Джеймс Макконнелл

Я пишу это потому, что, насколько могу судить, Он хочет, чтобы я писал. Иначе зачем Он дал бы мне бу­магу и карандаш? А «Он» я пишу с большой буквы потому, что это представляется мне наиболее логич­ным. Если я умер и нахожусь в аду, тогда большая буква — простое соблюдение приличий. Ну а если я только пленник, то малая толика лести еще никогда никому не вредила.

Сидя в этом помещении и размышляя о случив­шемся, я более всего поражаюсь внезапности того, что произошло. Я гулял в рощице возле моего загородно­го дома, а в следующую секунду оказался в неболь­шой пустой комнате, голый, как птенец, и только спо­собность логически рассуждать спасает меня от безу­мия. В момент «перемены» (в чем бы эта перемена ни заключалась) я не уловил ни малейшего перехода от прогулки по роще к пребыванию в этой комнате. На­до отдать должное тому, кто это проделал, — либо Он изобрел мгновенно действующий наркоз, либо разре­шил проблему мгновенного перемещения материи в пространстве. Я предпочел бы первый вариант, так .как второй вызывает слишком много опасений.

Насколько помню, в момент перехода я размыш­лял над тем, как лучше вдолбить моим первокурсни­кам-психологам некоторые из наиболее сложных положений теории обучения. Какими далекими и не­значительными кажутся мне сейчас заботы академи­ческой жизни! По-моему, вполне простительно, что меня теперь гораздо больше занимает мысль о том, где я нахожусь и как отсюда выбраться, чем вопрос, какими ухищрениями добиться, чтобы первокурсники поняли Галла или Толмена.

Итак, проблема номер один: где я нахожусь? Вме­сто ответа я могу только описать это помещение. Оно имеет примерно шесть ярдов в длину, шесть в шири­ну и четыре в высоту; окон нет вовсе, но в середине одной из стен есть что-то вроде двери. Все оно ров­ного серого цвета, а стены и потолок испускают до­вольно приятный неяркий белый свет. Стены сделаны из какого-то твердого материала — возможно, из ме­талла, так как на ощупь они кажутся прохладными. Пол из более мягкого, резиноподобного материала, который слегка пружинит под ногами. Кроме того, прикосновение к нему создает «щекотное» ощущение, откуда следует, что пол, вероятно, находится в состоя­нии постоянной вибрации. Он чуть теплей, чем сте­ны,— тем лучше, так как другой постели у меня, по-видимому, не будет.

Мебели в помещении нет никакой, кроме чего-то вроде стола и чего-то вроде стула. Это не совсем стол и стул, но ими можно пользоваться и в качестве та­ковых. На столе я обнаружил бумагу и карандаш. Нет, это не совсем точно. «Бумага» гораздо грубее и толще той, к которой я привык, а «карандаш» — всего лишь тонкая палочка графита, которую я заост­рил о крышку стола.

Этим исчерпывается все, что меня окружает. Инте­ресно, что Он сделал с моей одеждой. Костюм был старый, но судьба ботинок меня тревожит. Эти прогу­лочные ботинки очень мне нравились, стоили они не­дешево, и мне было бы весьма жаль их лишиться.

Однако все это не дает ответа на вопрос, где я, черт возьми, очутился — если, конечно, черт меня уже не взял.

Проблема номер два — орешек покрепче: почему я здесь? Будь я параноиком, я, конечно, пришел бы к заключению, что меня похитили какие-то мои враги. А может быть, даже вообразил бы, будто русские так заинтересовались моими исследованиями, что уво­локли меня в какой-нибудь сибирский тайник и вот-вот войдут сюда предложить мне сотрудничество с ними или смерть. Но как ни грустно, для подобных фантазий у меня слишком реалистическая ориента­ция. Исследования, которые я вел, были очень инте­ресны для меня и, может быть, еще для  двух-трех психологов, занимающихся на досуге узкоспециаль­ными проблемами обучения животных. Тем не менее моя работа не настолько важна для других, чтобы меня стоило похищать.

И я по-прежнему ничего не понимаю. Где я нахо­жусь и почему? И кто такой Он?

Я решил не пытаться вести этот дневник по «дням» или «часам». Эти единицы времени в моем нынешнем положении утратили всякий смысл, так как, пока я не сплю, свет не меняется. Человеческий организм в от­личие от многих видов низших животных не облада­ет точными внутренними часами. Многочисленные опыты неопровержимо доказывают, что человек, изо­лированный от всех внешних раздражителей, вскоре утрачивает ощущение времени. Поэтому я буду про­сто делать интервалы в моем повествовании и уповать на то, что Он посовестится требовать от меня нор­мальных записей, раз уж у Него не хватило сообрази­тельности оставить мне мои часы.

Ничего особенного не произошло. Я спал, меня на­кормили и напоили, и я опорожнил мочевой пузырь и кишечник. Пища стояла на столе, когда я проснулся в последний раз. Должен сказать, что Он отнюдь не гурман. Белковые шарики, на мой взгляд, никак нель­зя назвать изысканным яством. Однако с их помощью можно еще потянуть, не отдавать богу душу (при ус­ловии, конечно, что я ее еще не отдал). Но я не могу не выразить протеста против того источника, из кото­рого получаю питье. После еды меня начала мучить жажда, и я уже обрушивал проклятия на Него, а так­же на всё и вся, как вдруг заметил, что, пока я спал, в стене появился небольшой сосок. Я было подумал, что Фрейд все-таки прав и мое либидо подчинило себе мое воображение. С помощью эксперимента я, однако, убедился, что предмет этот вполне реален и что его назначение — служить для меня источником питья. Когда начинаешь его сосать, он источает прохладную сладковатую жидкость. Однако процедура эта чрез­вычайно унизительна. Хватит и того, что я вынужден сидеть весь день в моем природном одеянии. Но чтобы профессору психологии приходилось вставать на цы­почки и сосать искусственный сосок, когда ему надо утолить жажду, — это уж слишком! Я подал бы жалобу администрации, если бы только знал, кому ее адресовать!

После того как я поел и напился, естественные по­требности стали заявлять о себе все настойчивее. Я уже приучен к современным удобствам, и отсутствие их поставило меня в чрезвычайно тяжелое положение. Но делать нечего — пришлось удалиться в угол и по­стараться смириться с неизбежным (да, кстати, это стремление удалиться в угол — не является ли оно в какой-то мере инстинктивным?). Однако в результате я узнал возможное назначение вибрации пола — не прошло и нескольких минут, как экскременты бес­следно исчезли в полу. Процесс был постепенным. Те­перь мне предстоят всякие неприятные размышления на тему о том, что может произойти со мной, если я засну слишком крепко.

Возможно, этого и следовало ожидать, но, как бы то ни было, я начинаю замечать в себе некоторые па­раноидные тенденции. Пытаясь разрешить проблему номер два и понять, почему я нахожусь здесь, я вдруг заподозрил, что кто-то из моих университетских кол­лег использует меня для своего эксперимента. Макклири вполне способен задумать очередной фантасти­ческий эксперимент по «изоляции человека» и исполь­зовать меня в качестве контрольного материала. Ко­нечно, ему следовало бы спросить моего согласия. С другой стороны, возможно, что подопытный не должен знать условий опыта. Но в таком случае у меня есть одно утешение: если всё это действительно устроил Макклири, то ему придётся вести занятия вместо меня, а он терпеть не может преподавать теорию обучения первокурсникам!

А знаете, тишина в этом месте какая-то гнетущая.

 

 

Внезапно я нашёл ответ на две из моих загадок. Теперь я знаю и где я нахожусь, и кто Он такой. И я благословляю день, когда меня заинтересовала проблема восприятие движения.

Прежде всего следует упомянуть, что содержание частичек пыли в воздухе этой комнаты выше нормального. Я не усматривал в этом ничего знаменательного. Пока не обнаружил, что пыль скапливается на полу преимущественно вдоль одной из стен. Некоторое время я объяснял это системой вентиляции, предполагая,  что в том месте, где эта стена соединяется с полом, проходит вытяжная труба. Однако, когда я прижал там руку к полу, я не почувствовал ни малейшего движе­ния воздуха. Но даже пока я держал ладонь прижа­той к месту соединения стены и пола, пылинки успели тонкой пеленой покрыть мою кожу. Я проделал тот же опыт во всех остальных частях комнаты — ничего  подобного там не происходило. Явление это возникало только у одной-единственной стены и на всем ее про­тяжении.

Но если дело тут не в вентиляции, так в чем же? И вдруг у меня в памяти всплыли кое-какие расчеты, которыми я занялся, когда ракетчики впервые выдви­нули идею   создания   станции-спутника с экипажем.

Инженеры бывают чудовищно наивны, когда речь идет о поведении человеческого организма в боль­шинстве возможных ситуаций, и я вспомнил, как этот безалаберный народ попросту не учел проблемы вос­приятия вращения станции. Предполагалось, что дисковидному спутнику придано вращательное движение, чтобы центробежная сила заменила силу тяжести. В таком случае внешняя оболочка диска была бы «низом» для всех, находящихся внутри. По-видимому, конструкторы не учли, что человек столь же чувстви­телен к угловому вращению, как и к изменениям силы тяжести. Тогда я пришел к выводу, что стоит челове­ку внутри этого диска быстро переместить голову хотя бы на три-четыре фута дальше от центра диска, как она отчаянно закружится. Не так уж приятно, садясь на стул, каждый раз испытывать приступ тошноты. Кроме того, решил я, размышляя над этой пробле­мой, частички пыли, и всякий мусор, по всей вероят­ности, будут смещаться в направлении, противопо­ложном направлению вращения, и в результате скап­ливаться у любой стены или перегородки, оказавшей­ся на их пути.

Усмотрев в поведении пыли ключ к разгадке, я за­тем забрался на стол и спрыгнул с него. И действи­тельно, когда я очутился на полу, моя голова гудела так, словно ее лягнул осел. Моя гипотеза подтверди­лась.

Итак, я нахожусь на борту космического корабля.

Предположение это невероятно, и все же, как ни странно, в нем есть что-то утешительное. Во всяком случае, я могу пока отложить размышления о рае и

аде — убежденному агностику гораздо приятнее сознавать, что он находится на космическом корабле! Ве­роятно, я должен извиниться перед Макклири: мне следовало бы знать, что он ни за что на свете не ре­шится на поступок, в результате которого ему при­дется вдалбливать первокурсникам теорию обучения.

И разумеется, я знаю теперь, кто такой Он. Вер­нее, я знаю, кем Он не является, а это в свою очередь дает пищу для размышлений. Как бы то ни было, я уже больше не могу воображать Его человеком. Уте­шителен этот вывод или нет — право, не берусь ска­зать.

Однако я по-прежнему не имею ни малейшего представления о том, почему я здесь очутился и поче­му этот звездный пришелец избрал своим гостем именно меня. Ну зачем я Ему нужен? Если бы Он стремился установить контакт с человечеством, то по­хитил бы какого-нибудь политического деятеля. В конце-то концов, назначение политических деяте­лей устанавливать контакты. Однако, поскольку ни­кто не пытался установить со мной никакой связи, я должен с неохотой отвергнуть приятную надежду на то, что Он хотел бы установить контакт с genus homo *.

А может быть,  Он     какой-нибудь галактический учёный, скажем биолог, отправившийся в экспедицию на поиски новых видов. Фу! Какая неприятная мысль! Ф вдруг он окажется физиологом, и кончит тем, что вскроет меня, чтобы посмотреть, как я устроен внутри? И мои внутренности будут размазаны по предметным стёклышкам, чтобы десятки юных «Онов»  разглядывали их под микроскопом? Бр-р-р! я готов пожертвовать жизнью во имя науки, но предпочёл бы сделать это не сразу, а постепенно.

С вашего разрешения, я, пожалуй, попробую оттеснить все эти размышления в подсознание.

 

 

 

Боже правый! Мне следовало бы сразу догадаться! Судьба – большая любительница шуток, а у каждой шутки есть свой космический план. Он – психолог! Если бы я обдумал этот вопрос как следует, я бы понял, что открывая новый вид, он сначала интересуетесь поведением особи, а уж потом ее физиологи­ей. Итак, на мою долю выпало наивысшее униже­ние... а может быть, наивысшее признание. Не знаю, что именно. Я стал подопытным животным для вне­земного психолога!

Эта мысль впервые пришла мне в голову, когда я проснулся в последний раз (сны, должен сказать, снились мне ужасающие). Я немедленно заметил, что в комнате произошла какая-то перемена, и тут же обнаружил, что на одной из стен имеется что-то вроде рычага, а сбоку от него небольшое отверстие, под ко­торым расположен приемник. Я неторопливо подошел к рычагу, начал его рассматривать и нечаянно нажал на него. Раздался громкий щелчок, из отверстия вы­скочил белковый шарик и упал в приемник.

* Человек как биологический вид (лат.)

 

На мгновение я недоуменно нахмурился. Все это показалось мне удивительно знакомым. И вдруг я раз­разился истерическим хохотом. Комната превратилась в гигантскую коробку Скиннера! В течение многих лет я исследовал процесс обучения животных, поме­щая белых крыс в коробку Скиннера и наблюдая за изменениями в их поведении. Крысы должны были научиться нажимать на рычаг, чтобы получить съе­добный шарик, выбрасываемый точно таким же ап­паратом, как тот, который появился на стене моей темницы. И вот теперь, после всех моих исследований, я оказался запертым, как крыса, в коробке Скиннера! Нет, наверное,  это всё-таки ад, сказал я себе, и приговор Лорда Верховного Палача гласил: «Пусть кара будет достойна преступления!»

Откровенно говоря, этот нежданный поворот событий несколько меня расстроил.

По-видимому, моё поведение не расходится с теорией. Довольно быстро я обнаружил, что, нажимая рычаг, иногда получаю пишу, а иногда слышится только щелчок, но белковый шарик не падает в приёмник. Примерно через каждые двенадцать часов аппарат выдаёт различное количество белковых шариков. Пока это число варьировалось от 5 до 15. Я никогда не знаю заранее, сколько крысиных… виноват, белковых шариков выдаст мне аппарат, и выбрасывает он их очень неравномерно. Иногда мне приходится нажимать на рычаг раз десять, прежде чем я получу хоть что-нибудь, а иногда шарик появлялся после каждого нажима. Так что часов у меня нет, то я не знаю точно, когда приближается время кормления, и по­этому подхожу к рычагу и нажимаю на него через каждые несколько минут, если, по моим расчетам, двенадцать часов уже истекли. Точно так же, как мои крысы. А поскольку шарики невелики и я никогда не наедаюсь досыта, то порой я замечаю, что начинаю давить на рычаг со всем неистовством неразумного животного. Тем не менее как-то я пропустил время кормления и был уже на грани голодной смерти (так по крайней мере мне показалось), прежде чем аппа­рат наконец выбросил следующую порцию шариков. Единственное утешение для моей оскорбленной гордо­сти я нахожу в том факте, что систематическое недо­едание довольно быстро вернет моей фигуре строй­ность.

Во всяком случае, Он, по-видимому, не откармли­вает меня на убой. А может быть, Он просто предпо­читает постное мясо?

Я получил повышение. По-видимому, Он в своей
безграничной внеземной мудрости решил, что у меня
достаточно интеллекта, чтобы справляться с аппара­том скиннеровского типа, а посему я был повышен в чине и мне было предложено решать лабиринт. Вообразите всю глубочайшую иронию этой ситуацию! На мне проверяется вся классическая методика теории обучения! Если бы только я мог как-то вступить с Ним в общение! Мне обидно даже не то, что на меня сыплются эти ответы, а то, что мой разум оценивают так низко. Ведь я же способен решать задачи в тысячу раз сложнее тех, которые он передо мной ставит. Но как ему это объяснить?

Лабиринт имеет большое сходство с нашими стандартными Т-лабиринтами, и запомнить его нетрудно. Правда, он довольно длинен, с двадцатью тремя разветвлениями на кратчайшем пути. В первый раз, когда я оказался на этом лабиринте, я блуждал в нём добрых полчаса. Как не странно, я сначала не сообразил, что это такое, и поэтому не пытался сознательно запомнить правильные повороты. И только когда я добрался до последней камеры и обнаружил ожидающую меня пищу, я наконец сообразил, чего от меня ждут. В следующий раз я прошёл лабиринт гораздо увереннее, а вскоре не делал уже ни одной ошибки.

Однако моему самолюбию отнюдь не льстит мысль, что мои собственные белые крысы выучили бы этот лабиринт быстрее меня.

Аппарат Скиннера все еще не убран из моей, так сказать, «жилой клетки», только пищу рычаг выдает теперь лишь изредка. Я по-прежнему иногда на него нажимаю, но так как в конце лабиринта я каждый раз получаю достаточно пищи, то рычаг меня уже не ин­тересует.

Теперь, когда я совершенно точно знаю, что со мной происходит, мои мысли, естественно, заняты тем, как найти выход из данного положения. Лаби­ринты мне решать нетрудно, но, по-видимому, моих интеллектуальных способностей не хватает для того, чтобы составить план спасения. С другой стороны, по­мнится, у моих подопытных животных не было ника­кой возможности сбежать от меня. Если же предпо­ложить, что спасение невозможно, что тогда? После того как Он проделает надо мной все интересующие Его эксперименты, что случится дальше? Поступит ли Он со мной так, как я сам поступал с моим подопыт­ным материалом (разумеется, с животными, а не с людьми!), то есть бросят ли меня в банку с хлоро­формом? «По окончании эксперимента животные бы­ли забиты» — так изящно мы выражаемся в нашей научной литературе. Нетрудно понять, что подобная перспектива отнюдь не кажется мне соблазнительной. А может быть, если я покажусь Ему особенно сообразительным, Он захочет использовать меня как производителя для получения своего собственного штамма. Это обещает кое-какие возможности…

А, будь проклят Фрейд!

 

 

И будь проклят Он! Только я выучил лабиринт как следует, а Он взял и всё перетасовал! Я бессмысленно тыкался туда и сюда, как летучая мышь на свету, и добрался до последней камеры очень нескоро. Боюсь, я показал себя не с лучшей стороны. Он же просто изменил лабиринт на зеркальное отражение того, что было прежде. Я понял это при второй попытке. Пусть-ка поломает над этим голову, если он такой умный!

Вероятно, Он был готов тем, как я решил обратный лабиринт, потому что перешёл к задаче посложнее. И опять-таки я, наверное, мог бы предуга­дать следующий шаг, если бы только рассуждал логично.

Несколько часов назад, проснувшись, я обнару­жил, что нахожусь совсем в другом помещении. Оно было абсолютно пусто, но в стене напротив я уви­дел две двери — ярко-белую и совершенно черную. От дверей меня отделяло углубление, наполненное водой. Ситуация мне не понравилась, так как я не­медленно сообразил, что Он приготовил для меня прыжковый стенд. Я должен был догадаться, какая из дверей распахнется, открывая для меня доступ к пище. Но вторая дверь будет заперта. Если я оши­бусь в выборе и ударюсь о запертую дверь, то упаду в воду. Правда, мне не грех было принять ванну. Од­нако не таким же способом!

Пока я стоял и размышлял об этом, меня всего передернуло. В буквальном смысле слова. Этот сукин сын все предусмотрел. Когда я сам помещал крыс в прыжковый стенд, то, чтобы заставить их прыгать, я применял электрический ток. Он действует по точно той же схеме. Пол в этой комнате находился под на­пряжением. И под каким! Я вопил, подскакивал и проявлял все другие типичные признаки возбуждения. Однако через две секунды я пришел в себя и прыгнул к белой двери.

И знаете что? Вода в углублении ледяная.

Я, по моим подсчетам, решил в прыжковом стенде уже не меньше восьмидесяти семи различных задач, и все это мне безумно надоело. Один раз я рассер­дился и просто указал на правильную дверь — и тут же получил сильный удар тока за то, что не прыгнул. Я отчаянно завопил, принялся во весь голос ругать Его, кричал, что если Ему не нравится мое поведение, то Ему придется это проглотить. Ну а Он, конечно, только увеличил напряжение.

Откровенно говоря, не знаю, надолго ли еще меня хватит. И не потому, что задачи так уж трудны. Если бы Он дал мне хоть малейшую возможность полно­стью продемонстрировать мои способности, я бы еще мог терпеть. Я придумал не меньше тысячи различ­ных планов спасения, но ни один из них не заслуживает упоминания. Однако если я в ближайшее же вре­мя не выберусь отсюда, дело кончится буйным поме­шательством.

После всего этого я почти целый час сидел и пла­кал. Я понимаю, что духу нашей культуры чужда идея плачущего взрослого мужчины, но бывают положе­ния, когда перестаешь считаться с подобными запре­тами. И могу только повторить, что, задумайся я как следует над тем, какого рода эксперименты Он за­мышляет, я, наверное, предугадал бы следующий. Впрочем, и в этом случае я скорее всего поспешил бы загнать свою догадку в подсознание.

Одна из основных проблем, стоящих перед психо­логами, занимающимися теорией обучения, заключа­ется в следующем: научится ли животное чему-нибудь, если не поощрять его за выполнение поставленных перед ним задач? Многие теоретики, например Галл и Спенс, считают, что поощрение (или «подкрепле­ние», как они это называют) является абсолютно не­обходимым условием обучения. Всякий, у кого есть хоть капля здравого смысла, понимает, что это полней­шая чепуха, и тем не менее «теория подкрепления» уже много лет занимает главенствующее положение в нашей науке. Мы вели со Спенсом и Галлом отчаян­ный бой и уже загнали их в угол, когда внезапно они выдвинули концепцию «вторичного подкрепления». Другими словами, все, что ассоциируется с поощрени­ем, приобретает свойство воздействовать как само по­ощрение. Например, вид пищи сам по себе становится поощрением — почти таким же, как поедание этой пи­щи. Вид пищи, подумать только! Тем не менее им уда­лось на время отстоять свою теорию.

Последние пять лет я пытался разработать экспе­римент, который неопровержимо доказал бы, что вида привычного поощрения еще недостаточно, чтобы про­изошел акт обучения. А теперь посмотрите, что случи­лось со мной!

Несомненно, в своих теориях Он склоняется к Галлу и Спенсу: сегодня, когда я очутился в прыж­ковом стенде, за правильный прыжок я был вознаг­ражден не обычными белковыми шариками, а... про­стите, но даже сейчас мне трудно писать об этом. Когда я сделал правильный прыжок, когда дверь рас­пахнулась и я направился к пище, я обнаружил вме­сто нее фотографический снимок. Снимок из календаря. Ну, вы знаете эти снимки. Ее фамилия, по-моему, Монро.

Я сел на пол и расплакался. Пять долгих лет я громил теорию вторичного подкрепления, и вот теперь я снабжаю Его доказательствами, что теория эта вер­на. Я ведь волей-неволей «обучаюсь», в какую дверь я должен прыгать. Я не желаю стоять под напряжением, я не желаю прыгать на запертую дверь и без конца падать в ледяную воду. Это нечестно! А Он-то, несом­ненно, считает все это подтверждением того факта, что вид фотографии действует как поощрение и что я учусь решать задачи, которые он мне ставит, только для того, чтобы полюбоваться мисс — как бишь ее там?.. — в костюме Евы!

Я так и вижу, как Он сидит сейчас в каком-то дру­гом помещении этого космического корабля, вычерчи­вает всевозможные кривые обучения и самодовольно пыхтит, потому что я подтверждаю все Его любимые теорийки. Если бы только я...

С тех пор как я оборвал эту фразу, прошло около часа. Мне кажется, что времени прошло гораздо боль­ше, и все-таки я уверен, что миновал только час. И я провел его в размышлениях. Потому что я, кажется, нашел способ выбраться из этого места. Но решусь ли я им воспользоваться?

Я как раз писал о том, как Он сидит, и пыхтит, и подтверждает свои теорийки, когда мне внезапно при­шло в голову, что теория порождается методикой, ко­торой ты пользуешься. Подтверждение этому, вероят­но, можно найти в истории любой науки. Но для пси­хологии это, во всяком случае, абсолютно верно. Если бы Скиннер не изобрел своей проклятой коробки, ес­ли бы не были разработаны лабиринт и прыжковый стенд, то, возможно, мы создали бы теории обучения, совсем непохожие на те, которые развиваем сейчас. Ведь если даже отбросить все остальное, реквизит экс­перимента жесточайшим образом детерминирует пове­дение подопытных животных. А теории остается только объяснять вот этот, лабораторный тип поведе­ния.

Отсюда следует, что любые две культуры, разрабо­тавшие одинаковые экспериментальные методики, при­дут к почти совпадающим теориям.

Учитывая все это, я прихожу к выводу, что Он — твердолобый сторонник теории подкрепления, так как

Он пользуется соответствующим реквизитом и той же самой методикой.

В этом-то я и усматриваю средство спасения. Он ждет от меня подтверждения всех Его излюбленных теорий. Ну, так он больше такого подтверждения не дождется. Мне Его теории известны вдоль и поперек, и, следовательно, я сумею дать ему результаты, кото­рые разнесут эти теории вдребезги.

И я могу довольно точно предсказать, что из этого получится. Как поступает исследователь, занимаю­щийся теорией обучения, с животным, которое не же­лает вести себя согласно норме и не дает заранее ожи­даемых результатов? Естественно, от него избавляют­ся. Ведь всякий экспериментатор хочет работать только со здоровыми, нормальными животными, и лю­бая особь, которая дает «необычные» результаты, не­замедлительно снимается с эксперимента. Раз живот­ное ведет себя не так, как ожидалось, значит, оно больное, не соответствует норме или в чем-то ущерб­ное...

Разумеется, нельзя предсказать, к какому методу Он прибегнет, чтобы избавиться от досадной помехи, которой теперь стану я. «Забьет» ли Он меня? Или просто вернет в «исходную колонию»? Не знаю. Но во всяком случае с этим невыносимым положением будет покончено.

Дайте Ему только сесть за обработку Его следую­щих результатов!

ОТ: Главного экспериментатора межгалактической космолаборатории ПСИХО-145.

КОМУ: Директору бюро наук.

Флан, дорогой друг, это — неофициальное пись­мо. Официальный доклад я вышлю позже, но сначала мне хотелось бы сообщить Вам мои личные впечатле­ния.

Работа с недавно открытым видом в настоящее время находится на точке замерзания. Сначала все шло превосходно. Мы выбрали животное, казавшееся во всех отношениях нормальным и здоровым, и под­вергли его стандартным тестам. Я, кажется, сообщал Вам, что этот новый вид во всем сходен с нашими обычными лабораторными животными, а поэтому мы снабдили наш экземпляр «игрушками»,   которые так нравятся нашим лабораторным животным, — тонкими пластинками материала, получаемого из древесной массы, и палочкой графита. Вообразите наше удивле­ние и наше удовольствие, когда это новое животное стало использовать «игрушки» точно так же, как на­ши прежние экземпляры! Неужели у низших видов во всей Вселенной существуют какие-то общие врожден­ные стереотипы поведения?

Но это так, мимоходом. Ответ на этот вопрос мало интересен для тех, кто занимается теорией обучения. Ваш приятель Верпк упрямо утверждает, что за ис­пользованием «игрушек» кроется какой-то глубокий смысл и что мы должны исследовать эту проблему. По его настоянию я прилагаю к письму материалы, кото­рыми пользовался этот наш экземпляр. По моему мне­нию, Верпк повинен в грубейшем антропоморфизме, и я не желаю иметь к этому больше никакого отноше­ния. Однако такое поведение внушило нам надежду, что экземпляры, взятые из недавно открытой колонии, будут действовать в точном согласии с принятой тео­рией.

Так оно поначалу и казалось. Животное очень бы­стро решило коробку Бфьяна — результаты были просто великолепны. Затем мы последовательно поме­щали его в лабиринт, в зеркальный лабиринт и в прыжковый стенд — даже если бы мы подтасовывали данные, они не могли бы более убедительно подтвер­ждать наши теории. Однако, когда мы начали ставить перед животным задачи, связанные с вторичным под­креплением, с ним произошла непонятная перемена. Его поведение перестало соответствовать норме. Ино­гда даже казалось, что животное просто взбесилось. В начале эксперимента оно вело себя превосходно. Но затем, как раз в тот момент, когда оно, казалось, на­ходило решение поставленной перед ним задачи, его поведение незаметно менялось, следуя моделям, кото­рые, несомненно, не могут быть свойственны нормаль­ным особям. Дело шло все хуже и хуже, и в конце концов его поведение пошло вразрез с тем, что пред­сказывали наши теории. Естественно, мы поняли тог­да, что животное заболело, ибо наши теории опирают­ся на тысячи экспериментов с подобными же подопыт­ными животными, и, следовательно, они верны. Однако наши теории применимы только к нормальным экземплярам и к нормальным   видам.   Поэтому   мы

вскоре убедились, что взяли для опыта животное с какими-то отклонениями.

Взвесив все обстоятельства, мы вернули животное в его исходную колонию. Но, кроме того, мы почти единогласно постановили просить у Вас разрешения на полное уничтожение всей этой колонии. Совершен­но очевидно, что для научной работы она нам не при­годится, и в то же время она представляет собой потенциальную опасность, против которой следует за­ранее принять необходимые меры. Поскольку все по­добные колонии находятся в Вашем ведений, мы обра­щаемся к Вам за разрешением на уничтожение выше­указанной колонии.

Должен упомянуть, что «против» голосовал только Верпк. Он носится с нелепой идеей, что поведение сле­дует изучать в естественной среде. Откровенно говоря, не понимаю, зачем Вы навязали его мне в эту экспе­дицию, но, очевидно, у Вас были на то свои веские при­чины.

Несмотря на возражения Верпка, все мы твердо убеждены, что эту новооткрытую колонию следует уничтожить, и как можно быстрее, ибо она, несомнен­но, заражена какой-то болезнью, что ясно доказывает­ся нашими теориями. А если благодаря непредвиден­ной случайности она войдет в соприкосновение с дру­гими изучаемыми нами колониями и заразит других наших подопытных животных, то мы никогда уже не сможем правильно предсказывать их поведение. Мне кажется, этих доводов достаточно.

Можно ли надеяться, что Вы санкционируете ско­рейшее уничтожение данной колонии, с тем чтобы мы могли отправиться на поиски новых колоний для про­верки наших теорий на других — здоровых — живот­ных? Ибо только так можно обеспечить прогресс на­уки.

     Остаюсь почтительнейше Ваш

Айоуии

 

Перевод И. Гуровой

2006:09:06