Поиск по сайту




Пишите нам: info@ethology.ru

Follow etholog on Twitter

Система Orphus

Новости
Библиотека
Видео
Разное
Кросс-культурный метод
Старые форумы
Рекомендуем
Не в тему

Все | Индивидуальное поведение | Общественное поведение | Общие теоретические основы этологии | Половое поведение


список статей


ЭТОЛОГИЯ ЧЕЛОВЕКА: ВОЗНИКНОВЕНИЕ И ПЕРСПЕКТИВЫ РАЗВИТИЯ
Е.Н. Панов
Обсуждение [0]

(В кн.: Биология в познании человека. А.П. Огурцов, Е.Н. Панов, И.К. Лисеев и др. – М.: Наука, 1989. С. 36–54)

Вероятно, не будет преувеличением сказать, что к числу событий, стимулировавших новый интерес к проблеме «животного начала в человеке», относятся появление в 30-х годах нашего века и стремительный рост этологии – дисциплины, первоначально провозглашенной в качестве пути объективного изучения «врожденного» поведения животных (Tinbergen, 1942). Основатели этологии К. Лоренц и Н. Тинберген, будучи исследователями большого научного кругозора, склонными к тому же к обобщениям широкого философского плана, не могли пройти мимо идеи о возможности перенесения принципов этологии на поведение человека. И хотя усилия этих и ряда других ученых привели к тому, что в середине 70-х годов стало возможным серьезно говорить об «этологии человека», специфика, методология и перспективы этого направления продолжали и продолжают вызывать много споров.

На симпозиуме «Точки роста в этологии», организованном в 1975 г. Кембриджским университетом, один из его участников – П. Медавар (Medawar, 1976) утверждал, что вера в возможности этологии (если не путать ее с психологией) в сфере познания и объяснения поведения человека есть заблуждение, простительное разве что самым ортодоксальным социал-дарвинистам. Прямо противоположную точку зрения высказал Н. Тинберген (Tinbergen, 1976), который взял эпиграфом к своему выступлению следующие слова нобелевского лауреата Б. Кронхольма: «Этология оказала глубокое воздействие на такие медицинские дисциплины, как социальная медицина, психиатрия и психосоматическая медицина».

Отсутствие единства взглядов внутри современной «этологии человека» обязано существованию в этой области знаний по крайней мере двух самостоятельных течений, в разной степени приверженных первоначальному варианту этологической теории инстинкта и по-разному оценивающих возможности этой теории в приложении ее к человеку как продукту органической эволюции, с одной стороны, и созданной им самим культуры – с другой.

Обе эти школы объединены интересом к общей для них центральной теме – экспрессивному поведению человека, его роли в качестве средства невербальной коммуникации и значению последней как медиатора социальных взаимодействий. Однако представители одной школы стремятся интерпретировать эти явления преимущественно в понятиях исходно этологических категорий. Представители другой в гораздо большей степени ориентированы на семиотический подход, призванный раскрыть роль культурно обусловленной символизации невербального поведения человека. Чтобы стали ясны глубокие исторические и методологические корни этих противоречий, мы начнем с беглого анализа основных положений этологической теории инстинкта, под знаменем которой этология как самостоятельная дисциплина первоначально появилась на научной сцене.

 

1. Основные концепции этологии в ранний период ее существования (30–50-е годы)

Хотя в настоящее время предмет этологии можно обозначить как всестороннее изучение структуры, функции и эволюции поведения животных, ее становление как самостоятельной дисциплины обычно связывают с выдвинутой К. Лоренцом этологической теорией инстинкта. Эта теория имела дело с такими формами поведения, которые в наибольшей степени подчинены генетическому контролю, т.е. приобретены в процессе филогенеза и практически не изменяются в ходе жизни особи под влиянием ее индивидуального опыта. Центральными концепциями ранней, так называемой «классической» этологии были в соответствии со сказанным представления о «фиксированных схемах действий» (fixed action patterns) и о «знаковых стимулах» (sign stimuli). Первая из них обсуждала специфику той категории индивидуального поведения, которая по трудам Ч. Дарвина известна как «выразительные движения» (экспрессивное поведение). Вторая трактовала проблему их использования при взаимодействиях животных друг с другом в качестве коммуникативных средств (невербальная коммуникация; подробнее об этом см.: Панов, 1975. С. 64).

В качестве исходных моментов концепции фиксированных схем действий, которая является основой этологической теории инстинкта, выделяются следующие свойства генетически детерминированного поведения.

1. Видовая уникальность: в идентичных условиях (например, в контролируемом эксперименте с постоянными внешними параметрами) представители двух разных, даже близких, видов, скорее всего, будут вести себя неодинаково.

2. Отсутствие индивидуально приобретенных элементов: в онтогенезе «врожденное» поведение совершенствуется в результате «созревания» – как орган, а не за счет обучаемости новому.

3. Спонтанность и автоматизм: отсутствие жесткой связи между стимулом и реакцией.

4. Нецеленаправленный характер многих акций, выступающих для наблюдателя в форме иррационального поведения (отсутствие обратной связи с внешним окружением).

Обратимся теперь к другой центральной концепции этологии – к представлениям о «знаковых стимулах». В отличие от понятия «фиксированная схема действий», которое призвано раскрыть механизм реализации наследственно обусловленных движений (в самом широком смысле), понятие «знаковые стимулы» фиксирует внимание на наследственно обусловленном восприятии. Здесь речь идет о той категории внешних раздражителей, которые вызывают у особи биологически адекватную, видоспецифическую реакцию уже при их первом предъявлении, т.е. без всякого предварительного опыта. При этом стимул, действенный для особей того вида, может быть совершенно нейтральным для представителей другого. Кроме того, каждый знаковый стимул отвечает определенному внутреннему настрою индивида и, таким образом, будучи эффективным раздражителем на определенной стадии персонального временного цикла, оказывается безразличным для животного в иное время. В целом эти представления акцентируют внимание на явлении активной избирательности индивида к внешним воздействиям («фильтрация» стимулов воспринимающими сенсорными системами организма).

Особый интерес у этологов традиционно вызывали такие знаковые стимулы, которые используются при взаимном опознавании особей, принадлежащих к одному виду, и в процессах их общения. Это так называемые «социальные релизеры» – от английского release (освобождать). Имеется в виду, что социальный релизер при предъявлении индивиду снимает в его нервной системе блоки, препятствующие реализации специфической энергии действия, и тем самым как бы освобождает дорогу той реакции, которая соответствует данному стимулу. При этом в соответствии с исходными представлениями классической этологии данные стимул и реакция комплементарны друг другу наподобие ключа и замка. Отсюда еще одно название для интересующего нас класса раздражителей – ключевые стимулы.

Реакция, следующая в ответ на предъявление социального релизера, согласно этологической теории, представляет собой фиксированную схему действий. В ходе взаимодействия двух партнеров происходит нечто вроде диалогового обмена социальными релизерами, которые выступают таким образом в качестве основных элементов видового коммуникативного кода. Важнейшими из этих элементов оказываются так называемые демонстрации. Это особые фиксированные схемы действий (моторных и акустических), обладающие у каждого вида структурой, непредсказуемой на основе всех прочих характеристик вида. Эту «экстравагантность» демонстраций относят за счет того, что именно она делает данный тип акций легко выделяемым из континуального потока сведения и тем самым «разборчивым» (для реципиента) коммуникативным сигналом, обладающим к тому же определенным значением. Здесь этологи видят сходство между демонстрацией и ритуалом в коммуникации человека.

Помимо тех знаковых стимулов, которые можно рассматривать как полностью детерминированные генетически и не требующие для выполнения своих функций никакого индивидуального опыта, существуют и другие, предполагающие существование у реципиента определенной практики общения. Речь идет о так называемом процессе запечатления (импринтинга), который имеет место в особый чувствительный период на самых ранних стадиях постнатального онтогенеза. В частности, способность адекватно опознавать полового партнера, принадлежащего к своему виду, формируется, как полагают, именно в такой чувствительный период. Если в это время содержать животное с представителями другого вида, половой импринтинг может быть выработан на подобный неадекватный объект.

Суммируя сказанное по поводу концепции знаковых стимулов, которая лежит в основе этологических представлений о коммуникации животных, отметим следующие основополагающие черты этих взглядов.

1. Генетический детерминизм, приводящий к типологическим представлениям о стандартном характере межиндивидуальных взаимодействий, структура которых в целом автономна от флюктуации во внешнем окружении.

2. Подсознательное, неоговариваемое открыто, но подразумеваемое в терминологии уподобление средств коммуникации у животных семиотическим системам в общении человека: дискретность. сигналов, их якобы знаковый характер (невозможность объяснить структуру сигнала прочими видовыми особенностями создает ощущение его немотивированности в том смысле, как ее понимал Ф. де Соссюр), диалоговый обмен сигналами в ходе взаимодействия, уподобление последнего ритуальному действу и т.д.

3. Процесс эволюции поведения приравнивается к филогенетическим преобразованиям прочих биологических структур (например, морфологических) за счет медленного накопления мельчайших изменений под действием естественного отбора. Идея быстрых преобразований поведения животных путем передачи индивидуального опыта и традиций по череде поколений (т.е. негенетическими каналами) не отвергается, но имеет в классической этологии побочное значение.

4. Подчеркивается важная роль раннего индивидуального опыта в формировании неконтролируемых сознательно в зрелом возрасте форм поведения (идея импринтинга отдаленно перекликается с концепцией бессознательного у 3. Фрейда).

Мы умышленно дали здесь самый ранний вариант этологических воззрений. Они в последние десятилетия неоднократно подвергались развернутой критике (речь здесь идет о научных претензиях к этологии, а не о ее критике с идеологических и философских позиций; см.: Lehrman, 1953; Konishi, 1966; Slater, 1974; Purton, 1978) и в ряде важных пунктов оказались существенно модернизированными – во многом за счет влияний со стороны физиологии и таких поведенческих дисциплин, как бихевиоризм и сравнительная психология (Хайнд, 1975). Однако определенная логическая замкнутость этологической теории инстинкта (Панов, 1975, С. 20) делает это центральное ядро, предложенное К. Лоренцем и частично модифицированное Н. Тинбергеном, достаточно устойчивым при соприкосновении с иными концептуальными схемами. Именно поэтому еще и сегодня достаточно влиятельной оказывается та уже упоминавшаяся нами школа «консерваторов», которая в своей деятельности руководствуется изложенной здесь первоначальной теорией инстинкта (Институт сравнительного изучения поведения имени Макса Планка в Зеевизене, [где работал сам К. Лоренц]).

 

2. О границах применения этологических концепций при изучении поведения человека

Возникнув в период создания синтетической теории эволюции, которая объединила усилия дарвинизма и генетики, этология с первых шагов развивалась как ветвь эволюционной биологии, имея в качестве одного из важнейших своих оснований теорию естественного отбора. По существу, именно этологи впервые попытались показать на большом эмпирическом материале, что эта теория может иметь столь же широкое применение при анализе эволюции поведения, какое ей до этого придавалось в сфере морфологической эволюции.

Основной парадигмой этологии стало представление о том, что многие поведенческие признаки животных преобразуются в ходе филогенеза путем накопления мелких фенотипических изменений, обязанных таким генетическим событиям, как мутации и структурные перестройки внутри генных комплексов, ответственных за данный поведенческий признак». Получив самостоятельную жизнь, эти представления, первоначально выдвинутые для объяснения достаточно четко очерченного, специфического круга явлений (в основном фиксированных схем действий), позже приобрели в руках ряда теоретиков почти универсальное значение. Оказалось возможным говорить в том же плане об эволюции таких поведенческих «признаков», как «альтруизм», «эгоизм», «опознавание родичей», «способность обманывать и выявлять обман» и т.д.

Оставив пока в стороне этот вульгарный генетический детерминизм, обратимся к анализу исходных для него представлений о возможности эволюции поведения путем накопления мелких адаптивных изменений под действием естественного отбора. Хотя этот путь не исключен и подчас вполне правдоподобен в сфере эволюции определенных типов генетически запрограммированного поведения, он едва ли может рассматриваться в качестве сколько-нибудь реального модуса, ответственного за становление сущностных характеристик поведения человека, таких, как умение изготовлять орудия и использовать огонь, способность оперировать символами и т.д. Более того, большие сомнения вызывает продуктивность применения рассматриваемого принципа даже к тем сферам поведения человека, биологическая функция которых на первый взгляд выступает в наиболее явной форме, таких, скажем, как питание и половое поведение.

Между тем, опираясь на факт филогенетического родства человека с другими представителями отряда приматов и на представления о возможности эволюции поведения под действием естественного отбора, многие биологи и некоторые представители гуманитарных наук сочли возможным считать эти два обстоятельства достаточными для подтверждения прямой и плавной преемственности между поведением животных и Homo sapiens. Печальным примером такого рода практики в этологии может служить книга Д. Морриса «Голая обезьяна». Недавний рецидив той же натуралистической тенденции был вызван экспериментами А. и Б. Гарднеров, которые обнаружили известные способности к символизации у шимпанзе. Это дало, как полагают некоторые авторы, возможность усомниться в справедливости устоявшегося взгляда об уникальности человека вообще и его языкового поведения в частности (см.: Линден, 1981 и предисловие Е.Н. Панова к этой книге).

Полезность этологии в сфере изучения поведения человека несомненна до тех пор, пока не вступает в силу так называемая «ошибка потенциальности» (Дельгадо, 1971, С. 43.). Если мы уверены в том, что все функции человеческого организма в конечном итоге определяются работой генов, это еще не значит, что поведение взрослого современного человека или даже двухлетнего ребенка можно сколько-нибудь правдоподобно описать как генетически детерминированное (яркий пример неосознаваемой авторами «ошибки потенциальности» в рассуждениях о поведении человека дает, на наш взгляд, книга: Lumsden, Wilson, 1983, P. 215). Хотя физически и психически нормальный ребенок обладает всеми потенциями «человека разумного», он едва ли станет таковым в условиях, резко отличных от того культурного окружения, в котором в норме происходит развитие человеческого существа (Scarr, 1983, P. 191–224). С другой стороны, справедливо рассматривая многие черты поведения новорожденного ребенка как «панмаммальные» (т.е. общие человеку и всем прочим млекопитающим; Ibid. P. 210), едва ли будет разумно заключить на этой основе об отсутствии качественного перерыва между поведением животных и человека.

Границы применения этологических принципов к анализу человеческого поведения должны естественным образом определяться спецификой предмета этологии человека. С этой точки зрения наиболее перспективный объект – это ребенок в первые месяцы его жизни. Здесь открывается возможность понять, каким образом «видоспецифическое» поведение грудного ребенка под влиянием социальных контактов с матерью и другими членами семьи начинает преобразовываться в поведение осознающего себя индивида. Однако уже на этом этапе культурные воздействия на ребенка настолько сильны, что этологический подход будет недостаточным без корректировки его со стороны психологии развития, социолингвистики и других социальных дисциплин.

Возможности этологии определяются и ведущим ее методом – описанием целостного поведения особи, которое дает ценный материал для выявления его тонкой структуры и временной организации. Через специфику этого метода этология получает широкий доступ и к анализу поведения взрослых членов социума в коммуникативных процессах. Интересной точкой приложения в этой сфере является изучение всевозможных форм сознательно неконтролируемого поведения – например, традиционно обусловленных движений и поз (кинесика), невербальной коммуникации, геометрии социально организованного пространства. И в этой области действительности этология неизбежно должна войти в тесный контакт с социальными науками – этнографией, этносемиотикой, социальной психологией и т.д., поскольку традиционное для этологии стремление выявить генетически запрограммированные, видоспецифические особенности невербальных сигналов (так называемые универсалии) неизбежно сталкивается с большими трудностями разграничения врожденных и обусловленных культурой стереотипов.

 

3. Вклад этологии в познание поведения человека

Основные концептуальные схемы «классической этологии» в их первоначальном виде имеют сейчас, по мнению большинства авторитетных этологов, в основном чисто исторический интерес. Вместе с тем мы не вправе преуменьшать ту поистине огромную роль, которую эти построения сыграли в свое время, и то несомненное влияние, которое они оказали на формирование наших сегодняшних представлений о самых общих принципах и закономерностях поведения животных в их естественной среде обитания. Не мог пройти даром и огромный опыт этологии в сфере строгого описания, классификации и категоризации поведенческих феноменов.

Ассимиляция бурно развивающейся этологией идей и методов других дисциплин (в первую очередь физиологии и психологии), равно как встречное воздействие этологии на стиль мышления и методологию пограничных с ней естественных и гуманитарных наук, – все это приводит на рубеже 70-х и 80-х годов к ее слиянию с тем синтетическим комплексом, который все чаще воспринимается и обозначается в качестве единого круга поведенческих и социальных дисциплин. Естественно, что в деятельности ученых, работающих в традициях такого комплексного подхода, зачастую трудно с полным основанием выявить «чисто этологические» мотивы и компоненты. Но мы все же попытаемся сделать это в надежде продемонстрировать реальный вклад этологии в познание человека и одновременно показать перспективность дальнейшего развития истинно научной этологии человека.

Основные направления исследований в этой области мы подразделяем на следующие 5 тем: 1) экспрессивное поведение; 2) поведение ребенка; 3) коммуникации; 4) социальное поведение и социальная организация; 5) реконструкции поведения гоминид на ранних этапах антропогенеза. Условность предлагаемой рубрикации обусловлена тем, что выделенные здесь категории широко перекрываются. Действительно, экспрессивное поведение служит средством невербальной коммуникации, тогда как она, в свою очередь, зачастую регулирует социальные взаимодействия и может служить основой для определенных форм социальной организации; коммуникация между матерью и ребенком средствами экспрессивного поведения представляет собой взаимодействие, выполняющее функцию социализации ребенка; процесс становления человеческого поведения в антропогенезе затрагивает тему как коммуникации, так и социальной организации и т.д. Чтобы хотя бы отчасти преодолеть неизбежное в данном случае неудобство перекрывания выделенных рубрик, мы будем пользоваться перекрестными ссылками.

1. Экспрессивное поведение. Первый, весьма внушительный для своего времени обзор этой темы был дан Ч. Дарвином в его труде «О выражении ощущений у человека и животных». В этой книге великий натуралист наметил и все три главных пути исследования данного феномена, а именно: 1) прямые наблюдения, анализ поведения субъектов: 2) изучение депривированных от внешних сенсорных воздействий (слепоглухие дети) и 3) кросс-культурные исследования. Первый метод преследует своей целью каталогизацию репертуара «выразительных движений». Эти каталоги (по существу – этограммы) могут быть использованы в сравнительных исследованиях для выявления гомологии (в частности, в лицевой мимике) между поведенческими актами у человека и прочих млекопитающих. Поскольку, как хорошо понимал Ч. Дарвин, для гомологизации можно использовать лишь наследственно обусловленные акты, их строгое отделение от всех прочих, формирующихся под воздействием культурных влияний, требует контроля. Последний осуществим в наблюдениях над детьми, не имеющими зрительного и акустического контакта со своим окружением и, таким образом, неспособными к имитации поведения окружающих, а также в сопоставлениях форм экспрессивного поведения у представителей разных культурных общностей, не имеющих контакта друг с другом.

Все эти три подхода получили дальнейшее развитие в этологии. В качестве немногих примеров назовем каталог простейших мимических актов и жестов, включающий 136 категорий, из которых 40 описывают различные изменения конфигурации губ и рта (Brannigan, Humpries, 1972), данные о наследственной детерминированности ряда мимических особенностей и комплексов экспрессивного поведения у слепоглухих детей (Eibl-Eibesfeldt, 1973), многочисленные работы того же автора по выявлению общих мимических средств (универсалий) у разных этнических групп, многие из которых еще и сегодня находятся на культурной стадии охотников-собирателей (см., напр.: Eibl-Eibesfeldt, 1972). В сравнительных исследованиях мимики человека и прочих приматов были достаточно убедительно показаны филогенетические истоки улыбки и смеха, берущих начало в так называемом «молчаливом оскаливании зубов», характерном для шимпанзе и ряда других видов обезьян (van Hooff, 1972).

Исследования ряда авторов (см., напр.: Argyle, 1972) показали, что эмоциональное состояние человека во многих случаях находит явственное выражение в особенностях его позы, которую людям труднее контролировать, чем многие характеристики лицевой мимики. Оказалось также, что анализ репертуара всевозможных форм не контролируемого субъектом поведения может служить важным подспорьем при диагностике психических заболеваний. В частности, в репертуаре «выразительных движений» у шизофреников полностью отсутствует пожимание плечами. Предполагается, что, поскольку у здорового человека этот акт является двигательным эквивалентом вербальных конструкций типа «Кто может знать…», его отсутствие у больных связано с определенными нарушениями языкового поведения (Grant, 1972). Это лишь один пример теснейшей и взаимообусловленной связи между невербальными сигналами и языком, неразрывность которой у человека подчеркивают многие авторы (Argyle, 1972; Leach, 1972).

2. Поведение ребенка. Традиционные исследования этологов, многократно предпринимавшиеся в поисках генетически детерминированных форм поведения животных, послужили примером для аналогичной постановки экспериментов с новорожденными детьми. Некоторые полученные при этом результаты помогли разрешить давний спор между психологами-нативистами, считавшими, в частности, что зрительный мир ребенка не отличается от такового взрослого человека, и эмпиристами, которые утверждали, что лишь обучение переводит хаотическое восприятие мира новорожденным в организованное зрительное восприятие более зрелого субъекта.

Как показал Р. Фанц (1974), ребенок в возрасте от 1 до 15 недель хорошо различает структурные особенности предъявляемых ему объектов, причем в это время именно эти особенности, а не форма и цвет предметов являются для него наиболее существенной частью внешних стимулов. При предъявлении грудному ребенку ряда моделей он достоверно чаще фиксирует свой взгляд на схематическом изображении человеческого лица, чем на всех прочих фигурах, будь то диск с концентрическими линиями или одноцветный круг тех же размеров. Сейчас это явление кажется естественным, принимая во внимание первостепенную важность для новорожденного таких «социальных релизеров», как лицо его матери. Однако еще 15 лет тому назад выводы Р. Фанца были бы встречены многими по меньшей мере с недоверием.

Хотя колоссальная роль тесного контакта с матерью для нормального развития ребенка в первые месяцы его жизни кажется самоочевидной, социальные и социализирующие аспекты этих связей до недавнего времени оставались малопонятными. В начале 60-х годов интерес к этой теме был стимулирован известными опытами Г. Харлоу на макаках-резусах: детеныши, росшие с проволочной моделью «матери», впоследствии оказались полностью не приспособленными к жизненно важным взаимодействиям с себе подобными (в частности, на почве полового поведения) – в отличие от детенышей, выращенных «в обществе» таких же проволочных «матерей», но обтянутых бархатистой тканью (Harlow, 1977). В данном случае критическим фактором была признана необходимость телесных контактов с матерью, обеспечивающих детенышу тактильную стимуляцию. Эти выводы, чрезвычайно интересные и важные сами по себе и казавшиеся первоначально достаточными и в применении к человеку, породили нечто вроде модели «материнской стимуляции», имевшей широкое хождение примерно до начала 70-х годов. Но уже в середине прошлого десятилетия Дж. Данн (Dunn, 1976) указала на чересчур общий и упрощенческий характер этой модели. Автор подчеркивает важность детализированного анализа социальных взаимодействий между матерью и ребенком с первых дней рождения последнего. В этих взаимодействиях активная роль принадлежит не только матери, но и ребенку, определенным и явным образом модифицирующему ее поведение (как на ранней превербальной стадии, так и в период приобретения ребенком языковых навыков). Другая важная мысль, проводимая в этой статье, касается явления адаптабельности детского поведения, развитие которого характеризуется определенными чертами самоорганизации. Качеству родительского поведения, ориентированного на ребенка, придается более важная роль, чем его «количеству» в категориях затраченного времени.

В ходе такого рода исследований коммуникативного процесса между матерью и ребенком, проводимых в этологических традициях, были выявлены интересные половые различия в поведении детей, касающиеся интенсивности проявления разных форм экспрессивного поведения, степени ориентированности на мать, особенностей реализации внешних впечатлений при рисовании и т.д. (Crook, 1973; Moss, 1974; Willsdon, 1977), а также количественные различия в структуре взаимодействий матерей с их детьми разного пола. По мнению Дж. Крука, в последнем случае мать, пресекая или поощряя те или иные действия ребенка, тем самым уже с первого года его жизни способствует (в значительной степени неосознанно) формированию тех связанных с полом особенностей в поведении нового члена социума, которые диктуются принятыми здесь культурными нормами. Нет нужды говорить о том, какое колоссальное значение имеют такого рода исследования для конструирования адекватных систем раннего воспитания в педагогике. Надо сказать, что многие вопросы здесь еще остаются почти неразработанными – например, значение специфики доязыковых взаимодействий между матерью и ребенком в плане подготовки его к оптимальному усвоению языковых навыков (Wilkinson, 1983).

Из сказанного выше вполне очевидна огромная роль, принадлежащая анализу тонких механизмов невербальной коммуникации между матерью и ребенком в первые месяцы и годы его жизни. Примером продуктивного подхода к этой теме может служить работа Дж. Андерсона (Anderson, 1972), получившего крайне интересные данные но поводу жестовых «предшественников» целенаправленной речевой коммуникации. По мнению автора, эта роль в доязыковом поведении ребенка принадлежит исключительно жесту указания на объект указательным пальцем. Этот сигнал неизменно адресуется матери и имеет внешний референт, т.е. обладает знаковой природой. Для матери данный жест служит признаком окончания предшествующей активности ребенка (например, его перемещений в том или ином направлении). Это облегчает ей контроль за действиями отпрыска и возможность их прогноза. Для ребенка индифферентная реакция матери обозначает отсутствие опасности со стороны объекта, на который он указывает. Тот же жест со стороны матери фиксирует внимание ребенка на ее указательном пальце и сразу же затем на ее глазах, движениями которых мать указывает ребенку, куда ему следует идти в. следующий момент.

Важно заметить, что описанный указательный жест отсутствует у наших ближайших родичей – шимпанзе (Menzel, 1971), т.е. является чисто человеческим. В этой связи вспомним, что указание на объект служит в процессе обучения языку простейшим эквивалентом его «называния». Следующий шаг – присвоение объекту словесного знака, которое нередко сопровождает указующий жест (Брунер, 1977, С. 348).

3. Коммуникация. Уже предыдущий пример прекрасно иллюстрирует всю важность невербального компонента в общении людей. О том же свидетельствуют уже самые поверхностные наблюдения, доступные каждому из нас. Если даже оставить в стороне просодические (например, движения головы и сокращения лицевых мышц в такт речи) и паралингвистические (жестикуляция в момент разговора) составляющие речевого поведения, остается целый ряд других поведенческих категорий, обеспечивающих передачу важной информации («экстраинформации», по выражению М. Эргайла) как между непосредственными участниками взаимодействия, так и в адрес наблюдателя, заинтересованного данным актом общения и намеревающегося использовать полученные сведения для планирования собственных действий.

В числе таких категорий М. Эргайл (Argyle, 1972) называет, в частности» два пространственных показателя – расстояние между собеседниками (proximity) и их ориентацию по отношению друг к другу, а также специфику обмена взглядами. Так, при разговоре симпатизирующих друг другу людей дистанция между ними невелика (при прочих равных), возможен кратковременный телесный контакт (прикосновение рукой), головы повернуты таким образом, чтобы видеть лицо собеседника. Глаза периодически встречаются, а общее время, на протяжении которого взгляд обращен к лицу партнера, занимает до 75 % всего времени взаимодействия. Разговор между лицами, не испытывающими симпатии друг к другу, характеризуется прямо противоположными признаками. Вместе с тем эта общая схема может существенно модифицироваться культурными влияниями (см.: Панов, 1983). В этом плане особенно интересна специфика тех культурных и психологических норм, которые определяют дистанцию между участниками акта общения, поскольку здесь мы имеем простейшую форму организации и геометрии») социального пространства (см.: Степанов, 1971).

Важность неконтролируемых невербальных сигналов для выявления собеседниками эмоционального контекста общения показана в интересных экспериментах Э. Гесса (Hess, 1977). Он пришел к выводу, что расширенные зрачки воспринимаются взрослыми людьми в качестве признака, ассоциирующегося с такими качествами, как привлекательность, отзывчивость, хорошее настроение, а суженные – с холодностью, недружелюбием, эгоистическими тенденциями. Испытуемые обоего пола в возрасте свыше 18 лет дорисовывали на шаблоне, изображающем улыбающееся лицо, большие зрачки, а на изображении печального лица – маленькие. Поскольку дети в обоих случаях рисовали зрачки одинакового размера, есть основание заключить, что дифференцирования реакция на разную величину зрачков приобретается или совершенствуется за счет индивидуального опыта.

Вся важность способности людей контролировать свое невербальное поведение едва ли подлежит сомнению. Мы не говорим (тоже?) о тех формах экспрессивного поведения, которые эксплицитно или имплицитно «табуируются» обществом. Способность к самоконтролю и несомненно связанное с ней умение распознавать значение эфемерных невербальных сигналов, поступающих от собеседника, могут быть, по всей видимости, сознательно развиты индивидом. Все это обусловливает высокую индивидуальную изменчивость людей в отношении этих качеств.

Вклад этологии в наши познания о коммуникации у человека не исчерпывается одним лишь аспектом невербального общения. Вспомним, например, следующие слова известного лингвиста Ч. Хоккета: «Предположение, что мы можем больше узнать о человеческом языке, изучая коммуникативные системы животных, на первый взгляд может показаться странным, но и минутного размышления достаточно, чтобы понять, что установить сущность данного предмета можно лишь в том случае, если мы знаем также, чем он не является» (Хоккет, 1970). Именно противопоставление языка способам общения животных позволило Ч. Хоккету составить перечень ряда признаков, общих всем человеческим языкам (почему они и названы универсалиями) и отличающих их от систем сигнализации и коммуникации у животных: таковы дискретность, семантичность, произвольность, перемещаемость и т.д. Эта тема неоднократно затрагивалась и профессиональными этологами (Thorpe, 1972; Tavolga, 1974), которые, таким образом, также внесли свой вклад в представления об уникальности человеческого языка, как способа символического описания реальности и как наиболее эффективного средства передачи информации.

4. Социальное поведение и социальная организация. Тема социального поведения была уже частично затронута в пунктах 2 и 3. Кажется несомненным, что этологические методы «полевого» наблюдения позволяют раскрыть тонкие и нетривиальные аспекты социальных взаимодействий – например, механизмы, обеспечивающие согласованность действий партнеров в сложно структурированных ритуальных действиях (Pitcairn, Schleidt, 1976).

Одну из задач изучения принципов организации социально значимого пространства этологи видят в том, чтобы получить данные, которые могли бы быть использованы для реконструкции ранних этапов антропогенеза (см. ниже, пункт 5). Методы такого рода исследований на первый взгляд кажутся близкими к таковым в этнографии, однако в отличие от последних больше внимания уделяется индивидуальному поведению носителей той или иной социальной роли и реализации его в социальных взаимодействиях разного типа. В сфере интерпретации этих данных интересы этологов близко примыкают к вопросам, стоящим перед экологической антропологией. Важное место в исследованиях этого направления занимают понятия индивидуальной дистанции и. групповой территории.

Чтобы проиллюстрировать сущность этого подхода, рассмотрим данные Heinz по поводу пространственной организации социума у !ко бушменов. Элементарной ячейкой у этой народности является или нуклеарная, или расширенная семья (extended family). Несколько таких семей объединены в сообщество (band), все члены которого охотятся или занимаются собирательством в пределах участка местности, обозначаемого автором в качестве «территории». Внутри поселения такого сообщества жилища отдельных семей разделены расстояниями, исключающими возможность хорошей слышимости. В момент посещения данного сообщества членами другого последние устраиваются на временное жительство вблизи поселения хозяев, но на расстоянии, значительно большем, чем дистанция между жилищами семей данного сообщества. Сообщество представляет собой достаточно замкнутое объединение, хотя и связанное родственными узами с рядом других. Все они образуют группировку следующего уровня иерархии (nexus), охотничья территория которой включает в себя все территории входящих в нее сообществ. Какие-либо постоянные связи между такими группировками высшего уровня отсутствуют, т.е. они представляют собой полностью закрытые эндогамные объединения.

Автор этой работы определяет «территорию» в терминах этологической концепции территориальности – как «простейшую форму нетерпимости на почве пространственных запретов, которая проявляется со стороны животного по отношению к другим особям того же вида». Можно согласиться в том, что понятие территории в данном случае удобно как лаконичный описательный термин, однако речь идет о достаточно отдаленной аналогии. У !ко бушменов индивид, попытавшийся охотиться на территории другого сообщества, может дорого поплатиться за это, но лишь в том случае, если он заранее не испросил согласия ее владельцев. Вместе с тем последняя возможность совершенно исключена, если речь идет о территории сообщества, относящегося к другому объединению (нексусу), неродственному данному. Иными словами, территориальность» у бушменов основана на традициях и регулируются средствами вербального поведения. В основе регламентированного использования пространства лежит сложнейший комплекс культурных и этических правил, а также прекрасное знание экологической обстановки с учетом наличных ресурсов питания и долговременного прогноза их изменений. Таким образом, «охрана» охотничьего участка имеет в данном случае весьма мало общего с территориальным поведением животных, в основе которого лежат чисто импульсные формы взаимной агрессивности.

Принципиально иная форма «территориальности», наблюдается у психически неполноценных лиц при их совместном пребывании в лечебных учреждениях, приписывается дисфункциям вербального поведения и общему обеднению внешней среды. В этих условиях нередко формируются также социальные структуры типа жесткой линейной или пирамидной иерархии (Argyle, 1972).

 

4. Реконструкции поведения гоминид на ранних этапах антропогенеза

Вопрос о том, каков был экологический и социальный облик ранних гоминид в период постепенного формирования физического облика современного человека (т.е. с конца плиоцена и на протяжении большей части плейстоцена), – это сейчас одна из центральных тем не только антропологии, но и всего содружества наук о человеке. Данные археологии дают надежные основания для предположения, что экологической формой существования пралюдей и формирующегося человека были охота и собирательство (Isaak, 1978). Что касается способов социальной организации и превалирующих форм половых отношений в предыстории человека, то здесь до самого недавнего времени все относилось к области самых вольных предположений. К числу основных вопросов, которые широко дискутировались в это время и продолжают дискутироваться по сей день, относятся, в частности, следующие:

были ли пралюди организованы в открытые коллективы, или же они жили замкнутыми группировками, практикующими жесткую территориальность; соответственно строились ли отношения соседних групп на дружелюбии и нейтралитете (включая сюда символический дележ продуктами питания при встречах друг с другом), или же в основе межгрупповых отношений лежала неприкрытая агрессивность; насколько поздним приобретением была регламентированная форма семьи (будь то полигиния или моногамия) и как произошел переход к ней от промискуитетных половых отношений.

Интенсификация отологических исследований на приматах (в частности, на человекообразных обезьянах), имевшая место в последние два десятилетия, и одновременное усиление интереса к изучению образа жизни этнических групп, до сих пор ведущих существование охотников и собирателей, – все это позволило формулировать более правдоподобные гипотезы об этологическом и социальном облике ранних гоминид.

Сегодня уже явным анахронизмом звучит, например, следующее Заявление: «(предчеловеческое) стадо должно было представлять собой, за исключением лишь времени обороны от хищников и коллективной охоты, арену постоянных драк и стычек между самцами» (Семенов, 1966). Мрачная, кошмарная картина жизни предчеловека, как ее рисует этот автор, – с ее «непрерывными, непрекращающимися драками», «бесконечными кровавыми конфликтами» самцов из-за самок, со стремлением самцов-обладателей «гаремных семей» :к дальнейшему увеличению своих «гаремов» – все это не находит ни малейших аналогий ни в социальной структуре человекообразных обезьян (горилл и наших ближайших родственников – шимпанзе; см., напр.: Schaller, 1963; Лавик-Гудолл Ван, 1974), ни в обширных данных по образу жизни современных охотников-собирателей, обобщенных, в частности, в сборнике «Человек – охотник» (Man the hunter, 1968). Все это дает основания весьма скептически отнестись к идее, восходящей к популярной книге К. Лоренца «Об агрессии», что присущая современному человеку «врожденная» агрессивность была одним из важных движущих стимулов развития человечества (развернутую критику этих представлений см.: Montagu, 1974).

По-видимому, нет особых оснований отрицать важное значение обширных данных по этологической структуре популяций у шимпанзе для интересующей нас темы, а также правомочность экстраполяции этих сведений в область предыстории человечества (см., напр.: Zililman, Lovsenstein, 1983). В связи с этим достаточно правдоподобной звучит гипотеза, что ранние гоминиды жили небольшими группами – не более нескольких десятков особей, периодически расщеплявшимися на более мелкие подгруппы. Никаких «гаремных семей» у них не было, а отношения полов строились на основе промискуитета, не включавшего в себя не только острой конкуренции, но и вообще каких-либо выраженных признаков антагонизма между самцами (Алексеева, 1977).

Устойчивая форма семьи с регламентированными персональными связями возникла лишь на сравнительно высокой стадии формирования культуры и была первоначально, как мы полагаем, полигинной.

Гораздо больше противоречий вызывает до сих пор вопрос в том, были ли вышеописанные группировки закрытыми и территориальными или открытыми для свободного обмена своими членами (см.: King, 1976). В трактовке этологической структуры популяций шимпанзе долгое время господствовала мысль об открытости демов. Однако в последние годы появляются немногочисленные данные, свидетельствующие о возможности смертельных исходов при заходаx самцов на территорию соседнего дема. Гориллы живут в целом замкнутыми группами, но не практикуют истинной территориальности; при встрече двух групп самцы-лидеры демонстрируют друг другу ритуализованные формы угрозы, которые никогда не переходят в открытые конфликты.

Много разногласий вызывает вопрос о том, в какой степени правомерно использовать для реконструкции социально-этологического облика ранних гоминид данные по современным охотникам-собирателям. Например, К. Леви-Стросс (Levi-Strauss, 1968) считает, что здесь близкие аналогии (и тем не более гомологии) неправомерны, поскольку социальная организация современных охотников-собирателей должна быть гораздо ближе к таковой в развитых цивилизациях, чем к организации в популяциях ранних гоминид. Кроме того, как указывает Дж. Кларк (Clark, 1968), какие-либо сопоставления крайне затруднены тем, что существующие данные по современным охотничьим народам, собранные воедино, демонстрируют высокую изменчивость их социальных структур и отсутствие какого-либо общего структурного принципа. Если, скажем, для !ко бушменов из Южной Африки характерны полностью или частично замкнутые группировки с закрепленными за ними охотничьими участками («территориями» – cм. выше), то совершенно иная картина наблюдается у бушменов хадза из Танзании: здесь группировки полностью открыты, отличаются весьма непостоянным составом и численностью их членов и, естественно, не практикуют ничего похожего на территориальность (Woodburn, 1968).

 

***

Этология человека предстает сегодня перед нами как междисциплинарный комплекс, под эгидой которого сходятся и тесно переплетаются пути развития собственно этологии, психологии развития, социальной психологии, психолингвистики, семиотики, этнографии, антропологии и эволюционного учения. Можно ли сказать, что этология человека попросту дублирует деятельность всех этих дисциплин? Вероятно, нет, поскольку она сохраняет за собой вполне специфичную сферу компетенции, будучи ориентированной прежде всего на всестороннее изучение филогенеза, онтогенеза, культурной обусловленности и социальных функций экспрессивного поведения и невербальной коммуникации. В этом смысле, следуя Ю. С. Степанову, который рассматривает классическую этологию в качестве важнейшей составной части «биосемиотики» (Степанов, 1971), этологию человека можно было бы обозначить как область знаний, призванную объединить предмет био- и этносемиотики.

Хотя исходные теоретические построения классической этологии оказались совершенно недостаточными в качестве концептуальной основы этологии человека, последняя отнюдь не потеряла органической связи со своей предшественницей, с которой ее связывает не только название, но также общий для них стиль мышления квалифицированного полевого зоолога и биолога-эволюциониста, не говоря уже о целом ряде важнейших исследовательских приемов. В частности, сравнительно-эволюционный подход продолжает сохранять свою силу и в этологии человека – при том, разумеется, условии, если пользоваться им достаточно осторожно, не забывая об уникальной биосоциальной природе человека и об опасности ловушек поверхностных аналогий в сфере филогенетических построений. Вместе с тем метод аналогий, применяемый по принципу от противного, дает, как мы видели, возможность лучше понять сущностные характеристики чисто человеческих форм поведения (таких, в частности, как язык) в их научном сопоставлении с внешне сходными, но принципиально иными в своей основе формами поведения животных.

 

Литература

  1. Алексеева Л.В. Полицикличность размножения у приматов и антропогенез. M., 1977.
  2. Брунер Дж. Психология познания. М., 1977.
  3. Дельгадо X. Мозг и сознание. М., 1971.
  4. Лавик-Гудолл Дж. Ван. В тени человека. M., 1974.
  5. Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. М., 1981.
  6. Панов E.Н. Знаки, символы, языки. М., 1983.
  7. Панов Е.Н. Методологические проблемы в изучении коммуникации и социального поведения животных // Проблемы этологии наземных позвоночных. M., ВИНИТИ. С. 5–70 (Итоги науки и техники. Сер. Зоол. позвоночных. Т. 12).
  8. Панов Е.Н. Этология – ее истоки, становление и место в исследовании поведения. М., 1975.
  9. Семенов Ю. И. Как возникло человечество. M., 1966.
  10. Степанов Ю.С. Семиотика. М., 1971. С. 2732.
  11. Фанц Р. Восприятие формы // Восприятие. Механизмы и модели. М., 1974. С. 338–350.
  12. Хайнд Р. Поведение животных: Синтез этологии и сравнительной психологии. М., 1975.
  13. Хоккет Ч. Проблема языковых универсалий // Новое в лингвистике. Вып. 5. М., 1970. С. 51.
  14. Anderson J.W. Attachment behaviour out of doors // Ethological studies of child behaviour. Cambr., 1972. P. 199–209.
  15. Argyle M. Communication in human social interaction // Non-verbal communication. N.Y.; L., 1972. P. 243–269.
  16. Brannigan С.R., Humpries D.A. Human non-verbal behaviour, a means of communication // Ethological study of child behaviour. Cambr., 1972. P. 37–64.
  17. Clark J.D. Studies of hunter-gatherers as an aid to the interpretation of prehistoric societies // Man the hunter. Chicago, 1968. P. 276280.
  18. Crook J.H. Darwinism and sexual politics of primates // Soc. sci. inform. 1973. Vol. 12. N 3. P. 7–28.
  19. Dunn J. How far do early differences in mother-child relationships affect later development // Growing points in ethology. Cambr., 1976. P. 481–496.
  20. Eibl-Eibesfeldt I. Similarities and differences between cultures in expressive movements // Non-verbal communication. N.Y.; L., 1972. P. 297–314.
  21. Eibl-Eibesfeldt I. The expressive behaviour of deaf-and-blind-born // Social communication and movement. L.; N.Y., 1973. P. 163–194.
  22. Grant E.C. Non-verbal communication in the mentally ill // Non-verbal communication. N.Y.; L., 1972. P. 349–372.
  23. Harlow H.F. The development of affectional patterns in infant monkeys // Determinants of infant behaviour. N.Y., 1977. P. 75–88.
  24. Heinz H.J. Territoriality among Bushmen in general and the !ko in particular // Anthropos. Vol. 67, N 3/4. P. 405–416.
  25. Hess E.Н. The role of pupil size in communication // Reading about the social animal. S. Fr., 1977. P. 350–362.
  26. Hooff J.A.R.A.M. van. A comparative approach to the phylogeny of laughter and smiling // Non-verbal communication. N.Y.; L., 1972. P. 209–242.
  27. Isaak G.L. The archaeological evidence for the activity of early African hominids // Early hominids of Africa. L., 1978. P. 220–247.
  28. King G.Е. Society and territory in human evolution //J. of human evolution. 1976. Vol. 5. N 4. P. 323–332.
  29. Konishi M. The attributes of instinct // Behaviour. 1966. Vol. 27, N 3/4. P. 316–328.
  30. Leach E. The influence of cultural context on non-verbal communication in man // Non-verbal communication. N.Y.; L., 1972. P. 315–347.
  31. Lehrman D.S. A critique of Konrad Lorenz theory of instinctive behavior // Quart. Rev. Biol. 1953. Vol. 28, N 4. P. 337363.
  32. Levi-Strauss С. The concept of primitiveness // Man the hunter. Chicago, 1968. P. 349–352.
  33. Lumsden Ch. J., Wilson Е. О. Promethean fire. Reflections on the origin of mind. Cambr.; L., 1983.
  34. Man the hunter. Chicago, 1968.
  35. Medawar P.B. Does ethology throw any light on human behaviour // Growing points in ethology. Cambr., 1976. P. 497–506.
  36. Menzel E.W., Jr. Communication about environment in a group of young chimpanzees // Folia primatologica. 1971. Vol. 15, N 3/4. P. 220–232.
  37. Montagu A. Aggression and the evolution of man // The neuropsychology of aggression. Advances in behavioral biology. N.Y.; L., 1974. Vol. 12, P. 132.
  38. Moss H.A. Communication in mother-infant interaction // Non-verbal communication (Advances in study of communication and affect. Vol. 1). N.Y.; L., 1974. P. 171–192.
  39. Pitcairn Т.К., Schleidt M. Dance and decision: an analysis of a courtship dance of the Medlpa, New Guinea // Behavior. 1976. Vol. 58. N 3/4. P. 298–316.
  40. Purton A.C. Ethological categories of behaviour and some consequences of their conflation // Anim. Behav. 1978. Vol. 26. P. 633–670.
  41. Schaller G.В. The mountain gorilla. Ecology and behaviour. Chicago, 1963. P. 431.
  42. Slater P. J. B. A reassessment of ethology // Biol. of Brains. Indianapolis. 1974. P. 89–113.
  43. Tavolga W.N. Application of the concept of levels of organization to the study of animal communication // Non-verbal communication. Adv. in study of communication and affect. Vol. 1. N.Y.; L., 1974. P. 51–76.
  44. Thorpe W.Н. The comparison of vocal communication in animal and man // Non-verbal communication. N.Y.; L., 1972. P. 27–48.
  45. Tinbergen N. An objectivistic study of the innate behaviour of animals // Bibl. Biotheor. 1942. N 1/2. P. 39–98.
  46. Tinbergen N. Ethology in a changing world // Growing points in ethology. Cambr., 1976. P. 507–529.
  47. Wilkinson L.C. Social intelligence and development of communicative competence // Origins of intelligence. Infancy and early childhood. N.Y.; L., 1983. P. 305–326.
  48. Willsdon J.A. A discussion of some sex differences in a study of human figure drawings by children aged four-and-a-half to seven-and-a-half years // The child’s representation of the world. N.Y.; L., 1977. P. 61–70.
  49. Woodburn S. Stability and flexibility in Hadza residental groupings // Man the hunter. Chicago, 1968.
  50. Zililman A. L., Lovsenstein J. M. Ramapithecus and Pan paniscus-significance for human origins // New interpretations of ape and human origins. N.Y.; L., 1983. P. 677695.


2006:03:28
Обсуждение [0]