитывать детей, имеет тенденцию становиться сетевой группой, с частичными лидерами и преобладанием горизонтальных связей. Происходит неформальное структурирование коллектива на основе взаимного интереса, симпатий, не предписанного уставами авторитета и социального статуса. Формируется своего рода неофициальная параллельная структура, невидимая сеть внутри коммерческого предприятия или иной организации. В этой сети лидерство и авторитет изменчивы, так как не определены никаким должностным уставом, существуют горизонтальные (уравнивающие людей по рангу) связи, способствующие распространению информации (слухов, сплетен и др.) вопреки всем официальным барьерам “конфиденциальности”, “секретности” и др. В пределах каждой неформальной сетевой группы у людей в той или иной мере пробуждаются чувства взаимной сплоченности, лояльности – отголоски столь характерных для групп охотниковсобирателей родственных чувств. Умный босс предприятия нередко имитирует сетевую структуру, создавая временные полуавтономные рабочие группы, комитеты, комиссии и т.д. с гибкой структурой и широкой специализацией участников.

Таким образом, человеческое общество способно к спонтанному порождению сетевых структур. В современную постиндустриальную эпоху эти модернизированные аналоги первобытных групп охотниковсобирателей приобретают особое значение, так как становятся незаменимыми во многих сферах человеческой деятельности.

3.5.3. Малые сетевые группы: вариант “хирама”

Сетевые группы могут быть малыми или большими (крупными). Малые группы прямо сопоставимы по численности с первобытными группами охотниковсобирателей и биосоциальными системами обезьян. Они реализуют сетевые принципы “в миниатюре”. Вместо организаций или их фрагментов (составных частей крупных сетей) они состоят непосредственно из отдельных индивидов. Организационные принципы малых сетевых групп рассматриваются на примере авторской разработки – “хирамы” (hirama, аббревиатура от английских слов High Intensity Research and Management Association, Ассоциация высокоинтенсивных исследований и менеджмента), созданной при поддержке американского биополитика Р.Д. Мастерса [Олескин, 1998; Oleskin, Masters, 1997].

Речь идет о широкопроблемном междисциплинарном творческом коллективе из примерно 10–20 человек. Поскольку подобная сетевая группа опирается на неформальную и, стало быть, самоорганизующуюся (“синэргетическую”) структуру, то пределы численности участников задаются тем, что “относиться неформальным образом” – испытывать эмоции, чувства – человек может одновременно к ограниченному числу людей.

Сетевую малую группу объединяет предельно широко сформулированная творческая задача или проблема. Эта проблема может одновременно включать научный, религиозный и политический аспекты. Примеры подобной постановки проблем –– “Экологическая этика”. Проблема (задача) дробится на несколько подпроблем (подзадач).

Так, проблема “Экологическая этика” может быть подразделена (это решается в ходе дискуссии под руководством организационного лидера, см. ниже) следующим образом:

– философские аспекты (например, анализ и ситуационное приложение взглядов А. Швейцера, П. Тейяра де Шардена, К.М. МайерАбиха и других философов, внесших свою лепту в осмысление взаимоотношений человечества и всего живого покрова планеты);

– практические аспекты (экологический мониторинг и биооценка технологий);

– эстетикопсихологические аспекты (пути создания “экологического имиджа” предприятия);

– футуристически планирующие аспекты (разработка технологий и производственных циклов, максимально приближенных к безотходным).

Самая необычная особенность данной сетевой структуры (см. рисунок) – в том, что членение проблемы на подпроблемы не означает деление коллектива участников на части. Они параллельно работают в нескольких (в идеале во всех) подпроблемах сразу. Подпроблемы взаимно перекрываются и решаются в режиме комплексного познания и освоения мира, с участием рационального мышления, деятельности, эмпатии. За каждой из подпроблем закреплен только соответствующий координаторпротоколист, творческий частичный лидер, коллекционирующий идеи всех участников хирамы по соответствующему направлению. Он обычно уделяет до 50% времени вкладу в работу других, не координируемых им подразделений (и в этой функции выступает как рядовой член группы).

Еще одна отличительная особенность хирамы – наличие психологического (внутреннего) лидера. Он оценивает вклад всех участников в общую идейную “копилку” (для этого ему в помощь могут быть даны 1–2 эксперта). Психологический лидер, однако, не столько контролер, сколько помощник. Именно к нему идут за советом, духовной поддержкой, сеансом психотерапии. Если необходимо, психологический лидер организует оказание и материальной помощи (поддержки, пособия, поощрения).

Структура включает также особого лидера по внешним связям (внешнего лидера). Он координирует:

– проводимую всеми членами сетевой группы деятельность “в миру”, миссионерство, пропаганду тех или иных идей, контакты с другими хирамами и организациями;

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сетевая структура хирамы. Эта схема представляет “моментальный снимок” с реальности. Структура динамична, и входящие в ее состав творческие группы находятся в непрерывном процессе формирования и распада. Обозначения: Т – творческие лидеры, Ч – просто члены группы, Г – гость хирамы, временно вступивший во взаимодействие с ней по одной из проблем. Овалы представляют собой временные творческие группы. Все эти группы относятся к показанной на рисунке “плоскости выполнения творческих задач”. Психологический лидер (П) и лидер по внешним связям (В) находятся вне этой плоскости, ибо у них преобладают иные функции. Типы взаимоотношений: > частичное лидерство; <> горизонтальные сетевые связи.

– организацию досуга и культурных мероприятий, поддержку неформальных лояльных, дружеских отношений. В этом аспекте роль лидера по внешним связям несколько перекрывается с функциями психологического лидера. Структура хирамы графически отображена на рисунке.

Как психологический лидер, так и лидер по внешним связям стремятся персонализировать и гармонизировать отношения между членами сетевой структуры. Эти роли фактически вовлекают всех членов группы, соответствующие “лидеры” лишь координируют соответствующие формы деятельности и следят за их результатами.

Ценностноконцептуальный базис хирамы может быть персонифицирован образом духовного лидера (“гуру”). В этом случае можно сказать, что участники стремятся достичь целей, сформулированных в учении духовного лидера (царь Хирам был, возможно, первым таким гуру). Члены хирамы обычно предпочитают легендарного “гуру” (наподобие Вильгельма Телля в Швейцарии), давно умершего человека, чьи идеи отражены в его произведениях или, наконец, человека, географически достаточно удаленного от места расположения сетевой структуры.

Несмотря на все модификации и структурные новшества, хирамы и подобные им сетевые структуры (см. рис.) сохраняют общее структурное сходство с первобытной группой охотниковсобирателей. Целый ряд важных социальных функций в группе охотниковсобирателей воспроизводится в этой структуре. Например, “вождь”, описанный Марьянски и Тэрнером [Maryansky, Turner, 1992], соответствует по своим функциям лидеру по внешним связям, шаман напоминал психологического лидера, а те влиятельные члены группы, которые наиболее искусно выполняли определенную работу, находят своих аналогов в творческих лидерах.

Следует, однако, подчеркнуть, что рассмотренный тип сетевых структур занимает своего рода “срединное положение” между бюрократией и первобытной ордой. Так, децентрализация иерархии не означает ее полного отсутствия, а лишь расщепленный характер лидерства; широкая специализация не означает отсутствия специалистов, а означает лишь перекрывание границ специальностей; наконец, неформальная структура не отрицает всетаки существующую формальную (выражающуюся, например, в регламентации функций многочисленных частичных лидеров). Сетевые структуры не ведут нас “назад в пещеры”, а лишь “разбавляют” некоторыми биополитически и антропологически обоснованными идеями бюрократичность современных централизованных организаций.

Гибкость и пластичность сетевой структуры находит свое отражение и в том, что она может иметь не одно, а много организационных “ликов”. Одна и та же сетевая структура может одновременно или последовательно представлять собой научноисследовательский коллектив; благотворительный фонд; коммерческую фирму; просветительскую инициативную группу; художественную артель; политическую “группу давления” и т.д., в зависимости от того, какой аспект широкой междисциплинарной задачи выходит на первый план. В то же время, в соответствии со сказанным выше, сетевая структура рассматриваемого типа не может быть редуцирована до какоголибо из организационных “ликов” – это прежде всего персонализированная группа с большим удельным весом неформальных связей.

“Хирама” – не единственный возможный пример малых сетевых структур: по их шаблону, с теми или иными вариациями, были построены междисциплинарные научные группы (например, биотехнологический центр DNAX в Калифорнии), коммерческие предприятия (от IBM до компании Semco в Бразилии), а также, конечно, разнообразные коммунарские и общинные структуры. Как ни важны малые сети сами по себе, они еще недостаточны для расцвета грядущего сетевого общества. Для этого необходимо, чтобы малые изолированные ассоциации индивидов объединились в более крупные социальные сети.

3.5.4. Крупные сетевые структуры. Их политический потенциал

Крупные сетевые структуры состоят не непосредственно из индивидов, а из организаций, причем особенно подходящими компонентами являются малые сетевые структуры. Некоторые организации, входящие в состав сети, специализированы по направлениям работы и представляют коллективные аналоги частичных творческих лидеров простой хирамы. Другие организации функционируют по многим направлениям сразу – являются полипрофильными и служат аналогами тех членов хирамы, которые не лидируют ни в каком из направлений, но работают по нескольким направлениям сразу. Полипрофильные организации предоставляют поддержку специализированным “лидерским” организациям. Есть и целая “психологическая организация”, которая, выступая коллективным психологическим лидером, ведает созданием гармоничных отношений и благоприятной психологической атмосферы внутри всей сети. Подобно внешнему лидеру малой сетевой группы здесь действует “внешне ориентированная организация”, задача которой – налаживать связи вне границ сети второго порядка, возможно, с целью создания сетевой структуры третьего и более высоких порядков. Разумеется, возможны самые разнообразные варианты распределения ролей между организациями внутри крупной сети, так же как и различные организационные принципы построения этих малых сетевых структур. Принципиально одно: каждая из внутренних субструктур открыта для внешних контактов на любом уровне.

Крупные сетевые структуры формируются в настоящее время в разных частях мира, в различных сферах творческой деятельности, в том числе в коммерческой деятельности (такие структуры формируются в рамках многих транснациональных корпораций) и этикоюридической сфере. Примером служит Европейская сеть по биомедицинской этике (European Network of Biomedical Ethics), созданная в апреле 1996 года под эгидой Тюбингенского университета (Германия) и включающая несколько научных институтов и около 30 индивидуальных ученых.

Сетевые структуры активно формируются и в политической сфере на разных ее уровнях. Известно, что государственный аппарат во всем мире, включая и Россию, представляет собой иерархическую структуру с доминированием бюрократии как организационной основы. Однако сетевые структуры могут внедряться в эту основу в следующих ролях:

1) сетевые структуры как консультационные экспертные органы по различным междисциплинарным вопросам – от экологического мониторинга до выработки оптимальной стратегии России на Ближнем Востоке. Они могут выполнять функцию коллективных референтов при чиновниках центральных или местных политических структур. Такие социальные сети с консультативноэкспертными функциями, часто вовлекающие специалистов разных профилей и “куски” разнообразных научных, коммерческих, культурных и других учреждений, уже функционируют в нашей стране. Так, в регионах России и СНГ достаточно активно действуют как мелкие, так и крупные сетевые организации по экологическому мониторингу;

2) сетевые структуры как координаторы социального, политического, экономического и культурного прогресса. Социальные сети могут выступать как генераторы и распространители новых идейных ориентиров и ценностей в социуме. Они могли бы потенциально дать варианты ответов на волнующие людей “вечные вопросы” о смысле человеческой жизни, о государственном устройстве, о светлом будущем (есть ли оно и как его себе представлять?), об исторической миссии всего человечества (зачем мы существуем на этой планете?) и каждой его части (нации, народности, группы, класса и др.), о принципах межчеловеческих отношений, об отношении к живому, природе в целом... – и на многие другие вопросы. Роль генераторов подобных идейных установок и ценностей вполне по плечу сетевым структурам, особенно крупным. За рубежом уже функционируют подобные сетевые генераторы идей, в том числе и гигантские социальные сети, координированные в международном масштабе. Развитие сетевых групп в России может быть результатом не декретирования “сверху”, а только спонтанной самоорганизации. Они могут быть лишь стимулированы путем распространения информации об их преимуществах по сравнению с бюрократиями в конкретных ситуациях.

Социальные сети создают у людей чувства принадлежности, социальной защищенности, стимулируют дружеские доверительные отношения, ведут к всплеску социальной активности и инициативы “снизу” (со стороны масс людей), которая так нужна нынешней России. По трезвым оценкам зарубежных аналитиков, именно такая инициатива “снизу” позволит подтолкнуть Россию на наиболее перспективный вариант развития – сценарий “российского чуда” [Yergin, Gustafson, 1993]. При этом научный и духовный потенциал интеллигенции и потенциал российских недр вполне способны обеспечить быстрый рост экономики России к 2010 году.

Итак, если возникающие в эпоху индустриального общества бюрократические организации выступают как яркие примеры “социальных клеток”, порождающих стрессы в силу несоответствия эволюционноконсервативной природе человека, то распространяющиеся в постиндустриальном обществе небюрократические организации с принципами широкой специализации, многоначалия, стимуляции неформальных отношений воскрешают в новом обличьи некоторые черты первобытной социальной организации. Наиболее последовательно эти принципы воплощаются сетевыми организациями (социальными сетями), к числу которых принадлежит и авторский вариант (“хирама”).

Заключение

Итак, настоящий раздел посвящен биополитике как совокупности социальнополитических приложений современной биологии. В противоположность более подробному изданию (Олескин, 2001), здесь в основном рассмотрены этологические (поведенческие) грани биополитики. Очевидно, что политический потенциал биологии является весьма многоплановым. Он охватывает мировоззренческие вопросы (способствуя распространению натурализма в понимании человека вообще и в роли политического актера в частности) и в то же время целый спектр конкретных проблем. Политический потенциал современной биологии на сегодняшний день лишь частично реализован, отчасти он все еще пребывает, как выражаются микробиологи, в латентной (непроявленной) форме.

Биополитика демонстрирует современным политическим деятелям немаловажные для них аспекты современных наук о живом. Она интересна для политологов, которые “по долгу профессии” рефлектируют над поведением политиков. Но биополитика не лишена интереса и для самих биологов. Одно из стержневых понятий биополитики – понятие “биосоциальных систем” – высвечивает для ученогобиолога (в частности, этолога, физиолога) сходство, родство, сопоставимость человеческой социальной жизни с ее соматической подоплекой и биосоциальности других биологических видов. Поэтому знания о человеческом социуме, накопленные в русле общественных наук, могут стимулировать понимание биосоциальных систем приматов, хищных млекопитающих, птиц и даже насекомых (в отдельных аспектах – даже одноклеточных существ и клеток внутри многоклеточного организма). Напомним в связи с этим об убеждении этолога Ю.М. Плюснина, что “биосоциальный архетип” един для всех социальных форм живого. Таким образом, биополитика может способствовать взгляду на биологические объекты с нетрадиционной для современной науки социогуманитарной точки зрения.

Исторически сложилось так, что политический потенциал биологии был теоретически осмыслен в первую очередь рядом научных школ стран Запада (как в рамках биополитики, так и в терминах иных направлений). Однако этот потенциал может найти достойное поприще для своего применения и в России. Причем сама сложность современной российской ситуации – серьезные экологические и биомедицинские проблемы, идеологический хаос, отсутствие у многих россиян жизненных ценностных ориентиров (“для чего жить?”), порой слепое, “обезьянье”, подчинение бездарным, но “харизматическим” по невербальным сигналам лидерам – несомненно, способствует интересу к тому социально и политически ценному, что может дать современная биология. Имеются и научнофилософские предпосылки для такого интереса.

Любимое президентом БИО А. ВлавианосАрванитис [VlavianosArvanitis, 1991, 1993] слово “биос” для обозначения совокупности планетарной жизни широко использовали русские религиозные философы (“софиологи”) на рубеже XIX–XX веков, в частности П.А. Флоренский. Вхождение биологических знаний в орбиту российской политики было фактически преопределено также научными концепциями В. Н. Сукачева о биогеоценозе как регулируемой сообществами живых организмов (и нарушаемой неосторожными действиями человека) системы, В.И. Вернадского о биосфере и ноосфере. В последние десятилетия один из важнейших аспектов политической роли биологии – экологический – подробно обсуждался в работах А.В. Яблокова, С.А. Остроумова, Н. Ф. Реймерса и других отечественных ученых. Так, Н. Ф. Реймерс (1992) разработал систему социальнополитических мер (правил, принципов и законов социальной экологии) по спасению живой природы. Различные аспекты взаимосвязи биологии и политики, включая влияние физиологических факторов на человека и его социальную активность, рассматриваются в работах В.П. Казначеева.

Какие же концепции и данные современных наук о живом оказываются наиболее значимыми на российской почве? Для суровых условий российской жизни во многих случаях оказывается целесообразной доктрина локальной самообеспечиваемости (частичной или полной). Основа для самообеспечения, в частности продовольствием, заложена в работах И. АйбльАйбесфельдта по планированию городских районов, где делается упор на автономизацию локальных сообществ людей путем, например, выращивания салата и других овощных культур на крышах домов. Помимо этологоантропологической, данная разработка имеет и чисто экологическую сторону. Наладить самообеспечение локальной группы людей означает включить ее в состав замкнутой экосистемы (работы Н.С. Печуркина и других отечественных ученых). Подобные (отчасти) замкнутые системы были реально испытаны в Новосибирске и Красноярске в ходе многомесячных испытаний с добровольцами – речь шла об экосистемах “человек – водоросли” и “человек – высшие растения”. Продемонстрировано, что водоросли 1) полностью регенерируют атмосферу, пригодную для дыхания человека, со сбалансированным соотношением О2 и СО2; 2) регенерируют питьевую воду, снабжая ею человека на 95%; 3) на 30% (по сухой массе) снабжают человека пищей [Лисовский, 1989]. Еще более полная рециркуляция вещества достигнута в системе “человек – высшие растения”.

Другой пример касается проекта создания малых сетевых творческих групп. Эти группы в приложении к российским условиям могут служить основой междисциплинарных научных лабораторий, малых предприятий, политических консультативных органов. Наконец, в ходе различных избирательных кампаний российских граждан нередко “водят за нос”: заставляют выбирать не наиболее политически перспективного, а наиболее “обаятельного и привлекательного” кандидата (работы Р. Мастерса). Биополитические знания об “обезьяньих” способах завоевания доверия и расположения избирателей (например позы, жесты и интонации, выражающие сигналы доминирования), изложенные в виде популярной брошюры, могли бы сыграть ориентирующую роль для российских избирателей, заставить их выбирать по осознанным критериям, превратить из просто “биоса” в “биос рефлектирующий”. Разумеется, три приведенных примера “не исчерпывают тему”, и современная биополитика может предложить России еще ряд немаловажных социальных технологий, направленных, например, на сброс и смягчение человеческой агрессивности, стимуляцию альтруизма и кооперации между людьми. Во всех этих случаях этология и другие биологические науки мыслятся в комплексе с социогуманитарными подходами к соответствующим проблемам.

Было бы безудержным и опасным биологизаторством считать, что на базе биополитики может быть создана самостоятельная система социальных и политических ценностей, своя идеология. Но неоспоримо и другое: социально и политически важные грани биологии не могут не войти как достаточно важный компонент в новую создаваемую ныне многоуровневую систему идей и ценностей, призванную вновь окультурить покинутый прежней коммунистической идеологией регион, наполнить жизнь его обитателей новым смыслом, целью, надеждами на будущее, способствовать развитию в нем гражданского общества как самостоятельной, независимой от государства политической силы, состоящей из ассоциаций граждан. Причем вклад биологии не будет ограничен только экологической проблематикой, значение которой очевидно, неоспоримо и заставляет задуматься о значении биологии вообще.

В недрах современной эволюционной биологии сформировались некоторые важные с социальнополитической точки зрения конкретные идеи, рефлексия над которыми могла бы помочь в развитии ценностных ориентиров для нынешней России:

1) рассмотрение человека с эволюционной точки зрения поможет нам преодолеть Харибду национализма и Сциллу недооценки собственной нации, поскольку эволюционная биология придает особое значение принципу “единства в многообразии” в отношении как живой природы в целом, так и человеческого общества (см. также сказанное чуть ниже о коэволюции);

2) эволюционная биология придает особое значение переменам, а не постоянству, тем самым вдохновляя реформаторов на социальные перемены. Она также подчеркивает роль индивидуальной инициативы как фактора эволюции и катализатора социальных и политических процессов.;

3) биополитика в интерпретации П. Корнинга и др. с концепцией “телеономической эволюции” отводит важную роль кооперации и взаимопомощи (опираясь на более ранние взгляды П.А. Кропоткина), а именно эти типы отношений между людьми и группами особенно важны для улучшения психологической атмосферы современного общества и соответствуют традиционному русскому, особенно крестьянскому, менталитету (сельский “мир” как форма тесно спаянной кооперативной общины);

4) в науках о живом, а именно в экологии первоначально зародилось ставшее ныне “императивом” в словоупотреблении Н.Н. Моисеева понятие “коэволюции”, исходящее из плюралистичности взаимосвязанных вещей в мире [Карпинская и др., 1995], допускающее политически важную конкретизацию в плане налаживания взаимоотношений между автономными, но предполагающими существование друг друга “субъектами Российской Федерации”, между Россией и другими странами СНГ, между СНГ и остальным миром, между людьми и их биоокружением; между бюрократическими (централизованными) и сетевыми (децентрализованными, междисциплинарными, подробнее глава третья выше) организациями; между различными социальными системами, каждая из которых формирует локальные анклавы в социуме.

Можно продолжить разговор о социально и политически значимых идеях, возникших в русле биологии и базирующихся на ней стыковых направлений. Однако необходимо ответить на следующие вопросы: кто будет развивать и конкретно дорабатывать биополитические идеи применительно к российской ситуации; кто будет распространять их среди росссиян?

В демократическом обществе, каковое мы и надеемся создать в России, невозможно возлагать слишком большие надежды на центральные органы власти. Всякие нововведения, новые идеи – большие и малые – могут эффективно распространяться и развиваться “снизу”, со стороны гражданского общества, нередко в противоборстве с этими самыми “центральными органами”. Нам представляется, что и биополитические идеи в разных их аспектах не являются исключением. Сетевые децентрализованные организации, объединяющие “куски” различных институтов и официальных организаций наряду с отдельными энтузиастами, могли бы заняться преломлением потенциала современных наук о живом к российским условиям, комбинируя разработку биоцентрических ценностных ориентиров с практической деятельностью в связанных с биополитикой областях:

· охране биоса и борьбе за экологическую грамотность;

· создании социальных технологий с учетом биологического аспекта человека;

· разработке образовательных программ по биологии и их педагогической реализации.

Подытоживая все вышесказанное, можно утверждать, что современные науки о живом могут внести свой вклад в заполнение идейного вакуума и разработку конкретных проектов социальных технологий в России. Биология и созданная на ее базе биополитика рассматривают человека как “гражданина биоса”, представителя единого живого мира планеты, но представителя, осознающего свою особую миссию в биосе. Биополитики разделяют идеи широкого демократического плюрализма (своего рода аналога “биоразнообразия” – многообразия биологических видов),а также кооперации и коллективизма, и даже так любимой многими современными теоретиками “соборности”. Все это – не что иное, как приложение принципа биосоциальности, стержневого биополитического понятия, к современному человеческому обществу.

Литература

Основная

Акимушкин И.И. И у крокодила есть друзья. М.: Молодая гвардия, 1964.

Ботвинко И.В. Экзополисахариды бактерий // Успехи микробиологии. 1985. Т. 20. С. 79–122.

Бурлаков А.Б., Бурлакова О.В., Голиченков В.А. Дистантные взаимодействия разновозрастных эмбрионов вьюна // Докл. росс. акад. наук. 1999. Т. 368. № 4. С. 562–564.

Гайнутдинов М.Х., Яргунов В.Г., Варламов В.Е., Калинникова Т.Б., Гайнутдинов Т.М. Эффект группы у малощетинковых червей Euchytraeus albidus при действии высокой температуры тела // Докл. Росс. акад. наук. 1999. Т. 368. № 4. С. 565–567.

Герасимов В.В., Даров А.А. Принципы организации в стаях рыб // Системные принципы и этологические подходы в изучении популяций. Пущино: НЦБИ, 1984. С. 143–158.

Дерягина М.А, Бутовская М.Л. Этология приматов. М.: МГУ, 1992.

Докинз Р. Эгоистичный ген. М.: Мир, 1989.

Дьюсбери Д. Поведение животных. Сравнительные аспекты. М.: Мир, 1981.

Зайцев В.А. Синхронизация поведения и индивидуальные дистанции в группах кабанов (Sus scrofa L.) // Журн. общ. биол. 1992. Т. 53. № 3. С. 243–257.

Захаров А.А. Организация сообществ у муравьев. М.: Наука, 1991.

Зуб А.Т. Социобиологические подходы к некоторым проблемам социальной теории // Западная теоретическая социология 80х годов. М.: ИНИОН АН СССР, 1989. С. 96–124.

Зуб А.Т. Биология и политика (методологический анализ биополитической исследовательской программы). Докторская диссертация. М.: МГУ, 1994.

Зуб А.Т. Социобиология: возможности и границы в исследовании природы человека // Проблема человека в философии / Под ред. А.Т. Зуба. М.: Университетский гуманитарный мир, 1998. С. 64–72.

Козинцев А.Г. Смех, плач, зевота: психология чувств или этология общения? // Этология человека на пороге XXI века: новые данные и старые проблемы / Под ред. М.Л. Бутовской. М.: Старый Сад, 1999. С. 97–121.

Кропоткин П.А. Эволюция на основе взаимопомощи. ПГ., 1918.

Ламсден Ч., Гуршурст А. Геннокультурная коэволюция: человеческий род в становлении // Человек. 1991. № 3. С. 11–22.

Лисовский Г.М. Высокопродуктивные фотосинтезирующие системы в биотехнологии. Красноярск, 1989. С. 204–212.

Любищев А.А. Редукционизм и развитие морфологии и систематики // Журн. Общ. Биол. 1977. Т. 38. № 2. С. 245–263.

Майерс Д. Социальная психология. Спб.– М. – Харьков – Минск: Питер, 2000.

Николаев Ю.А. Дистантные информационные взаимодействия у бактерий // Микробиология. 2000. Т. 69. № 5. С. 597–605.

Олескин А.В. Биополитика (часть 1–3). Серия статей // Вест. Моск. унта. Сер. 16 (Биология). 1994. № 2–4.

Олескин А.В., Кировская Т.А., Ботвинко И.В., Лысак Л.В. Действие серотонина (5окситриптамина) на рост и дифференциацию микроорганизмов // Микробиология. 1998. Т. 67. № 3. С. 305–312.

Олескин А.В., Ботвинко И.В., Цавкелова Е.А. Колониальная организация и межклеточная коммуникация у микроорганизмов // Микробиология. 2000. Т. 69. № 3. С. 309–327.

Олескин А.В. Междисциплинарные сетевые группы // Вестн. Росс. Акад. наук. 1998б. № 11. С. 1016–1022.

Пиз А. Язык телодвижений. Н. Новгород: Ай Кью, 1992.

Савельев С.В. Введение в зоопсихологию. М.: AREA XVII, 1998.

Самуилов В.Д., Олескин А.В., Лагунова Е. Программируемая клеточная смерть // Биохимия. 2000. Т. 65. С. 1029–1046.

Суров А.В., Соловьева А.В., Бодяк Н.Д. Существуют ли общие маркеры пола в обонятельных системах млекопитающих? // Докл. росс. акад. наук. 1999. Т. 368. № 4. С. 574–576.

Цавкелова Е.А., Ботвинко И.Б., Кудрин В.С., Олескин А.В. Детекция нейромедиаторных аминов у микроорганизмов методом высокоэффективной жидкостной хроматографии // Докл. росс. акад. наук. 2000. Т. 372. С. 840–842.

Эспинас А. Социальная жизнь животных. Спб.: Типография Евдокимова, 1898. C. 20.

Anderson W.T. To govern evolution: further adventures of the political animal. Boston: Harcourt Brace Jovanovich. 1987.

BarnerBarry C. Longitudinal observational research and the study of basic forms of political socialization // Biopolitics: Ethological and Psychological Approaches / Ed. M.W. Watts. San Fransisco: JosseyBass,1981. P. 51–60.

Butovskaya M.L. The evolution of human behaviour: the relationship between the biological and the social // Anthropologie. 2000. V. 38. No 2. P.169–180.

Caldwell L.K. Biopolitics: science, ethics and public policy // Yale Rev. 1964. V. 54. No. 1. P. 1–16.

Caldwell L.K. Ökologische Elemente einer am Überleben orientierten Politik // Politik und Biologie. Beiträge zur LifeScienceOrientierung der Sozialwissenschaften / Hrsg. A. Somit, R. Slagter. Berlin – Hamburg: Verlag Paul Parey. S. 163–174.

Caldwell L.K. Biocracy: the irresistible influence of biology on politics // Biology and Bureaucracy / White E., Losco J. (ed.). L. etc.: Univ. Press of America, 1986. P. 13.

Caldwell L.K. Is humanity destined to selfdestruction // Pol. Life Sci. 1999. V. 18. No 1. P. 3–14.

Caton H. Reinvent yourself; labile psychosocial identity and the lifestyle marketplace // Indoctrinability, Ideology and Warfare / Ed. I. EiblEibesfeldt, F.K. Salter. NY – Oxford: Berghahn books. 1998. P. 325–343.

Corning P. The synergism hypothesis. A theory of progressive evolution. NY – St. Louis – San Fransisco – Auckland: McGrawHill, 1983.

Corning P. The synergism hypothesis. On the concept of synergy and its role in the evolution of complex systems // J. Soc. Evol. Syst. 1998. V. 21. P. 133–172.

Masters R.D. Neuroscience, genetics and society: is the study of human social behavior too controversial to study? // Pol. Life Sci. 1996. March. P. 103–104.

Masters R.D., Frey S., Bente G. Dominance and attention: images of leaders in German, Frence and American TV news // Polity. 1991. V. 23. P. 374–394.

McDonald K.A. Scholars discover how evolutionary biology is used to win elections // The Chronicle of Higher Education. 1996. January 5. P. A7, A14.

McGuire M.T. Social dominance relationships in male vervet monkeys. a possible model for the study of dominance relationships in human political systems // The Biology of Politics. Intern. Polit. Sci. Review. 1982. V. 3. No 1. P. 11–32.

Meyer P. Grundformen menschlicher Sozialsysteme aus der Perspektive der EE // Die Evolutionare Erkenntnistheorie im Spiegel der Wissenschaften / Hrsg. R. Riedel, M. Delpos. Wien: WUVUniv. Verl., 1996. S. 200–224.

Papaioannou J.D. Environment and the role of ekistics // Biopolitics – The BioEnvironment / Ed. A. VlavianosArvanitis. Athens: Biopolitics International Organisation, 1989. V. 2. P. 206–233.

Peterson S.A. Human ethology and political hierarchy: is democracy feasible? // Hierarchy and Democracy / Ed. A. Somit, R. Wildenmann. Carbondale – Edwardsville: Southern Illinois University Press, 1991. P. 63–78.

Raleigh M. J., McGuire M.T. Serotonin, aggression, and violence in vervet monkeys // The Neurotransmitter Revolution. Serotonin, Social Behavior and the Law / Ed. R.D. Masters, M.T. McGuire Carbondale; Edwardsville: Southern Illinois University Press. 1994. P. 129–145.

Richеrson P.J., Boyd R. The evolution of human ultrasociality // Indoctrinability, Ideology and Warfare /Ed. I. EiblEibesfeldt, F.K. Salter. N.Y – Oxford: Berghahn Books, 1998. P. 71–95.

Ruse M. Taking Darwin seriously. A naturalistic approach to philosophy. Oxford – NY: Blackwell, 1986.

Rushton J.P. Will Canada and the United States break up like the Soviet Union? A biopolitical perspective // Research in Biopolitics. 1997. V. 5. P. 373–390.

Salter F.K. Indoctrination as institutionalized persuasion: its limited variability and crosscultural evolution // Indoctrinability, Ideology and Warfare / Ed. I. EiblEibesfeldt, F.K. Salter. NY – Oxford: Berghahn Books, 1998. P. 421–452.

Schubert G. The use of ethological methods in political analysis // Biopolitics: Ethological and Psychological Approaches / Ed. M.W. Watts. San Fransisco: JosseyBass,1981. P. 15–32.

Somit A. Toward a more biologically oriented political science // Midwest J. Polit. Sci. 1968. V. 12. P. 550–567.

Somit A., Slagter R. Biopolitics: Heutiger Stand und weitere Entwicklung. // Politik und Biologie. Beiträge zur LifeScienceOrientierung der Sozialwissenschaften / Hrsg. A. Somit, R. Slagter. Berlin – Hamburg: Verlag Paul Parey, 1983. S. 31–37.

Spiro J.E., White S.A. Neuroethology: a meeting of brain and behavior // Neuron. 1998. V. 21. No 5. P. 981–989.

Sullivan D.G., Masters R.D. “Happy warriors”: leaders’ facial display, viewers’ emotions and political support // Amer. J. Polit. Sci. 1988. V. 32. P. 345–368.

Thorson T. Biopolitics. NY: Holt, Rinehart and Winston, 1970.

Trivers R.L. Parentoffspring conflict. // Law, Biology and Culture. Gruter Institute, Dartmouth: McGrawHill, 1996. P. 152–173 (1st edition appeared in 1971).

van der Deenen J. The politics of peace in primitive societies: the adaptive rationale behind corroboree and calumet // Indoctrinability, Ideology and Warfare / Ed. I. EiblEibesfeldt, F.K. Salter. NY – Oxford: Berghahn books, 1998. P. 151–185.

VlavianosArvanitis A. Biopolitics – dimensions of biology. Athens: Biopolitics International Organization, 1985.

Wahlke J. Prebehavioralism in political science // Amer. Polit. Sci. Rev. 1979. V. 73. P. 9–32.

White E., Losco J. (ed.). Biology and bureaucracy. L. etc.: Univ. Press of America, 1986.

Wilson E.O. Sociobiology: the new synthesis. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1975.

Yergin D, Gustafson T. Russia 2010. NY: Random House, 1993.

Дополнительная

Бутовская М.Л. Этология человека: история возникновения и современные проблемы исследования // Этология человека на пороге ХХI века: новые данные и старые проблемы /Под ред. М.Л. Бутовской. М.: Старый Сад, 1999. С. 5–71.

ВлавианосАрванитис А., Олескин А.В. Биополитика. Биоокружение. Биосиллабус. Афины: Биополитическая Интернациональная Организация, 1993.

Гусев М.В. К обсуждению вопроса об антропоцентризме и биоцентризме // Вест. Моск. унта. Сер. 16 (Биология). 1991. № 1. С. 3–6.

Дерягина М.А. Эволюционная антропология. М.: Издво УРАО, 1999.

Дольник В.Р. Непослушное дитя биосферы. Беседы о человеке в компании птиц и зверей. М.: Педагогика, 1994.

Дольник В.Р. Вышли мы все из природы. Беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей. М.: Linka Press, 1996.

Зорина З.А., Полетаева И.И. Зоопсихология. Элементарное мышление животных. М.: Аспект Пресс, 2001.

Зуб А.Т. Биополитика: методология социального биологизма в политологии // Мат. VIII Межд. Конгр. по логике, методологии и философии науки. М.: ИНИОН АН СССР, 1987. Вып. 3. С. 114–148.

Карпинская Р.С., Лисеев И.К., Огурцов А.П.. Философия природы: коэволюционная стратегия. М.: Интерпракс, 1995. С. 13–78.

Лоренц К.З. Агрессия (так называемое зло). М.: Прогресс, 1994.

Олескин А.В. Биополитика и ее приложимость к социальным технологиям // Вопр. философии. 1995. № 7. С. 76–88.

Олескин А.В. Политический потенциал современной биологии // Вестн. Росс. акад. наук. 1999а. № 1. С. 35–41.

Олескин А.В. Потенциал современной биологии в условиях России // Вестн. Росс. акад. наук. 1999б. № 3. С. 237–242.

Олескин А.В. Биополитика. Политический потенциал современной биологии: философские, политологические и практические аспекты. М.: Институт философии РАН, 2001. Особо рекомендуем эту книгу, сокращенная версия которой есть на сайте Интернета http://1.cellimm.bio.msu.ru

Панов Е.Н. Эволюция социальной организации // Этология человека на пороге XXI века: новые данные и старые проблемы / Под ред. М.Л. Бутовской. М.: Старый Сад, 1999. С. 322–372.

Плюснин Ю.М. Проблема биосоциальной эволюции. Теоретикометодологический анализ. Новосибирск: Наука (Сиб. отд.), 1990.

Реймерс Н.Ф. Надежды на выживание человечества. М. Изд. Центр “Россия молодая”. 1992.

Тинберген Н. Социальное поведение животных. М.: Мир, 1993.

Masters R.D. On the evolution of political communities. The paradox of Eastern and Western Europe in the 1980s // Indoctrinability, Ideology and Warfare /Ed. I. EiblEibesfeldt, F.K. Salter. N.Y., Oxford: Berghahn books. 1998. P.453–478.

McGuire M.T., Troisi A., Raleigh M.J., Masters R.D. Ideology and physiological regulation // Indoctrinability, Ideology and Warfare /Ed. I. EiblEibesfeldt, F.K. Salter. NY – Oxford: Berghahn books, 1998. P. 263–276.

Oleskin A.V., Masters R.D. Biopolitics in Russia: history and prospects for the future // Research in Biopolitics. 1997. V. 5. P. 279–299.

Somit A. Biopolitics // British J. Polit. Sci. 1972. V. 2. P. 209–238.

VlavianosArvanitis A (ed.). Biodiplomacy. Athens: Biopolitics International Organization, 1993.